Подрабатывать в город я ездил на машине из прошлого века, из прошлой жизни – на «Запорожце». Середина зимы устоялась серой, сырой и промозглой, но для перегретого двигателя – в самый раз. Летом на тех же километрах приходилось останавливаться, чтобы остудить надорванное сорокасильное сердчишко, а теперь только давай, вали под семьдесят без остановок, настраивайся на очередную подёнку.

В одном месте меня называли редактором, в другом – оформителем, в третьем – просто верстальщиком.

Нормально начинался и этот день: Жужик завёлся без капризов, на заправке утренняя очередь к нашему приезду рассеялась, асфальт на дороге – катись хоть на лысых. В агентстве за полчаса сделал всю работу, отправил для утверждения начальством. А в газету, как оказалось, можно было и не спешить: типография отказалась печатать подготовленный номер до полного погашения долга. В редакции было тихо, хозяин уже наведался. Из солидарности я похмыкал-покивал, выслушивая горячий шепоток корректорши, и спустился покурить во внутренний дворик. Там и наткнулся на хозяина.

Мне бы просто поздороваться с ним и отойти в сторонку – я же полез с советами. Газету надо закрывать, сейчас самый момент. Окупаемой она никогда не станет, да и размещать заметки о себе в чужих изданиях – в семь раз дешевле.

– Ты давай не умничай, – оборвал меня хозяин, – долг от этого никуда не испарится. Ты свои рамки рисуешь – и рисуй, с остальным я сам разберусь.

Тут бы мне и заткнуться, но ведь ясно: долг можно покрыть, распродав оргтехнику, пока не изношена.

– Всё, я понял тебя. Ты нахватал заказов по всему городу, и мы тебе уже никто. Можешь хоть сегодня отваливать. Ты же у нас авансом работаешь? Получил январский? Мы в расчёте, – сел в своего «мерина» и вырулил со двора.
Молодой, чуть старше моего первого сына, и вроде не конченый барыга… Что же сказать на прощание? Ладно, я уйду, уеду, но они-то останутся и ведь что-нибудь придумают и выкрутятся без меня, и никому, кроме них, не нужная газета снова будет выходить…

Я поднялся наверх, картинно развёл руками, сказал, что одного Жужика мало продать для покрытия редакционного долга, – и простился. «Нет, правда, уходите насовсем?» – не поверила корректорша. Я сказал, что правильно писать «восвояси», и закрыл за собой дверь.

Жужик не успел остыть и завёлся сразу же. Можно было внеурочно заглянуть ещё в пару мест, но со сбитым настроем – нет, не следовало. Мне вдруг захотелось прокатиться по новой объездной трассе, пуск которой освещала и газета, из которой меня только что выперли.

Объездная оказалась пустынной, скучной и совсем не широкой дорогой. Встречных-поперечных не было видно, и я не спеша по широкой дуге выехал на свою полосу. Вскоре меня начала обходить «Газель», катившая с самарской стороны, я сбавил газ, прижимаясь к рыхлой обочине, а когда попытался вернуться на курс, педалька под правой ногой провалилась и ускорения не последовало. Мотор не глох, но и не реагировал.

Я свернул к обочине, вырубил скорость, затормозил. Посмотрел под ноги и выключил зажигание. Проржавевшая педалька газа из штампованной жестянки просто оторвалась от шарнира и валялась под ногами, держась на тросике.

Сначала в ушах стоял звон от замолчавшего двигателя, потом пробился шум сырого ветра, дорога же оставалась пустой в оба конца. Серое низкое небо, сквозные чахлые посадки, блёклый лежалый снег.

Пока я искал по карманам зажигалку, навстречу с далёкого подъёма выплыл некий объект и, приближаясь, оказался тёмно-малиновым двухэтажным автобусом с тонированными стёклами. Его тень ещё не миновала нас, волна раздвигаемого крутым лбом воздуха едва успела шевельнуть Жужика, как следом возникла приземистая иномарка, и мордатому за рулём именно здесь приспичило пойти на обгон. Нас ощутимо качнуло, чем-то дробно ударило в левый бок, и следом вместе с тишиной снизошло на меня предельно тупое бесчувствие.

Я взял из бардачка отвёртку и полез в моторный отсек. Когда уже стоял коленями на дороге и, поднырнув под руль, вытягивал тросик в салон, за спиной пронеслась попутная машина, и так близко, что распахнутая дверца крякнула, а мои подошвы уцелели случайно.

Устроившись на сиденье, я туго обмотал тросик вокруг правой ступни – хватило на целый оборот, – приладил оторвавшуюся педаль под подошву и запустил двигатель. Двинул ступнёй, и мотор заревел. Через пару километров я приноровился, нашёл третью скорость и так потом и ехал, почти не переключаясь.

Съехав с объездной на свою обычную дорогу домой, облегчения я не почувствовал. Подрыгал затёкшей ступнёй, играя перегазовкой, но останавливаться, разминаться не стал.

Вскоре навстречу покатила вереница вахтовых автобусов и грузовиков с будками-«апельсинами» для перевозки людей. С хвоста колонны сунулась на встречную «девятка», я механически мигнул дальним светом, а когда мы благополучно разминулись, подумал, что вряд ли сумел бы правильно затормозить с петлёй на ноге.

Потянулось большое придорожное село, показалась и автобусная остановка. Люди стояли по обе стороны дороги, и трое подняли руки, напрашиваясь ко мне в попутчики. Глядя в их лица, я всплеснул обеими руками над рулём и проехал мимо, хотя и в другое время ни разу никого никуда не подбрасывал: не хотел брать обузу, ничтожные дополнительные обязательства, предполагаемый риск, избегал неловких процедур договора-оплаты. А ведь вполне мог сделать каждую свою третью поездку окупаемой.

Я подумал, что и городские мои хозяева, деятельные молодые люди, охотно подбирали меня, принимали на работу, лишь потому, что не видели во мне обузы, не чувствовали ни малейших дополнительных обязательств передо мной. Наши договоры всегда были юридически ничтожными, а вес и значение им придавал лишь я сам, односторонне и безосновательно.

Механический темп, взятый на объездной, не дал замешкаться и в гаражах. Я остановился на самом въезде, сходил отпереть ворота и широко распахнул их. Вернулся к тарахтевшему Жужику, снова намотал петлю на бесчувственную правую ступню и плавно, внатяг, не пользуясь тормозами, въехал в гараж.

Через день предстояла очередная поездка в город, но сейчас я не думал об этом – бросил всё и запер ворота. По дороге домой привязалась мелкая дрожь, ноги слушались неохотно, и руки мотались как-то сами по себе, но перед самой дверью квартиры дрожь отстала, я расстегнул куртку и вошёл как ни в чём не бывало.

Жена, вернувшись с работы, уже успела переодеться, включить телевизор, но я-то явился раньше обычного, и она с радостью принялась пересказывать события прожитого ею дня. Поздние мои возвращения обычно начинались с рассказа о самых чёрных мыслях и догадках, заполнявших пустоту и неопределённость ожидания, со слёзок даже, а вот теперь шумела микроволновка, бубнил телевизор, позвякивала посуда, задорно звучал любимый голосок, я не спеша отогревал свои конечности под горячей струёй и оттаивал.

– А у тебя там как? – спросила жена за ужином, и я с чистой совестью сказал, что нормально всё, как всегда.

Она продолжила что-то своё и, наверное, от этого не заметила, что необычно не только моё раннее возвращение, но и сам ответ. Обычно-то я тоже бывал многословен, объясняя позднее возвращение, спеша развеять её страхи и подозрения.

Но по сути мой ответ был полным и точным. Ведь случившееся со мной в дороге – ожидаемо и нормально. Если годами не следить за машиной, то чудом надо считать каждую спокойную поездку, а бросок на авось в продуваемом салоне, с петлёй на ноге – это нормально, по крайней мере, логично и опять же вполне ожидаемо.

Я собрался покурить к подъезду, потянул с вешалки куртку, и только теперь мы оба увидели, насколько она перепачкана на животе, которым я отёр порог Жужика. Заметили вырванный клочок на рукаве, и жена озадаченно примолкла.
– Вот, – нашёлся я, – а ты всё говоришь: одевайся приличней! Жужика обтирать?

У подъезда уже собирались наши соседи в ожидании мусоровоза, было шумно от показной возни ребятишек, и курил я наспех, не успевая ничего додумать. Я даже работы на дом не привёз, чтобы убить полночи за компьютером. Перед неизбежным телевизором навалятся томление, маета, давно сменившая раздражение от пустопорожней развлекаловки, агрессивной рекламы и насквозь криминальных новостей. А если позволить себе заснуть перед экраном, то бессонная ночь вообще окажется бесконечной.

Раньше выручали ремонт квартиры, растянутый почти на два года, ночная работа, заказы, которые мне привозили на дом. Но ремонт всё же закончился, ржавевший Жужик был восстановлен, и я стал выезжать в город, чтобы поднабрать заказов. Заработанное съедали мы сами, квартира и Жужик, прежняя моя семья, и заработок постепенно заполнил собой почти всё время. Я уже начал искренне верить, что этим я и хорош, и мил, и терпим, меня хватало на всех, всем я был нужен, с этим можно и жизнь доживать.

И что же теперь-то случилось? Или не теперь? Или ничего не случилось?

В этот раз я и с соседями объяснялся косноязычно и путано по ничего не значащим пустякам.

Может быть, от того, что юная моя жена вообще избегала объяснений по существу, пугалась их, тот вечер я пережил тихо, бездумно, и ночь оказалась не такой уж и длинной. Не началась новая жизнь и с утра. У знакомых отыскался брошенный «Запорожец» с целой педалькой газа, и к вечеру Жужик был снова в походной форме. По-прежнему требовал смазки тросик тяги, но не зимой же… Станет потеплей, дам тебе полный техуход и починю стеклоочиститель, пообещал я своему бессловесному напарнику.

А год тогда начинался, между прочим, юбилейный, по крайней мере для меня: семь-раз-по-семь. Кому-то я, возможно, надоел с этой своей теорией, но жизнь человека изменяется и измеряется стадиями: семь, четырнадцать, двадцать один… Свою шестую семилетку я завершал в следственном изоляторе, и там моя теория нашла безоговорочное понимание. А уж семь-раз-по-семь – это юбилей, тут уже пора всю жизнь заценить – оправдать или признать растраченной.

Разумеется, я ничего специально не предпринимал в этот год, всё должно происходить само собой, но, похоже, главный перелом случился в ту поездку с петлёй на ноге. С тех пор я и живу в тупом бесчувствии. Даже в тюрьме не мог и вообразить себе такое вот состояние.

К весне я нашёл новых заказчиков, но и в газету вернулся, вернее, к её хозяину, решившему наконец штурмовать областную думу. К лету пересел на нестарую ещё «семёрку», и всего пару раз заводил потом Жужика, чтобы перевезти тяжёлые железные конструкции прямо на крыше.

Из гаража его пришлось вывести на общий двор, обесточить и в общем-то забыть. Нет, ну помнить, как учились на нём ездить сыновья – они-то и окрестили его Жужиком. Сколько грязи, непролазной для других легковушек, повидал он, сколько всего перевезли мы с ним, содержа хозяйство.

А тут вот предложили за него пятьсот рублей. Всё равно, мол, стоит, а налог-то начисляется. На автомате я запросил тысячу, и торг был закончен, покупателю осталось решить, на запчасти его брать или с оформлением.

Не прошло и дня, как ещё один покупатель нарисовался, и я понял, что с Жужиком мы не сегодня завтра расстанемся. Настоящих денег за него всё равно не возьмёшь – иные его собратья давно ушли за центнер дроблёного ячменя, – и я пошёл прощаться.

Над нами висит антициклон, по ночам трещат от мороза заборы и лопается асфальт, а днём подтаивают дороги под ослепительным солнцем. Я оделся легко, как на обычный перекур, а потом и правда решил покурить в Жужике. Через пару минут был на месте, но закуривать пришлось в стороне.

Прежние метели, конечно, сделали своё дело, замели напарника по ступицы, накрыли бесформенной белоснежной шапкой, но бросил-то я его рядом с проезжей частью двора, и бульдозер, расчищая путь ездовым машинам, завалил Жужика тугим снежным валом по самые стёкла. Левое оказалось почему-то приспущенным, и снег виднелся даже на руле. Странно, как ещё разглядели в этой бросовой куче автомобиль.

И вот я вернулся домой, поставил чайник, смотрю в оттаявшее окно на заметённые огородики и жду свистка. Что же такое произошло, что я легко, походя стал расставаться со всем привычным? Оставил семью, которую лепил почти тридцать лет, оставил постоянную работу, серьёзное чтение, бросил вот Жужика, и не щемит нигде, не жжёт, не колет, пропала даже истома виноватости, последнее, что отличало меня от обезьяна какого-нибудь. Ну, не обессмыслилась же сама жизнь от того, что я – да миллионы – потерял вдруг привычный уклад.

Ещё в четвёртую свою семилетку я переживал едва ли не восторг от того, что могу считать себя свободным от морали. И не книжность это была – вся дедова наука, весь мой тогдашний опыт семейной, взрослой жизни внушили мне это, пропитали, а уж потом наткнулся я на формулировки. Мои семью семь мы подверстали к отцову семидесятипятилетию, в результате эти 49 как-то стушевались – а тебе, мол, устроим праздник через год. И всем было весело, и жизнь продолжалась, а вот теперь я видел, что к тому времени у меня она и закончилась.

Я вдруг слышу свирепый свист чайника, шипение заливающей газ воды и понимаю, что свист этот раздаётся давно, его хорошо слышно за стеной, в длинном коридоре-продоле нашего общежития, и отрываюсь от подоконника. Вижу себя со стороны перебегающим из комнаты на кухню семенящей трусцой, а там, где надо бы просто повернуть кран, хватаюсь за раскалившуюся ручку возмущённого чайника, тут же роняю его на плиту, а брызнувшие едкие слёзы выжигают мне вдобавок и глаза.

Наконец газ перекрыт, в квартире тихо, а я лижу, посасываю правую ладонь и кажусь теперь самому себе таким жужиком… Звонит телефон, и я почти уверен, что это ошиблись номером. Вечно они спрашивают то земельный комитет, то какого-то Алика.