Помню, как однажды в День Победы, одетый в парадный костюм со всеми медалями, возвращался мой отец с очередного чествования ветеранов. Но настроение его было почему-то совсем не праздничное.

– Что-то ты, Иванович, невесёлый идёшь, плохо поздравили? – спросила мама.

Я ни разу не слышала, чтобы родители называли друг друга по имени. Когда мы были детьми, они обращались друг к другу «мамка» и «папка», а когда мы повзрослели и это стало неактуально, перешли на почтительное: «Иванович» и «Прокофьевна».

– Да нет, поздравили хорошо, – отвечал отец, отдавая маме подарки и почётные грамоты.

Но долго вытерпеть он не смог и начал делиться обидами:
– Ваську Денисова встретил.
– Да что ты! Он ещё живой?

– Живой, что ему сделается, и всё такой же ехидный. Увидел меня в медалях и насмехается: «Это тебе за то дали, что всю войну лошадей ковал?»

Видно было, что расстроился отец не на шутку. Но для чего мужчине умная жена? Нашла, что сказать, чем успокоить, и вот уже отец, забыв обиду, рассказывает, как поздравляли, какие песни он с хором пел. Потом пустились они с мамой в воспоминания, и уже вредный Василий у них не такой плохой оказался, отец даже ласково назвал его Васяткой. Наш Иванович, прожив долгую и очень трудную жизнь, умудрился остаться большим ребёнком, а на старости лет и вовсе стал – чистое дитя.

А насмехался над ним глупый старик Васятка вот почему. Когда началась война и отца призвали в армию, на призывном пункте офицер спросил, нет ли среди новобранцев кузнеца. Вышел мой отец, потому что он как раз кузнецом и был. И отправили его служить на прифронтовую ремонтную базу. Занимался ремонтом военной техники, а больше лошадей ковал, ведь в ту войну они зачастую и были той самой «техникой». Доставалось горемычным животным не меньше, чем солдатам. Шёл мой отец вместе с фронтом, оружие имел, всё честь по чести, да только в настоящем бою один лишь раз и поучаствовал, это если не считать штрафбата. Но обо всём по прядку.

Не любил отец об этом рассказывать, но знаю, что пришлось ему хлебнуть немецкого плена. Попал он туда под Пятигорском, когда немцы совершили глубокий прорыв и отрезали наши части. И произошёл с ним любопытный случай.

Известно, как нацисты обращались с советскими военнопленными: почти не кормили, заставляли тяжело работать, а за любую провинность жестоко били. Одна радость была у наших солдатиков – ругаться можно было как угодно! Немцы всё равно ни бельмеса не понимали.

Но наш Иванович, а тогда ещё просто Иван, матерщинником никогда не был. И обозвал он доставшего его немца попросту – паразитом. А тот почему-то понял, да как даст прикладом по спине! Ну не знал Иван со своими тремя классами деревенской школы, что паразит – слово интернациональное. Он даже буквального значения этого слова не понимал. В отличие от немца. Так что Иван, можно сказать, ещё легко отделался. Ведь он, сам того не осознавая, дал точное определение людям, мечтавшим паразитировать на чужой земле, чужом добре и чужом труде.

Кто знает, выжил ли немецкий солдат на войне и не забыл ли о том случае, но мне почему-то хочется верить, что и выжил, и не забыл. Только жаль, что своим детям он о нём вряд ли захочет поведать.

Всё, что было дальше, нам рассказывала мама: как отец заболел в плену, а немцы, боясь инфекции, изолировали его в каком-то сарае, да там в суматохе и забыли, когда наши перешли в контрнаступление. Так ему удалось вырваться из плена. Пришёл на железнодорожную станцию, а там по-прежнему немцы. И опять удача: встретил одного сослуживца, довоенного товарища. Этот сослуживец и ещё один приятель у них на производстве были самыми активными комсомольцами, а как война началась и немцы Ростов захватили, оба так же активно пошли в полицаи. Этот самый полицай по знакомству помог Ивану в Пятигорске попасть на ростовский поезд. В Ростове тогда тоже стояли немцы, но кое-как ночью отец сумел добраться до дома.

Трудно словами передать радость этой встречи, ведь с тех пор, как перестали приходить письма-треугольники, родные не знали, что с ним, и вдруг счастье такое – сам на пороге, живой! Да только встреча прошла без объятий, потому что одежда на отце кишела вшами, пришлось её срочно сжечь. А переодеться-то не во что, всю мужскую одежду мама на продукты обменяла.

Солдатки с детьми в войну ох как бедовали. Мужики воевали, защищали страну и гибли за неё, но их хотя бы кормили. А жёнам на оккупированной территории чем детишек кормить? Рассказывала мама, как собирались женщины по пять-шесть человек и ехали на «менку» на Украину в немецких товарных поездах, лишь бы взяли. На открытых платформах путешествовали и летом, и зимой. Как-то ехали на куче угля, мама во сне соскользнула и чуть не упала под колёса. Спас её хлястик на фуфайке, которым она за какой-то крюк зацепилась, а там уж подруги втащили наверх.

Добравшись таким образом, ходили наши солдатки по хатам в украинских сёлах и меняли свои нехитрые пожитки на крупу, муку, кукурузу. Всё это богатство немало весило, а на каждую женщину приходилось по два-три мешка, потому схема дальнейшего передвижения была такой: брали каждая по мешку, а одной женщине поручали сторожить всё остальное. Перетаскивали первую партию на некоторое расстояние, с ней опять одну женщину оставляли и возвращались за следующей партией. Потом снова поездом в Ростов, и от вокзала до дома таким же манером.

Зато дети не голодали. И играли они, дети войны, в то, что видели. Мои старшие сестра и брат играли в «менку»: взваливали себе на спины подушки, прощались с бабушкой и «ехали» на перевёрнутой табуретке еду добывать. А в войнушку дети уже после Победы играть полюбили, когда фильмы о боях смотреть начали.

Так вот, счастливо бежавшему из плена отцу дома облачиться было не во что, пришлось мамину юбку с кофтой надеть. И надо же такому случиться – немцы в дом заходят. У всех сердце от страха оборвалось, ведь они могли подумать, что это партизан, переодетый в женщину. Но немцы ничего такого не подумали и стали даже не смеяться, а дико гоготать, отпуская при этом только им понятные шутки, тыча в отца пальцами и стволами. Потом, вдоволь натешившись, через переводчика приказали ему вести их в Армянские Салы. Отец плохо помнил дорогу, но отказать не посмел, повёл прямо так, в чём был. Семья в страхе осталась ждать, вернётся ли. Он-то вернулся, получив ещё один удар прикладом в спину за незнание дороги, а вот тот армянин, который вызвался дальше вести, так и сгинул. Опять смерть рядом с Иваном пробежала, да не задела.

Через несколько дней наши освободили Ростов, Иван пошёл в комендатуру, а дальше – в штрафбат. Есть ли смысл рассказывать, как ходили штрафники в атаку чуть не с голыми руками на немецкие пулемёты? Это почти верная смерть! Но то ли ангел-хранитель у отца был такой надёжный, то ли нам с сестрой, двум послевоенным детям, свыше суждено было на свет появиться, только отделался он ранением. В штрафбатах служили до первой крови. После госпиталя вернулся Иван в обычную часть, на прифронтовую ремонтную базу, так и дошёл до Берлина, продолжая ковать лошадей.

Так неужели прав был ехидный старикан Василий? Ведь мой отец действительно никаких громких подвигов не совершал. Но кто-то же должен был под вой снарядов подковывать этих многострадальных лошадок. И награды «За отвагу», «За взятие Кёнигсберга» и «За Победу над Германией» он не сам себе присвоил.