Долги наши
11.03.2012 00:00
Статистическое исследование первых брачных ночей

Долги нашиМой напарник по соболиной охоте Володя Молоков первые дни скитаний в тайге говорит исключительно о водке. Где, с кем, сколько выпил, чем всё это закончилось. Через месяц вино-водочная тема иссякает и Володя переключается на женщин. Любовь, измены и прочие чувства.


Все равно как у Евтушенка:
Он ворчал мрачнее сатаны
По ночам – какие суки бабы,
По утрам – какие суки мы.

В эту зиму он зациклился на первой брачной ночи. Утром только об этом, днём – без изменений, вечером – тем более. Очень уж моего друга возмущала экранизация сказки о царе Салтане. Как, отгуляв свадьбу, «честные гости на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних». Но молодые, вместо того чтобы заняться делом, принялись играть в ладушки.

Володе ничуть не удивительно, что после таких развлечений, согласно отправленному царю письму, родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, не неведому зверушку, не селедку и не шпроты, не десантников две роты. Короче, после всех этих ладушек не получилось даже оладушек. Вот за неимением настоящего наследника подобрали царю безродного пацана из местной детворы. Остановились, понятно, на том, который покрепче, чтобы мог вышибить головой дно бочки. Назвали Гвидоном да вместе с царицей в плаванье по морю-окияну и отправили. На ДНК тогда не проверяли, а жили по принципу: чей бы бычок ни прыгал, телёнок будет наш. Не кино, а сплошной позор! Теперь людям понятно, почему у нас сколько Лжедмитриев.

К этой теме Володя возвращался несколько раз, и я уже не понимал, где там Пушкин, где кино, а где фантазии моего напарника.

Ко всему, оказывается, у него есть знакомый адвокат, который собирает материалы о первых брачных ночах. Адвокат утверждает: в это время нормально ведут себя только 26 процентов новобрачных. Остальные: подсчитывают собранные на свадьбе деньги, рассматривают и оценивают подарки, изучают законы о семье и браке, принимают совместную ванну, едят, читают стихи или слушают музыку. Некоторые устраивают игры. Правда, играют не в ладушки, а в города, подкидного и даже шахматы. Остальные просто закрываются на ключ, тушат свет и позорно спят. Тем более нередко новобрачный к самому важному моменту жизни оказывается в стельку пьяным. Невесте остаётся бегать с тазиком и сторожить, как бы её суженый не убился с кровати.

Согласно выводам этого юриста, по-настоящему крепкие семьи получаются только у тех, кто, подсчитав деньги, укладывается спать. Второе место он отводит верующим. Правда, с тем условием, чтобы вера была общей. А то он в одной секте, она в другой. У нас такие были. Он – на сопку резать петуха, она – в совхоз заниматься свальным грехом. Через пару месяцев разбежались. Третье место достается любителям поесть и шахматистам.

О ничтожных 26 процентах, куда я включаю себя, у Володи никакой информации. Греет душу лишь то, что регистрирующая наш брак колымская каторжанка Анна Фонарёва, в бытность любовница гауляйтера Украины Эрика Коха, по пьяни перепутала штампы и влепила в мой паспорт «расторжение брака»!

– Значит, будете жить нормально! – воскликнула она, перечёркивая несостоявшийся развод и ставя крест на моей холостой жизни.
Со своей стороны Молоков признался, что во время первой брачной ночи читал любимой стихи, но вот был ли при этом трезвым, вспомнить не получилось. Так что будущее его семейных отношений осталось неизвестным.

Мы с Валей женились на Колыме, при шестидесятиградусном морозе, в двенадцати тысячах километров от родных и близких. Само собой, без громкой свадьбы. Ни гостей, ни денег, ни особых подарков. Хватило шампанского, которое выпили при регистрации в компании с любовницей Эрика Коха. Ещё в школе моя супруга перечитала и Шекспира, и Мольера – понятно, что своими стихами о медведях и зайчиках я впечатлить её не мог. Оставалось лечь рядком, поговорить ладком и впрягаться в семейную жизнь.

Мы и впряглись. Работали, повышали образование, бегали на танцы. Потом родилась дочь, за ней вторая и, наконец, сын. Чтобы прокормить такую команду, жена работала на две ставки, я тоже, да ещё и охотился. В кастрюлю шли не только зайцы с куропатками, но и олени, лоси и даже медведи.

Кстати, не все знают, что живущий в посёлке охотник-медвежатник – самая находка для молодых мам. Простыл месячный ребёнок, нужно делать уколы. Но как такую кроху колоть? Куда лучше натереть спинку и грудь малыша медвежьим жиром, и всё пройдет. Даже весной на медведе жиру пятнадцать, а то и двадцать килограммов. Сначала после удачной охоты моя Валя наливала мамам этого жира по бутылке, затем по стакану, потом по ложке. Когда уже по ложке, приходило время отправляться за новым медведем.

Вот так и жили, и вдруг, когда уже заневестились внучки и пришло время задуматься о правнучатах, я вспомнил о молоковских предсказаниях. Раньше у нас с женой перед сном разговоры о родителях, детях да внуках, а теперь, как и предсказывал мой друг, потянуло на духовное. Откуда что взялось, не знаю, но всплыли на ночь глядя слова из главной нашей молитвы: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим».

Я поделился этим с женой, и мы вместе принялся выяснять, что бы эти слова значили? Она сразу: «Это как в притче. Каждый день выпекаю три хлеба: один съедаю сам, второй отдаю в долг, третьим долг возвращаю. Первый хлеб, понятно, себе, второй – детям, третий – родителям».

Я не соглашаюсь и считаю, всё гораздо сложнее. Это наша молитва о прощении обиженных нами и о прощении обидевших нас.

Мама моей мамы бабушка Степания говорила, что после смерти я предстану перед Всевышним не один, а вместе с недругами, и Всевышний будет взвешивать на огромных весах грехи и хорошие поступки.

– Воображаю, какая там будет толпа народу! – воскликнул я. – А деда Паньковича приведут? – недавно дед отхлестал меня хворостиной за то, что я пытался достать мёд из его ульев, теперь влетит и ему. Бабушка улыбнулась:
– К тому времени ты уже простишь и полюбишь дедушку, а он простит и полюбит тебя. Всё в руках Божьих, а Он внимательно следит, чтобы обида в наших сердцах надолго не засиживалась.

Не знаю, как дед Панькович, но сейчас я и вправду люблю его, как люблю своё детство, маму с папой, бабушку Степанию, школу и первую учительницу. Да что там первую учительницу! Однажды мы с Молоковым заготавливали гольцов на приманку для соболей. Дело было в глухой тайге, конечно, мешка три или четыре сверх нормы поймали. Ведь не только соболям, но и самим нужно чем-то питаться. Вдруг прилетает на вертолёте известный своей строгостью инспектор Бельский и штрафует за этот перелов по полной программе. Уж мы на него обиделись! Когда вертолёт, улетая, вдруг пыхнул дымом и чуть просел, мы с Володей искренне пожелали, чтобы он вместе с инспектором грохнулся о землю.

Не грохнулся. Только его и видели. Но как верёвочке ни виться, всё равно конец придёт. Года через три Бельский с такой же беспощадностью наказал помощника магаданского прокурора, тот организовал подставу, и нашего инспектора посадили на четыре года. Да не куда-нибудь, а в компанию к матёрым уголовникам.

Мы с Молоковым вылезли из шкуры, но перевели Бельского на «бесконвойку», а затем я, будучи депутатом и пресс-секретарём магаданского губернатора, добился и помилования. Более влюблённого в меня на банкете по этому поводу, чем сам Бельский, никого не было. Если кто его встретит, пусть передаст, что я его тоже люблю! А моя жена – ещё больше. От меня давно не было известий, в те времена мобильников не знали, и лишь благодаря пришедшей в поселковый совет копии протокола она удостоверилась, что я жив, здоров и промышляю. Только вчера вечером маленькая дочка топала по квартире и задумчиво вопрошала: «И где тая папа?» – как «тая папа» дал о себе знать.

Но не нужно думать, что в жизни я наблюдал вокруг одно всепрощенчество. Нередко «должником нашим» никто долги оставлять не желает, а делает им укорот жизни, и тогда об этом пишут в газетах. В колымском посёлке, рядом с которым лагерь строгого режима и где мы жили почти сорок лет, получили приписку более ста бывших полицаев. Да что там в посёлке! Только в нашей двухэтажке из двенадцати квартир десять принадлежало пособникам рейха. Вроде бы и отсидели, сколько там положено, и работали «по свободе» старательно, а ходили с оглядкой.

Однажды в наш посёлок приехал молодой мужик. Рассказывали, с Западной Украины. С высшим образованием, член партии и всё такое. Устроился электриком, отправился на охоту и «случайно» застрелил дядю Финна. Он пробирался с удочкой вдоль таёжной реки, а этот «принял» его за медведя. Говорит – и кричал, и свистел, а тот прёт. Вот и выстрелил. Правда или нет – свидетелей не было. Судили, конечно, дали четыре года условно и отпустили домой. Только потом мы узнали, что дядя Финн во время войны был карателем и участвовал в казни родной тётушки и двух соседок нашего электрика.

Похожие истории мне рассказывали в других посёлках, да и в самом Магадане. «Случайных» смертей у вышедших на свободу полицаев хватает. Он ещё досиживает срок, а эти уже ждут. И что удивительно. Освободившись, большинство оседает рядом с лагерем, хотя здесь их считают людьми второго сорта. Ни нормальной работы, ни уважения.

Меня долго интересовало, куда деваются остальные зэки? Ведь в нашем лагере более тысячи заключённых, в соседних тоже навалом, и когда-то же их освобождают? Спросил об этом Молокова, а тот:
– Домой и отправляются. Это которые при немцах в родном селе или городе очень уж нашкодили, не рвутся домой, а остальные считают минуты. Лишь получил справку об освобождении, сразу в Магадан и на самолёт. Кому в Москву, кому в Хабаровск, кому на Украину. Только ты их на материке не увидишь. Разве кто-то станет признаваться, что чалился на зоне?

Как бы не так! И видел, и признавались. Отпуск у северян один раз в два года, зато четыре-пять месяцев! Вот с детворой на моря и гоняли. Правда, меня надолго не хватало. Найду квартиру, пару неделю покормлю своё семейство азовскими бычками, и уже мне скучно. Оставляю детей под присмотр жены, сам – на автобус, и по родственникам. У мамы куча родни, у папы тоже, и все мне рады. Как же, гость из самой Колымы, да ещё и писатель! Однажды иду с двоюродным братом моего отца Алёшкой, навстречу пожилой мужик. Веселый такой, улыбается на все вставные зубы. Алёшка тоже рад, обнимаются. Я решил, что очередной наш родственник, и тоже приготовился обниматься, а дядя:
– Знакомься, племянник. Бандфюрер Грыцько. Полицаем у Гитлера работав, а я спэр у него сапоги. Вот до рейстагу и не добиг…

Я думал, шутит, а оно правда. Во время войны у моего дяди была зазноба Галя, где подночёвывал. Всё бы ничего, да к этой Гале заглядывал также и местный полицай Грыцько. Намного старше, к тому же женатый, но, как говорится, сердцу не прикажешь. Как-то ночью, когда между Алёшкой и хозяйкой хаты всё уже произошло и они просто нежились в постели, явился Грыцько. Пьяный и с винтовкой.

У нас в селе курицу, которая не желает нести яйца, а желает стать наседкой, связывают покрепче, макают в воду и сажают под перевёрнутую вверх дном корзину. Примерно так взбешённый полицай поступил и с Алёшкой. Дал пару раз в морду, вылил на голову ведро воды и, пообещав пристрелить, голёхоньким загнал в холодный погреб. После закрылся с Галей в горнице, прихватив туда и винтовку. По всему судя, девушка от такой перемены декораций была в восторге. Хихикала, обзывала Грыцька дурачком и требовала потушить лампу.

Когда влюблённые наконец угомонились, Алёшка выбрался из погреба. Вся его одежда вместе с ботинками осталась в горнице. Если бы пьяный соперник бросил на кухне свою винтовку, Алёшка с радостью его пристрелил бы. Но её не было, зато у порога стояли Грыцьковы сапоги. Алёшка натянул их, боясь скрипнуть, выбрался во двор и голышом ударил к родной хате. Поднял мать, признался, что повздорил с полицаем, та и отправила его к золовке на дальний хутор. Боялись, что Грыцько станет искать, но тот боялся сам. Уже пару раз попадался на амурах, а жена строгая. Могла нажаловаться бургомистру. Тот же на расправу короток. А здесь ещё Алёшка сбежал в его же сапогах. Большего позора для служителя рейха трудно придумать.

Но самое интересное не это. Самое интересное, что через неделю в село пришло распоряжение на отправку парней и девчат в Германию. Забирали самый Алёшкин год. Вернулся бы ли оттуда живым, ещё вопрос. Больше половины-то не вернулось. А так живой! Не знаю, как он, но его мама не раз ставила за полицая свечку.

После войны Алёшка работал в колхозе трактористом и, когда пахал колхозникам огороды, в первую очередь заворачивал свой «Универсал» в подворье Грыцька, хотя сам хозяин сидел в лагере. Нет, не на Колыме, а в Казахстане, но тоже радости мало. Их общая пассия Галя уехала на шахты, а вот Грыцька ревнивая жена дождалась. Да и как не дождаться, если на руках четверо детей?

Осталось добавить, что задолго до войны в первую брачную ночь Грыцько вместе с молодой женой почти до рассвета пересчитывали деньги. Родни много, и дарили для впечатления рублями да трёшками. Пока пересчитали, уже не до любви. Невеста так в свадебном платье и уснула. Спал ли сам Грыцько, не знаю. Всё равно получилось почти как в предсказаниях моего напарника по соболиной охоте Володи Молокова.

Вот и вся история. Хотя нет. Оказывается, до войны Грыцько жил с женой не только невенчанный, но и не расписанный. Потом в карагандинском лагере ему было видение: выживет, если «по свободе» пойдёт с женой к венцу. Он и обвенчался, а дядя Алёшка вместе с Галей были у него шаферами. Только это была уже другая Галя. Я же говорил, прежняя сразу после войны уехала из села, и больше её не видели.

Станислав ОЛЕФИР,
г. Приозёрск, Ленинградская область