Африканец с аппаратом Илизарова на руке стоял у госпитального окна и вглядывался в чужой северный город сквозь колючую февральскую позёмку. Профессор, ведущий у нас цикл травматологии, рассказал, что этот парень из Анголы, он артиллерист, наводчик гаубичной батареи, попал под огонь «нурсов» (неуправляемых реактивных снарядов) с ЮАРовских вертушек. Товарищи погибли, а этот отделался ожогами, контузией и открытым огнестрельным переломом плечевой кости.

Парня доставили в Луанду, в столичный военный госпиталь, и там как-то пытались лечить, пока не развился остеомиелит. Хотели ампутировать бедолаге руку, но вмешались наши советники, отправили самолётом в Ленинград, в Военно-медицинскую академию. Две операции, новейшие антибиотики, колдовство иммунологов – и, кажется, руку спасли.

Захотелось поговорить с этим бритоголовым толстогубым негром, знавшим лишь одно русское слово «спасибо». Мой английский ужасен. И всё-таки:
– Гуд монинг!
– Гуд монинг! – сверкнул белозубой улыбкой африканец. Профессор рассказывал, что в этой стране люди не болеют кариесом!
– Май нэйм из Владимир.
– Май нэйм из Себатон.
– Хау а ю, Себатон?
– О’кей! – в лучших англосаксонских традициях фарфорово просиял африканец и поднял большой палец руки, той самой, на которой красовался аппарат Илизарова.

Идиотский вопрос! Спустя много лет Балабанов снимет фильм «Брат-2», где среди прочих гениальных фраз будет: «Им что, всем интересно, как у меня дела?»

– Хау из ё хэнд, Себатон? (Как твоя рука?)
– Найс! – расцвёл африканец и помахал аппаратом Илизарова.

«Ни хрена себе найс! – подумал я. – Кровь, гной и ещё месяца полтора таскать на плече эту железяку. Ну да, конечно, если руку не оттяпали, то можно сказать что и найс».

– Ю сёрвед ин артиллери? (Служил в артиллерии?)
– Йес, – кивнул африканец.
– Ду ю вонт ту ретёрн ту зе артиллери? (Хочешь вернуться в артиллерию?)
– Ноу, – ответил Себатон.
– Ю вил нот дифенд Ангола? (Ты не будешь защищать Анголу?)
– Ноу.
– Энд вот ду ю вонт? (Чего же ты хочешь?)
– Ай вонт ту мэрри.

Мэрри, мэрри… Что это значит, что за хрень такая?

– Ай вонт ту май гёрл, – подсказал Себатон.
– Ю хэв э гёрл? (У тебя есть девушка?)
– Йес.

Вот оно что! У него есть девушка. Чувиха в какой-то африканской деревушке, и он хочет к ней. Он не хочет воевать с подлым апартеидом, он не понимает, что расисты придут за ним и его девушкой, если он не будет стрелять в них из гаубицы, из миномёта?

– Энд вот эбаут Лумумба, Мандела, Мартин Лютер Кинг?
– Ай вонт ту мэрри, – повторил Себатон.

Говорить с африканским космополитом стало не о чем, да и мои познания в английском почти иссякли.

– Винтер! – кивнул я в окно, за которым простиралась заснеженная Боткинская улица.
– Винтер, – согласился Себатон. – Рашн винтер!
– Ду ю лайк рашн винтер, Себатон? (Тебе нравится зима?)
– Ноу, донт лав, – ответил африканец и поёжился.
– Ду ю лав Ленинград?
– Ноу.
– Вот ду ю вонт?
– Ай вонт ту мэрри. (Я хочу жениться.)

В этот момент Себатона позвала на процедуру постовая сестра. И хорошо, что позвала: лимит общения к этому моменту был исчерпан, в том числе и потому, что я понял – африканец Себатон знает английский чуть лучше меня.

– Придурок черномазый, – сказал мой приятель и однокурсник Витя, которому я пересказал этот неуклюжий диалог. – Стопроцентный придурок. Ну, Питер ты можешь и не любить, хотя тебе здесь руку спасли, свинья неблагодарная. Но свою родину… своих героев? Сгниёт на урановых рудниках, на табачных плантациях, в алмазных трубках! А нам бы с тобой, дружище, английский надо подтянуть…

«Надо подтянуть» растянулось на всю оставшуюся жизнь. Бывало, «подтягивал» и вполне сносно общался с иноземцами на бытовом уровне. Потом снова расслаблялся, забывал и снова «подтягивал». Удивляло неизменно одно: заходишь в какой-нибудь затрапезный сирийский, афганский, турецкий, кубинский магазинчик или бар, а тебе говорят: «Гуд монинг, сэр!»

С языками мне не везло со школы. Истеричная «англичанка» Зоя, оравшая с выпученными глазами: «Ю си-и-и-и-и, мистер Гуд? Гоу то зе блэкборд энд рид зе текст!» Спустя много лет оказалось, что у этой Зои фальшивый университетский диплом. Хлорозная «француженка» по прозвищу Жумапелька, учившая мою сестру, мечтала выйти замуж и свалить из райцентра. Спустя пять лет её мечта сбылась, а по-французски моя сестра, в отличие от Кисы Воробьянинова, не сможет даже сказать «жё не манж па сис жур».

В академии английский нам преподавали почему-то только два года. Суть заключалась в том, что мы обязаны были регулярно переводить со словарём энное количество «знаков», что делали за нас знакомые девочки с иняза, а мы расплачивались с ними билетами и контрамарками в театры и музеи, походами в мороженицы и т.п. Теперь, я слышал, в альма-матер дерут по языкам нашего брата целых пять лет и довольно жёстко. И правильно делают…

А вот насчёт этого самого «мэрри»… Я всегда считал свадьбы самым фальшивым из всех человеческих ритуалов. Почему? Красиво, даже приторно. И море цветов, и клятвы в вечной верности, и пожелания умереть в один день сто лет спустя. И… восемьдесят процентов разводов! И ещё процентов девятнадцать вынуждены друг друга терпеть, потому что бизнес общий, потому что жить негде, или ради детей, которые всё понимают…

Я всегда хотел проспать собственную свадьбу. Уснуть так, чтобы на ней присутствовал какой-нибудь мой двойник, а я пролечу над этим действом, как над гнездом кукушки, и очнусь. Лучше через неделю, когда все гости разъедутся… Нет, в самом деле, почему бы не расписаться тайно, как в пушкинской метели, а деньги потратить на жильё или слетать на тропический остров?

В Севастополе у меня две недели жил американец по имени Рик. Рик прилетел в Крым из Калифорнии, чтобы жениться на русской девушке. А девушка его бросила. Бедняга нажрался в прибрежном ресторанчике, и тут подвернулись мы с другом Витьком. Официантка нам говорит: вот сидит бездомный американец, помогите ему… И я забрал Рика Холтона к себе домой. К тому времени в чужой стране Рик знал по-русски только два слова – «привет» и «спасибо».

В моей квартире мы пили виски и водку.

– Хау мач? – спрашивал Рик, тыча пальцем в бутылку ординарной «Белой лошади».

Я называл цену на пальцах, глаза американца заметно округлились.

– Энд хау мач? – тыкал он, успокоившись, в бутылку «беленькой» симферопольского разлива.

Я вновь обозначал пальцами цену. Глаза Рика округлились ещё больше. И мы перешли на водку. При этом Рик позиционировал себя состоятельным человеком.

– Итс рэйни, – говорил я после тягостного молчания, кивая в заоконное пространство, где моросил затяжной зимний дождь.
– Йес! – оживлялся Рик.

И мы опрокидывали по «дринку» (четверть стакана водки). Молча хрустели солёными домашними огурцами.

– Колд рэйн, – говорил я.
– Йес, – оживлялся Рик Холтон, – Колд рашн рейн.

Снова опрокидывали по «дринку».

– Вери колд! – восклицал я, поёживаясь не то от холода, не то от пойла.
– Йес, – соглашался Рик. – Вери-вери колд, май диа френд Владимир!

Снова хрустели огурцами.

Удивительное дело! Спустя две недели мы с Риком оживлённо болтали на нами же созданном русско-американском суржике. Доходило даже до политики: я включал телевизор и показывал американцу новости из Югославии. Жители Белграда стояли на мосту, взявшись за руки, пытаясь защитить таким образом свой город от бомбёжек самолётами НАТО.

– Пропаганда! – восклицал Рик Холтон.
– Прямой эфир, мой друг! – возражал я.

Рик умолкал. Долго ходил по квартире и, наконец не выдержав, просил налить водки. Очередная бутылка была пуста.

– Сходим в ларёк? – по-русски предлагал американец и совал мне двадцатидолларовую купюру.

В ночном ларьке продавец, он же охранник и меняла, снабжал нас «беленькой» и баклажанной икрой.

– Заморская баклажанная? – спрашивал Рик. Он уже успел посмотреть со мной несколько фильмов Гайдая.
– Гёрл, гёрл… – бормочет Рик над опустевшим стаканом крымской водки «на бруньках». Кажется, он мучительно ищет прилагательное к слову «гёрл».

Я уже знаю, что девушка, на которой Рик собирался жениться, бросила заморского жениха и выходит замуж за коннозаводчика из Швейцарии. Русского, кстати, по происхождению.

– Бэд гёрл? – подсказываю я.
– Ноу! – восклицает Рик Холтон. – Найс!.. Бьютифул!.. Вандефул!.. Квин!.. Владимир, а давай ещё сходим за водкой?

Где-то я прочёл, что для мужчин несчастная любовь – это предлог к наслаждению без всякой любви. А может, приглашение к пьянству?

Я только что отстрадал от неразделённой любви к рыжей стервочке-стриптизёрше Нонне, у меня теперь «от этих дел» добротнейший иммунитет, но как объяснить всё это Рику?

Но вернёмся к английскому. Я уже уволился с флота, развёлся с женой и жил в коммуналке, когда заглянувший к соседям питерский алкаш попросил пятьдесят рублей «на бурбон». Я послал его, и довольно невежливо. (Надоели до поросячьего визга!) Но когда повернулся к нему спиной, алкаш воскликнул:
– Сэр!
– Чего тебе ещё?
– Сэр, а если я попрошу у вас денег на хорошем английском языке?
– Валяй! – потрясённо воскликнул я.

Он действительно попросил, и если бы я в этот миг закрыл глаза, то был бы уверен, что нахожусь в британском парламенте. Мне стало стыдно, и я дал ему пятьсот – в ту пору это было эквивалентом десяти флаконов знаменитого «три топора».

Спустя девять лет после встречи с раненым африканцем я мчался, зажмурив глаза, в вертушке, летевшей над самыми кронами джунглей. Война, которая когда-то казалась маленькой, далёкой и скоротечной, растянулась на десятилетия. Хватило и на нашу долю. В тот день предстояло эвакуировать из зоны боевых действий контуженного советского военного советника-артиллериста. На месте оказалось, что у майора в довесок к контузии жесточайший приступ тропической малярии…

– Валим отсюда, док! – поторопил меня борттехник вертолёта. – Нутром чую, от расистов вот-вот очередная ответка прилетит, в кабине лечить будешь.

Ответка прилетела в тот самый миг, когда мы, уже приподнявшись над деревьями и чуть заваливаясь на бок, меняли курс.

В момент разворота я увидел скрытую на опушке в пелене тропического дождя гаубичную батарею. У орудий суетились маленькие черноголовые фигурки, одетые в хаки, – подносили снаряды, совали их в казённую часть, торопливо отбегали в сторону и садились, закрывая уши ладонями. Наводчики дёргали за шнурки, орудия подпрыгивали, и спустя секунду в салон доносился грохот.

Внезапно на позициях, сначала реже, а затем густо, расцвели друг за другом земляные кусты разрывов, опрокидывая орудия, разбрасывая зелёные ящики, ошмётки брезента, маскировочных сетей и прислугу… А потом батарею заволокло жирным густым дымом, в котором невозможно было ничего разглядеть.

«Себатон! – вдруг пронзительно прозвучало у меня в сознании. – Себатон!.. Ай вонт ту мэрри!»

А вот английский мой плох до сих пор, и, кажется, плох безнадёжно.