У старика Лычагина умерла жена. Умирала тяжело, в бреду металась на постели, сбивая на пол остро пропахшую лекарствами простыню, безумно катала потную голову по подушке, страшно хрипела, будто невидимая петля стягивала истончённую шею. А когда приходила в себя, брала руку мужа в свою и так скорбно глядела на него из ввалившихся глазниц воспалёнными глазами, что Лычагину становилось не по себе. Ему казалось, что жена смотрит с немым укором: мол, она вот умирает, а он, здоровый мужик, остаётся жить дальше. В такие минуты ему становилось невыносимо совестно, и он отводил взгляд.

Три года назад Лычагину настоятельно советовали определить жену в хоспис, чтобы не мучиться с домашним уходом. Только Лычагин по жизни никогда не был предателем, отказался расставаться с неизлечимо больной женой, с которой прожил долгую жизнь.

– Дома и стены помогают, – буркнул он хмуро, и дальнейшие вопросы отпали сами собой.

Смотреть на высохшее в былинку тело было мучительно, и Лычагин крепился, натужно улыбаясь, чтобы не сделать жене ещё больнее, не нанести душевную рану. И жена напоследок оценила его жертвенную деликатность, почти беззвучно прошептала перед самой смертью одно-единственное слово, на которое хватило жизненных сил: «Спасибо». По впалой щеке сиротливо прокатилась одинокая слезинка, и глаза жены закрылись навечно. Лычагин медленно опустился на колени, прижался губами к холодной руке и безутешно заплакал.

На похороны приезжали дочь с зятем. Похоронили старуху хорошо, с отпеванием в церкви при кладбище, с богатыми поминками в кафе. Вышло не хуже, чем у людей, обижаться покойнице не на что.

Вечером дочь с зятем уговаривали Лычагина перебраться к ним в областной центр. Только кому он там нужен? Здесь, в рабочем посёлке, прошла вся его жизнь. На местном заводе, в своё время поставлявшем для Севера большегрузные трейлеры, Лычагин числился на хорошем счету.

– Да и мать одну не бросишь, – привёл он последний аргумент против спешного переезда, – не освоилась она ещё на новом месте. Поживу пока здесь, а там видно будет.
– Верно батя говорит! – завершил неприятный для Лычагина разговор зять. – Не дело сразу после похорон срываться с насиженного места. Ты, бать, если надумаешь переезжать, так сразу дай знать, я приеду за тобой. Да и вообще звони, если что.
На том и решили.

Похоронил Лычагин свою старуху и остался как бы не у дел: ещё вчера был на хозяйстве, а сегодня не знал, чем себя занять. Не стало больше бессонных ночей, необходимых ежедневных процедур, постоянных походов за лекарствами, вылазок по магазинам, где можно удачно приобрести подгузники со скидкой. Ощущать внутри пустоту было непривычно, и Лычагин целыми днями неприкаянно бродил по посёлку, равнодушно скользя глазами по знакомым местам.

Третьего дня он забрёл в парк и отстранённо присел на скамейку под берёзой. Над головой в густой кроне звонкоголосо затренькала крошечная птичка. Лычагин, который ещё со школьного кружка юннатов научился различать птичьи голоса, безошибочно определил: овсянка. Поднял голову: сквозь листву лился яркий золотистый свет. В груди у Лычагина вдруг необъяснимо сладостно защемило, нестерпимо потянуло на малую родину. Старика прямо охватил неожиданный зуд, он суетливо поднялся со скамейки и рысью припустил к дому. «Первым делом навещу родителей на кладбище, – на бегу думал он. – А уж потом пройдусь по селу».

Дома запыхавшийся Лычагин спешно собрал рюкзак – подарок внука, завернул с собой кое-что из провизии, чтобы не тратиться в дороге, и опять бегом на остановку, где можно было перехватить рейсовый автобус, маршрут которого проходил мимо родного села.

Через три часа Лычагин сошёл в безлюдном месте, откуда до отчего дома оставалось пройти какие-то жалкие полтора километра. Старик издали поглядел в сторону села. В детстве с этого места открывался величественный вид на церковь Михаила Архангела, а сейчас виднелись лишь макушки высоких старых тополей. Но сегодня это обстоятельство ничуть не омрачило приподнятого настроения Лычагина. Он проводил отъезжавший автобус глазами, закинул за спину рюкзак и ходко направился в село по едва приметной тропинке, извилисто тянувшейся среди молодого сосняка.

Скоро Лычагин вышел к первому дому, где раньше жили Савельевы. Теперь осиротевшая хата выглядела убого, завалилась фасадом вперёд настолько, что любой мог войти внутрь через окно. Чуть далее, где на кирпичных развалинах буйно цвела глухая крапива и выше человеческого роста стоял бурьян, когда-то находился отчий дом.

От переполнивших чувств у Лычагина запершило в горле, защипало в глазах. Он было собрался пустить старческую слезу, как неожиданно увидел выходившего из-за угла дома Касьяныча.

Ванька Лычагин и Петька Савельев по прозвищу Касьяныч дружили с малолетства. Уж кого-кого, но Касьяныча Лычагин никак не ожидал здесь повстречать. Он оторопел настолько, что по-бабьи глупо взмахнул перед собой ладонью, будто встретил привидение. Касьяныч тоже оторопел, увидев давнего дружка. Так они стояли с минуту, придирчиво рассматривая друг друга. Первым опомнился Касьяныч: заметно прихрамывая на правую ногу и опираясь на самодельный костыль, подошёл и протянул узкую, сухую, мозолистую ладонь.

– Ну здравствуй, коль увиделись, – хрипло сказал он, буравя Лычагина колючим взглядом. – В родные места потянуло?
– Приехал родительские могилки проведать, – миролюбиво ответил Лычагин.
– Это правильно, – кивнул Касьяныч и внезапно заволновался, даже голос стал осекаться, когда спросил: – Выпить с собой прихватил? – и сам ответил себе: – По глазам вижу, что забыл. Нехорошо на сухую поминать! – попенял он растерянному Лычагину. – Но ничего, мы это дело быстро поправим!

В крошечном магазинчике Лычагин купил бутылку водки, пару разовых стаканчиков и пачку сигарет для обедневшего дружка, в душе порадовавшись своей дальновидности – сэкономил на харчах. По пути на кладбище повеселевший Касьяныч торопливо рассказывал о местных новостях, не забывая время от времени проверять бутылку, которая приятно оттягивала внутренний карман потёртого пиджака.

– Всё, Лычагин, пропало село, одни дачники остались. Да и те скоро разбегутся, уж поверь мне. А раньше помнишь, как богато жили? Колхоз-миллионер. Больница на весь район славилась. Свой роддом, амбулатория, даже операционная была. А сейчас знаешь, что в больнице находится? Хрен догадаешься! Дом престарелых!

На кладбище Касьяныч бесцеремонно смахнул рукавом с деревянного столика лёгкий налёт плесени, и Лычагин выложил на газете свой немудрёный обед: варёные яйца, огурцы, помидоры, зелёный лук и хлеб. Касьяныч нетерпеливо разлил водку в стаканчики.

– Царствие им Небесное, – буркнул он и, не чокаясь, выпил.

После второй Касьяныча потянуло на откровения.

– Ты поди сильно удивлён, что увидел меня здесь? Небось думал, что я у внучки жирую? А вот хрен ты угадал! Видишь ли, позаботилась она о моём здоровье и определила в дом престарелых. Думает, я совсем из ума выжил, не понимаю, что надоел. Да и тяжёлый дух от нас, стариков, опять же. Вот и избавилась, чтобы в квартире не воняло. А что? Теперь можно изгаляться, когда один как перст остался. Анна умерла – слышал, наверное? Дети далеко: Маруська в Хабаровске, а Серёга во Владивостоке. Живут, чего им. А я вот здесь в доме престарелых обретаюсь. А сегодня такая тоска взяла, хоть вешайся, – Касьяныч трясущейся рукой налил себе водки и одним махом опрокинул в рот. – Так и существую.

«Вот, оказывается, для чего он в старый дом приходил», – догадался Лычагин и, сочувствуя, со вздохом признался:
– А я ведь тоже свою Галю похоронил, тоже один остался.

Какое-то время Касьяныч смотрел на него безумными глазами, потом вдруг упал на колени, подполз и принялся горячо упрашивать:
– Лычагин, возьми меня к себе жить! Мы будем в шахматы с тобой играть, пенсия у меня имеется, пусть и небольшая. Пить будем только по великим праздникам. И то четвертинку на двоих. Мы же друзья! – он хватал руки Лычагина, слюняво целовал, просил слёзно: – Не дай пропасть, дружище!
– Поедем, – решил Лычагин, выпитая водка уже ударила ему в голову.

Когда подвыпившие старики заявились в дом престарелых за вещами, там был тихий час. Касьяныч с шумом проковылял по гулкому коридору до своей палаты, где с ним проживало ещё девять постояльцев. Здесь он принялся спешно запихивать в объёмную клетчатую сумку свои вещи.

– Друг приехал за мной, – как заклинание повторял дрожащим голосом Касьяныч. – За мной специально приехал! Забирает меня.

Уже во дворе Лычагин невольно обратил внимание на окна, за мутными стёклами которых маячили одновременно взволнованные и любопытные лица постояльцев: до сегодняшнего дня им ещё не приходилось видеть, чтобы отсюда кого-нибудь забирали.

Касьяныч повернулся к окнам, низко поклонился и с чувством крикнул:
– Не поминайте лихом, бабоньки и мужички!

Вытер рукавом глаза и, не оглядываясь, захромал со двора, сопровождаемый Лычагиным, будто верным оруженосцем, которому доверил нести тяжёлую сумку.

– Знаешь, как мы с тобой крепко заживём? – говорил он дорогой. – Нам сиамские близнецы позавидуют. Вот как заживём!

Только мечте Касьяныча о новой и счастливой жизни в ближайшее время осуществиться было не суждено: на полпути приятелей перехватила директриса на старой машине «скорой помощи». Мало того что она накричала на Касьяныча, обвиняя старика в систематическом нарушении заведённых ею порядков, так ещё обвинила Лычагина в подстрекательстве к побегу. Мол, споил безвольного человека, чтобы воспользоваться чужой пенсией. Пока Лычагин растерянно топтался на месте, не зная, как ответить на явную клевету, Касьяныча бесцеремонно впихнули в машину, и она поехала назад.

– Лычагин, – тянул руки из окна заплаканный Касьяныч, – не бросай меня!

Подул ветер, нагоняя дождевые облака. Уже накрапывал дождь, когда удачно подошёл автобус. Только Лычагин вошёл внутрь, полил дождь, он хлестал по окнам и ручейками стекал вниз. Старик удобнее устроился в кресле, хмель выветрился.

В салоне было по-домашнему уютно, и к Лычагину в полудрёме пришли воспоминания: вот они с Касьянычем вернулись из армии, где Лычагин служил в танковых войсках, а Касьяныч шоферил в стройбате. Работать остались в колхозе: он комбайнёром, Касьяныч шофёром. В страду Касьяныч развозил в поле обеды с поварихой Анной, в которую оба были влюблены. Красивая и статная Анна предпочтение отдавала Лычагину, а это не устраивало заносчивого Касьяныча. Что однажды произошло между ними в пути, остаётся только гадать: может, Анна дала слабину, может, Касьяныч взял её насильно, только с того дня она стала избегать Лычагина.

Окончательную точку в их отношениях поставил случай, когда Лычагин по доброте душевной помог Касьянычу с ремонтом машины в поле. Касьянычу по его собственной безалаберности мостом придавило ногу. Только он всё выставил перед Анной в неприглядном свете: будто это сделал Лычагин, чтобы отомстить за то, что она не стала с ним дружить. Выслушав от женщины необоснованные упрёки, Лычагин подался в рабочий посёлок на завод. Здесь и познакомился с крановщицей Галей. Она оказалась матерью-одиночкой с полуторагодовалой дочкой на руках, но это Лычагина не остановило, и скоро они поженились. Правда, новых детей она иметь уже не могла.

Вот так и прошла вся его жизнь без любимой женщины и родного ребёнка. И всё-таки не осталось у Лычагина неприязни к предавшему его другу: что раньше было, то быльём поросло.

Когда Лычагин добрался до места, дождь прекратился, ярко светило умытое солнце, пели птицы. Что ни говори, а жизнь у Лычагина положительно удалась: хорошая жена… была, любящая дочь, добрый зять, прекрасный внук. Что ещё нужно для счастья?