Как-то раз я шла с женщиной: познакомились накануне в Рериховском обществе. Хотела сделать материал для газеты. А Наталья – так звали женщину – горела живой этикой. Трижды с подругой ездили в Индию. Её уютная просторная двушка была штаб-квартирой, бесплатной столовой и гостиницей для приезжих адептов.

Очень мне нравилась Наталья. Доброжелательная, ровная манера слушать, не просто открытое – а распахнутое красивое лицо. Коротко стриженные каштановые волосы. «Обязательно с ней подружусь», – решила я. И вот здрасьте: оказывается, Наталья собралась уехать в Екатеринбург к сыну.

Сын с семьёй ютится в коммуналке, и ждут второго ребёнка. Наталья решила продать свои хоромы («Куда мне одной»). На эти деньги купят в столице Урала двух- или трёхкомнатную квартиру. Сын выделит ей уголок.

– Ты с ума сошла! – вскричала я. Во-первых, эгоистично не хотела расставаться с только что обретённой подругой. А во-вторых, действительно считала этот поступок безумием. И горячо бросилась объяснять почему: – Да редакционная почта забита жалобами и разборками между родителями и детьми, свекровями и невестками, тёщами и зятьями! Война миров! Клубок проблем! Ты вольная птица, привыкла жить сама по себе. И вдруг попадёшь в полную зависимость от сына и его жены.
– У нас хорошие отношения с невесткой.
– Ага. На расстоянии. Знаешь, как народная мудрость о таких отношениях говорит? Чем дальше – тем роднее.

Наталья задумалась. Я даже приободрилась, решив, что её убедила. Но она встряхнула красивой головой:
– Что ж. Значит, получу то, что заслужила. Постараюсь больше путешествовать и меньше бывать дома.

Перед её отъездом мы встречались часто, можно даже сказать, жадно, взахлёб. Будто пытались напоследок напитаться столь многообещающей, забрезжившей, но не состоявшейся скоротечной дружбой.

Установилась золотая осень. Мы гуляли по осеннему городу и говорили, говорили. Проходя мимо старой пятиэтажки, я указала на верхнее окно: «Здесь живёт моя мама». Подруга заторопилась: «Тогда я домой, не буду мешать».

– Да я частенько бываю у неё. Зайду в следующий раз.

Наталья – у неё была такая привычка – встряхнула крепкими каштановыми волосами.

– Знаешь, когда-нибудь ты так жестоко пожалеешь, что не зашла к маме лишний разок. Купить тортик, попить чаю… Как они радуются, бедные! Поверь человеку, рано потерявшему родителей. Но уже ничего нельзя будет вернуть.

Наталья давно уехала. И вот много лет я прохожу мимо дома, где уже не живёт мама. Ах, как бы я открыла дверь подъезда с привычным запахом, взбежала на пятый этаж, подавила знакомый звонок. Быстро скинула сапоги – и в кухню, на стул, по привычке поджав под себя ноги.

А мама бы ахала, суетилась, пыталась надеть тапочки или носки: «Ноги простудишь». Выговаривала бы за торт: «Зачем потратилась?» Переваливалась уточкой, хлопала дверцей холодильника, радостно гремела старым эмалированным чайником, накладывала смородинное варенье, резала пирог («Испекла, как чувствовала»).

– Да я ненадолго, – глотала я чай.

И она, как ребёнок, умоляюще прижимала тёмные сморщенные ручки к груди:
– Ну, посиди ещё… Расскажи о себе.
– Всё нормально, мам, потом как-нибудь.

Была когда-то на ТВ социальная реклама: «Позвоните родителям». Вниманию к стареньким родителям учили и советские газеты и журналы.

Мама и папа, тогда молодые и сильные, выписывали десятки наименований периодики. Наш самодельный почтовый ящик на заборе толщиной походил на подвесную тумбочку. Почтальонка, выгрузив в него треть сумки, облегчённо расправляла занемевшие плечи. Впрочем, в накладе она не оставалась: за подписчиков хорошо приплачивали.

Дай-ка ради любопытства подсчитаю. «Мурзилка», «Юный натуралист», «Техника – молодёжи». «Учительская газета». «Пионерская правда», «Комсомольская правда» – и ещё, коротко и ясно, – «Правда». Вот их сколько было, правд.

Первой разворачивалась местная напечатанная бледным шрифтом газета «Вперёд». В районе почти все друг друга знали. Кто-нибудь из знакомых да попадёт на полосу. Интересно!

«География в школе» и «Вокруг света» – для мамы. «История в школе» и брошюра «Пропагандист и агитатор» – для папы. «Роман-газета» – для папиной души, для ночного чтения с папиросой за кружкой чая. Жили в селе – значит, «Кролиководство» и «Пчеловодство». Журналы «Крестьянка», «Работница» и «Здоровье».

«Семья и школа» – не поверите, для меня. Это была моя настольная «книга» с первых классов. По ней я строго сверялась, правильно ли меня учат педагоги и воспитывают родители. Вступала с мамой в полемику, потрясая журналом: «А вот тут написано, что ребёнка нельзя травмировать». Из журнала я вырезала «Незнакомку» и «Княжну Тараканову», лепила на шкафы в детской.

Шкафы эти на самом деле были сколоченные вручную длинные ящики, поставленные на попа. Отец выстругал полки, которые тут же прогнулись под тяжестью книг. Под многотомную детскую энциклопедию так вообще пришлось делать подпорки.

И когда мы дружно заболевали (что само собой получалось в тесной комнате на четыре койки) и оставались дома – точно не соскучишься, перелистывая двенадцать тяжёлых серых фолиантов с картинками.

От простуды и кашля лечились жжёным сахаром. Сыплешь в кружку песок, капаешь воды – и помешиваешь, не переставая, пока коричневые пузырьки не станут прозрачными и не потянутся за ложкой стеклянными нитями. Наготове уже бумажный смазанный маслом фантик – и в сени на мороз. Через час – вот тебе и лекарство, и лакомство.

Такие леденцы-«петушки» каждую зиму продавала приезжая то ли с Кубани, то ли с Украины женщина. Она перетаптывалась подшитыми валенками, куталась в овчинную шубу до пят. Рядом под берёзой стоял мешок с жареными семечками. Весь снег под берёзой был оплёван шелухой.

Чуть дальше, у клуба, фанерная афиша извещала, что привезли кино: «Неуловимых мстителей» или «Джентльменов удачи», сеанс 5 коп. И ох как было жаль эти 5 коп., которые мы только что потратили на крохотный гранёный стакан семечек!
Какая длинная была дорога из школы! И небезопасная ранней осенью и поздней весной, когда гнали большое, конца-края не видно, стадо домашних коров. Дорога вздрагивала под сотней копыт, дощатые тротуары трещали и ломались в щепу, шмякались в пыль лёпешки… Мимо ломились грузные туши с покачивавшимися розовыми мешками вымени.

Вожмёмся, ни живы ни мертвы, в калитку или выемку в заборе, прикроемся ранцем как щитом. А чья-нибудь рогатая баловница из вредности затормозит. Тупо уставится круглым, как чёрный зеркальный шар, глазом, вызывающе качнёт широченными рогами-ухватами. «Му-ы-ы-ы? Вылезай, давай поиграем!»

Кто помладше – обмачивали штанишки. Матери потом ругали пастухов.

Вот так прыгаю блохой с одного воспоминания на другое. Итак, на что родители не жалели денег – так это на книги. Часть нашего детства успела счастливо проскочить, проскользнуть до брежневского тотального дефицита. Во вкусно пахшем магазине «Когиз» мы набирали охапки книг, которых и сегодня на богатейших ярмарочных развалах не найти. Детские книги тогда оформлялись солидно и ответственно, как для взрослых, а не с каляками-маляками и сюсюканьем.

Так вот, про шкафы. Папа покрасил их густой краской, которая оказалась бракованной. Она не хотела сохнуть. Зато на шкаф без клея и кнопок прекрасно лепились и картинки из журналов, и папино «Расписание дежурства по кухне».

Каждый месяц он, важно вооружившись очками, линейкой и ручкой, разбивал на колонки развёрнутый тетрадный лист. Напротив наших имён штриховались клеточки, в них выставлялись отметки за мытьё посуды. Такой скользящий график. Я неизменно получала пятёрки, а братья – самые разнообразные оценки: в основном от «тройки» и ниже.

Однажды, моя посуду, я вообразила, что мамы и папы нет. Умерли. И вот мы живём одни, и каждый день после школы идём на их могилки и плачем всю дорогу. Глядя на нас, плачет всё село, прямо тонет в слезах, жалея сироток.

Сначала я слегка подвывала. А потом вошла в роль и просто обревелась, обрыдалась, обсопливилась, задирая лицо к потолку, чтобы слёзы не капали на посуду.

Живые, невредимые родители пришли с работы и застали меня свёкольно-красную, опухшую, с щёлочками вместо глаз – но уже выревевшуюся, снявшую камень с души. Я остаточно хлюпала носом, слабо и потерянно улыбалась… Не помню, что им наврала: кажется, что пчела ужалила.

Вообще, в детстве я была ужасная плакса и находила повод пореветь на ровном месте. Однажды утром проснулась от ужасных, душераздирающих звуков в соседней комнате. Кто-то визжал, скулил, пищал, выл, стонал и даже кряхтел и скрипел от боли, то коротко, то протяжно… Дикая, непередаваемая какофония. Не было сомнений, что там жестоко кого-то мучили. Я похолодела, меня душило сострадание, сердце от жалости чуть не рвалось.
Вскочила и с криком выбежала в комнату, чтобы прекратить мучения неведомого существа… Стоявшая на стуле мама испуганно оглянулась. Она мыла окно. Страшные визгливые звуки издавала скомканная газета по мокрому стеклу.

Молодой отец был похож на Вячеслава Тихонова из кинофильма «Дело было в Пенькове». Соседки удивлялись, чем маленькая смуглая мама приворожила красавца инспектора роно.

Они познакомились на вечеринке. Тогда было принято устраивать вечеринки в чьей-нибудь избе – совсем как у тунеядки, спекулянтки и подпольной торговки самогоном Алевтины из того же «Пенькова». Танцевали под патефон, делали скромную складчину.

Мама рассказывала, как на одной гулянке запели:
Пусть дни проходят,
идёт за годом год,
Когда минутка грустная придёт…

Одна женщина пела ярче всех. Её голос походил на залетевшую и бившуюся о тесные стены сильную птицу.

И все за столом постепенно умолкли, уступая прекрасному соло, и вот уже вился и звенел один только её голос. Один офицер так весь и подался вперёд, сцепив побелевшие пальцы, не спуская с певуньи глаз.

Она закончила и победно улыбалась, оправляя платье как крылья, утишая вздымавшуюся грудь, ещё не совсем вернувшаяся в тесную комнату. Офицер бешено аплодировал и умолял снова спеть. И все хлопали и просили.

– Мы нежность встречи той
с годами не сожгли,
Мы эту песню
в сердце сберегли…

Офицер в тот же вечер в тёмных сырых сенях признался певунье в любви. Развёлся с женой и уехал с ней, перевели куда-то от греха подальше.

– Вот на что способна песня, – вздыхала мама.

А я почему-то представляла на месте певуньи – маму, и отца – вместо восторженного офицера. Мне хотелось думать, что про свою встречу рассказывала мама, хотя это было не так.

У нас был граммофон с ручкой в боку и блестящим рупором – такой показывают в фильмах про купцов. Потом появился патефон с пахучим бархатным нутром брусничного цвета. Апрелевские тяжёлые, угольно, влажно поблёскивавшие пластинки сочились под иглой шипевшими народными песнями. Скучными, хоровыми, про «сокол ясный вылетал, соколину выручал» и «ах, медведь ты мой батюшка, ты не тронь мою коровушку».

Встречались частушки, актуальные и сегодня:
Ой, подружка дорогая,
Прохудился мост у нас.
На машине не проедешь –
На ракете в самый раз!

Потом появилась полированная радиола «Ригонда» на стройных оленьих ножках, с мерцавшим изумрудным глазком, с бархоткой от пыли.

Аиду Ведищеву и Ободзинского мы с сестрой заездили до глубоких борозд. Томно закатывали глаза «чайного цвета», делали балетные па, топтались перед зеркальным шкафом… Оплывшее старое зеркало выгодно удлиняло наши талии и ноги, мы были неотразимы. Непонятно только, отчего фыркали и помирали со смеху братишки за печкой.

Переулок наш был зелёный, покрытый ершистой гусиной травкой. Возле нашего дома он расширялся и превращался в добела вытоптанную площадку. Здесь собирались ребята со всей округи.

Каждый вечер – подскоки мяча, звонкие крики. Мы носились, почёсывая комариные укусы, синяки от мяча и ожоги от крапивы, из которой вызволяли старый потрескавшийся мячик.

Ребятня с жадностью заглядывала к нам во двор: не выкатит ли папа зелёный двухколёсный «Иж». Вопль восторга: выкатил!

Молодой бесстрашный отец щедро увешивал «мотик» детьми: на бак, между сидений, подстелив куртку. Двое умудрялись уместиться на заднем кресле, намертво вцепившись друг в друга и в круглую ручку.

Туда-сюда по холмам, от села до РТС… Самый прекрасный на свете запах бензина, тугой тёплый ветер в лицо, вздувающиеся пузырём рубашонки. Второй рейс, третий, пятый… Куда смотрели милиция и родители? Слава богу, обошлось без травм, зато воспоминаний хватило на всю жизнь.

Скоро папа привёл умельца, и тот приварил к мотоциклу ржавый железный короб – «коляску». Выстлали его старыми пальтишками и детскими одеялами, и всё равно наши попы «слышали» каждую ямку. Пока отец однажды не приехал, держась за сиявшие «рога» новенького серо-голубого «Иж-Юпитера». У него была настоящая округлая, застеклённая коляска с мягким, как облако, сиденьем.

Теперь бы моих родителей назвали «продвинутыми». Мама, одна из первых женщин в селе, с гордостью загрузила первую порцию белья в круглую стиральную машину. У нас у первых выросла на крыше антенна и появился телевизор «Верховина». Он был небольшой, поперёк себя шире, с толстенным экраном. Громко гудел от напряжения, которое нужно было каждые полчаса регулировать, возвращая стрелку трансформатора на зелёную полоску. Сколько писем и рисунков мы послали на телевидение тёте Вале Леонтьевой и Буратино – нам никто не ответил!

Потом появился холодильник «Малахит», по нынешним временам просто крошка. Мы его привезли в корыте по снегу. Он часто ломался, и его приходилось переворачивать кверху дном. Постоит, фреон перетечёт куда следует – и наш агрегат снова работает.

А ещё папа соорудил перед домом карусель! Вкопал длинную чурку, в чурку вогнал штырь. На него насадил шайбу и длинную гибкую доску с палочками-ручками: крутись не хочу!

Крутились мы, крутились сбежавшиеся ребята. Сначала мы топырили губу, типа аккуратно тут, доска быстро сломается. Но как сладка была гордость за отца и за то, что вот у нас катается столько знакомых и даже незнакомых детей. Ни у кого больше такой карусели и такого папы нет!

Однажды мимо шла компания пьяных тёть и дядь. Толстые тётеньки оседлали доску, кавалеры принялись вертеть их до одури, до визга. Мы возмущённо пищали и грозили кулачками из подворотни, но кто нас услышит? Весёлая компания, покачиваясь, удалилась, а в доске зияла трещина.

Сижу, вспоминаю. Вообще-то сегодня вечер был расписан по минутам. Радостно ждала прихода сына, наготовила всего. Он влетел, бросил рюкзак у порога, чмокнул в щёку:
– Мам, я ненадолго. Тут договорились с ребятами…

Как недавно – будто вчера это было – я произносила такие же слова, только в другой прихожей, у другого порога. Как быстро карусель жизни сделала круг и вернула назад, чтобы эти слова сказали уже мне.