В нашем вычислительном центре мы занимались оперативной обработкой информации для государственных структур. У нас стояли две электронно-вычислительные машины, занимавшие каждая по огромному залу. Были своя администрация, свои комсомольская организация и профком.

Председатель профкома Валерий Петрович приятной внешностью не отличался, скорее наоборот: роста небольшого, сложения субтильного, видом бледноват. А мелкие черты лица, жёсткие светлые усы над тонкими губами, редкие острые зубки и неопределённый взгляд водянистых глаз придавали ему сходство с мелким грызуном.

Тем не менее, несмотря на всё это и на скользкий характер, профсоюзный босс пользовался просто бешеным успехом у женщин. Причина проста – Петрович был прекрасным, можно сказать, виртуозным танцором. Занимался бальными танцами в Доме культуры, на соревнованиях брал призовые места. От постоянных упражнений его небольшая фигурка приобрела чрезвычайную гибкость, а движения – кошачью лёгкость и грацию.

А самое главное, как говаривал сам профсоюзный лидер, танцевать он мог с кем угодно, хоть с табуреткой. Самая неуклюжая женщина чувствовала себя в его лёгких объятиях Галиной Улановой. Я лично испытала и никогда не забуду восхитительное чувство полёта над пятачком истёртого пола в машинном зале под магнитофонную музыку и жужжание самописцев. Самое интересное, что мы с упоением кружились в вальсе, который до этого новогоднего вечера я и танцевать-то не умела.

Своей популярностью у женщин Петрович пользовался без зазрения совести, но осторожно. Флиртовал то с одной, то с другой, свободно менял пассий, не давая себе увязнуть в служебных романах. До поры всё у него шло гладко, отношения легко завязывались и без особых переживаний распадались. Но вот как-то раз профсоюзный босс приметил молоденькую кадровичку Маринку, девушку очень миленькую и скромную.

Она в свои двадцать лет успела прикоснуться к таким сторонам жизни, о которых многие в те времена и не подозревали. Чтобы заработать стаж для поступления в юридический институт, вчерашняя школьница пошла работать в суд машинисткой и целых два года добросовестно печатала протоколы судебных заседаний и допросов насильников и убийц, в том числе кровавых маньяков. Что уж говорить о такой рутине, как кражи, хулиганства и разводы с дележом имущества! В заочный институт Маринка поступила и сразу же уволилась с прежней работы.

Мы часто просили её рассказать о каком-нибудь судебном деле, и она охотно, обстоятельно и как бы бесстрастно описывала самые жуткие моменты. Нам такое нравилось, детективы тогда были редкостью, а в сравнении с этакими кошмарами собственная жизнь казалась совсем неплохой. Да она и была в восьмидесятые светлая и спокойная, как никогда.

Петрович, выбрав Маринку в качестве очередной «жертвы», чрезвычайно удивился, столкнувшись с упорным сопротивлением. А удивляться-то нечему: правильная, порядочная девушка, к тому же насмотревшаяся на разводы, измены и прочую изнанку любовных отношений, не хотела романа с женатым мужчиной.

Но не тот человек был наш профорг, чтобы так легко отступить. Ухаживал за девушкой тихо, но настойчиво. На всех вечерах приглашал на танец почувственнее, вроде танго. Потом звал потанцевать кого-нибудь из записных красоток, словно позабыв ту, которую только что держал в объятиях и гипнотизировал страстным взглядом. В конце вечера как ни в чём не бывало снова подходил к Марине и предлагал проводить домой, от каковой «чести» девушка с возмущением отказывалась.

В обеденный перерыв профорг, словно тень, возникал в комнате, где помещался весь наш административный аппарат, от бухгалтера до кассирши. Усаживался возле кадровички на стул для посетителей и смотрел на неё долгим завораживающим взглядом, нашёптывая на ухо комплименты. Смущаясь перед нами, барышня выходила вслед за ухажёром на лестничную площадку, ограждённую допотопными деревянными перилами и освещённую так скудно, что трудно было рассмотреть, кто там стоит и чем занимается.

Со «свидания» Марина возвращалась такая взвинченная, что долго не могла разговаривать, а с обычно бледных щёчек медленно сходил пятнистый румянец, похожий на диатез.

Как-то раз, взглянув на неё после такого рандеву, наша бухгалтерша Алевтина задумчиво обронила:
– Не мешало бы мужичка проучить, совсем извёл девчонку!
– Как, как? – загорелись мы с кассиршей.
– А вот так, – и Алевтина зашептала в наши склонившиеся с двух сторон уши. – Завтра как раз первое апреля, попрошу своего Сашка разыграть этого плясуна.

Сашок по части розыгрышей был большой мастак, причём, прикалываясь, сохранял полную невозмутимость на своём калмыцком лице. Так, ещё в качестве жениха, на безобидный вопрос своей суженой, отчего у них в квартире нет балкона, Сашок без запинки выдал историю о том, что он был, на нём родители держали корову, да так раскормили, что от её тяжести балкон обрушился. Бурёнку, переломавшую ноги, пришлось срочно прирезать. Невеста в правдивости рассказа ничуть не усомнилась, даже всплакнула, а когда узнала, что суженый пошутил, долго обижалась. Правда, потом не только привыкла, но и с удовольствием стала мужу подыгрывать.

На другой день в нашей комнате раздался звонок, и, перекинувшись со звонившим парой слов, Алевтина попросила меня позвать по внутреннему аппарату Валерия Петровича. Телефоны в то время стояли не везде, и если требовалось поговорить, то все звонили в нашу комнату, а в особых случаях – в кабинет директора. Ещё два аппарата в машинных залах всегда были заняты, да и говорить под грохот оборудования приходилось во весь голос, что не всегда удобно.

Ничего не подозревавший профорг летящей походкой проскользнул к нам в кабинет, приложил к уху трубку. Не прошло и минуты, как телефонный провод в его руке вдруг стал извиваться наподобие рассерженной гадюки, а лицо страшно побледнело. Потом Петрович оглянулся, куда бы положить трубку, и, не найдя ничего лучше, бросил её на сейф у стола кассирши, а сам, сжав руками виски, как от нестерпимой боли, словно огромная моль, безмолвно заметался в узком проходе между столами. На наше фальшиво-участливое «Что случилось?» он словно заведённый бормотал:
– Ничего, ничего, наверное, ошиблись номером!
– И фамилию заодно перепутали, – буркнула Алевтина.

Наконец, профорг взял себя в руки и, забыв, что является непримиримым борцом с курением, попросил у меня сигаретку и вылетел на лестницу.

Минуту спустя снова зазвонил телефон. Алевтина, плотно прижав трубку к уху, внимательно слушала и изредка кивала. Договорив, обернулась к нам с кассиршей – Маринку как раз вызвал к себе директор – и доложила:
– Ну что, представился ему Сашок Виталием и сообщил, что они с женой Петровича давно любят друг друга и хотят быть вместе. Предложил вечером встретиться у Театра комедии и обсудить положение. Смотри, как перетрухнул танцор, а самому гулять – ничего, в порядке вещей!

Но в голосе бухгалтерши не было ни уверенности, ни веселья от удавшейся шутки.

– Девчонки, – сорвалась у меня с языка крутившаяся в голове мысль, – да ведь он свою жену теперь поедом изъест, а его гулянкам будет отличное оправдание!

И до нас наконец дошло, что же мы натворили.

Алевтина тут же стала звонить Сашку, покаянным голосом описывая ситуацию, а мы снова кинулись разыскивать профорга, что оказалось совсем непросто.

Когда он снова взял в руки трубку, мы затаили дыхание. Но ничего интересного не произошло, по телефону Петрович отвечал тихо и односложно, в лице не изменился, разве что самую малость порозовел.

Выходя из комнаты, мужчина почти столкнулся в дверях с Маринкой и – вот странность! – не только не улыбнулся и не кивнул, но, как бы обогнув невидящим взглядом её стройную фигурку, нервно хлопнул дверью.

Сашок, позвонив жене, отрапортовал, что объяснился с нашим ловеласом по поводу первоапрельской шутки и принёс извинения.

Рассказал ли Валерий Петрович жене о случившемся – нам неведомо, а вот на работе об этом помалкивал. Кстати, цель розыгрыша была достигнута – к Маринке он приставать перестал.

Вскоре она нашла себе работу в нотариальной конторе и благополучно устроила свою жизнь с правильным молодым человеком, неженатым.