Смена закончилась. Я вышел из ворот завода. Было не холодно. С неба сыпалась редкая снежная крупка. Она всё густела, становилась уже хлопьями, а те пытались залепить мне лицо. Поднялся ветер.

Идти мне было мимо складов, штабелей и свалок.

Я искал дорогу покороче. Всегда мне казалось, что она есть. Нужно лишь пробраться между штабелями, одолеть пару бетонных заборов, и ты на остановке. Иначе обходить два километра.

За штабелями проходила железнодорожная ветка, полностью забитая брошенными старыми вагонами. Шёл вдоль ветки, заглядывая по очереди в каждый вагон. Ничего особенного там не обнаружил.

Дальше ветка круто забирала влево, и путь мне перекрыл первый забор. Над ним мрачно вздымалась вышка, окутанная ржавой паутиной колючей проволоки. Возле неё располагался пропускной пункт. Никого. Я прошёл, толкнув турникет.

После забора начиналась свалка. Она тянулась, насколько доставал взгляд. Это меня озадачило. Я-то думал, что уже почти добрался до места. Так, пожалуй, я выйду к дороге не скоро…

Второй забор оказался ниже первого. Непонятно, зачем он здесь нужен, перелезть его мог и ребёнок. Теперь уже можно было различить на границе видимости проносившиеся серые тени машин.

Воздух медленно приобретал лёгкий сиреневый оттенок. Повеяло выхлопными газами. Ну, вот и всё. Теперь на другую сторону дороги – остановка там.

Мой троллейбус как раз ушёл. Теперь ждать.

Там, далеко внизу, была Волга. Я посмотрел без всякого интереса, через плечо. И словно с небес оркестр грянул.

Над великой белой рекой шёл чистый снег. Он падал на неровный, изъеденный ветрами речной лёд и скрывал его шрамы. Противоположного берега не существовало в природе. Потому что шёл снег. Настоящее белое безмолвие. Оно было бесконечным. Ветер гнал по льду струи позёмки. Они уходили в белую мглу, туда, где уже ничего не видно, и не возвращались.

Воздух стал ощутимо сиренев. Я всё хотел разглядеть тот берег – но не мог.

В этот момент ко мне пришло спокойное осознание собственной незначительности. Я чувствовал себя маленьким и слабым перед этим величием простых вещей – снег, река, ветер, невидимое заходящее солнце…

А вот и троллейбус.

В подъезде было темно. Я включил свет. На втором этаже кто-то шевельнулся и тяжко вздохнул.

Отец сидел там пьяный, уронив шапку на ступени. Согнулся чуть не вдвое, на плече висела сумка, в которой он носит на работу обед. Увидев меня, сардонически улыбнулся и сказал:
– Ещё один.

Я подхватил его под мышки.

– Пойдём домой, – сказал я. – Вверх, вверх. Держись, не падай.

Подниматься нам было до четвёртого этажа. Я уже слышал, как дома надрывался пёс. Но отец совершенно ничего не соображал. Наверное, думал, кто-то напал на него сзади, – и начал размахивать руками, мешая мне. Я отпустил его и несильно врезал по уху.

– Ах, вот как! – воскликнул он, изумлённый. – Ну подожди, я тебе сделаю сейчас.

Цепляясь из последних сил за перила, он двинулся за мной вверх по лестнице. Я подождал его на площадке. Тут силы и память вновь оставили его.

– Ну послушай человеческий язык. Нам надо идти домой, понимаешь? Наверх. Вставай, я тебе помогу.

Он усмехался мне в лицо. Даже не представляю, кого он видел во мне в тот момент. Я с размаху опустил ладонь ему на спину. Эхо удара гулко прокатилось по лестнице.

Он едва не повалился.

– Ах вот ты как? – спросил он с тем же выражением искреннего изумления. – На отца?

Всё-таки он специально выводил меня из терпения…

Открыл квартиру. Пёс понёсся вниз, от нетерпения оглашая подъезд звонким лаем. Отец вошёл в прихожую и тяжело осел на подставку для обуви.
– Не сиди здесь, – сказал я. – Сейчас мать придёт, а ты тут, чучело, сидишь.

Он вряд ли слышал.

Я снял ботинки, куртку и начал раздевать отца. Он не давал расстёгивать пуговицы, отбивался от моих попыток снять пуховик ему через голову.

– Вставай, раздевайся. Пять минут тебе даю, потом просто буду бить. Раздевайся и ложись спать. Я уже ничего от тебя не хочу, только ложись, чтобы тебя не было видно.

Я сел рядом на подставку для обуви и стал ждать. Время шло. Терпения у меня больше не было.

– Два года – это очень много. Хватит любому. Я терпел, но мне это надоело. Я тебе говорю серьёзно, я буду тебя сейчас бить.

Конечно, он и пальцем не шевельнул.

Я дождался времени.

– Последний раз говорю: раздевайся и иди спать.

Он только ухмыльнулся.

Я примерился и ударил его в глаз. Он согнулся и закрыл лицо руками, как боксёр, ушедший в глухую защиту. Я отодрал от лица его руки и дал ему во второй глаз. Сбросил его на пол. Несколько раз пнул по рёбрам. Нахлопал по щекам, по лысине…
В этом был какой-то дикий азарт.

Отец кричал мне «Садист!» и глухо кашлял.

– А ты не садист? Ты нас мучил два года. Сам виноват.

Я даже не слышал звонка. Мать открыла дверь своим ключом и бросилась к нам.

– Что ты делаешь? – кричала она. – Он ведь отец тебе! Отойди от него! Дайте ж вы мне отдохнуть, дайте пожить спокойно! Мало мне родителей, беспомощных стариков, так ещё вы здесь будете!.. Ненавижу!
– Я-то чем виноват? – взбеленился я. – Он лопает, а ненавидишь ты, значит, и меня?

Мутное безумие подступало всё ближе. Я чувствовал, что надо остановиться, иначе будет плохо всем.

Ушёл и заперся в своей комнате. Слышал, как мать долго плакала, а отец тяжело ворочался на полу и что-то хрипел, грозил пойти в прокуратуру, засадить меня, а не то зарезать ночью…

Постепенно в доме установилась странная тишина. Не включали телевизор, не зажигали свет. Мать с компрессом на голове лежала на своём диване и стонала. Отец лежал на другом диване и тоже стонал. Я у себя в комнате мучился совестью и злился из-за этого. Прошло не более часа, и вот я уже его жалею, уже говорю себе, что не надо было так…

У него три года назад случился инфаркт, как раз когда я был в армии, он еле ходил тогда, но как только оправился, началось… Бросил курить, зато пить начал как сумасшедший. Вернулся на завод, но от водки это не спасло. Ничего не помогало. Ничего. И я потерял сегодня всякое терпение.

Утром была суббота. Я ещё в полусне услышал, как мать плакала на кухне.

Он сидел на табуретке возле плиты, в одних трусах, весь в синяках и ссадинах. Дрожал коленями, кашлял и сплёвывал мокроту в газетный кулёк. Оба глаза его заплыли чёрными фонарями.

– Ну что, изуродовал отца? Доволен? – подмигнул мне.

Ему нравилась роль страдальца. Всегда нравилась. Он обожал делать всё наперекор, чтобы в воздухе висела ругань. Казалось, питался чужим раздражением. Невосстанавливающимися нервными клетками.

– А ещё вот тут посмотри, – глумливо протянул он, поворачиваясь на табуретке.

Весь бок его был синий. Я внутренне содрогнулся.

– Мать, ну налей, – канючил он прерванную моим появлением арию. – Ведь помру.
– Помирай, – устало сказала мать. – Нам лучше.
– А на что жить-то будешь, дура? Сдохнете ведь без меня с голоду.

Это, я знал, он опять хочет вывести меня из равновесия. Как будто вчерашнего ему показалось мало. К счастью, я уже эту тактику изучил. Попил воды из кувшина и пошёл досыпать.

Встал уже около одиннадцати. Мать уехала к бабушке. Отец лежал на диване, стараясь как можно меньше шевелиться.

Я позвонил по телефону. Долго не отвечали, потом трубку кто-то снял, и хриплый, неузнаваемый со сна голос сказал:
– Да?
– Всё спишь? – спросил я в ответ. – Ну, здравствуй.
– Привет, – откашлявшись, сказала мне моя девушка. Вот теперь голос её стал нежен и приобрёл глубокие грудные интонации. – Сплю. Суббота ведь.
– Я знаю. Какие у нас планы на сегодня?
– А чего бы ты хотел?
– Предаться страсти. Надеюсь, ты одна дома?
– Сейчас узнаю… Нету никого. Записка вот… «Мы уехали в деревню. Вернёмся в воскресенье вечером. Суп в холодильнике. Деньги в серванте. Не скучай. Мама, папа». Брошенная я осталась, одинокая…
– Тогда я иду к тебе.
– Ладно, только я ещё сплю.
– Ну, поспим вместе.

На мой звонок долго никто не отвечал, потом в глубине квартиры послышалось смутное шевеление, какое-то движение, протопали босые пятки, и вот её голос с любопытством:
– Кто?
– Я.

Коротко звякнула цепочка, щёлкнула пружина замка.

Я вытягиваю жадные руки, готовясь облапить, заключить, поглотить собой эту кажущуюся такой эфемерной женщину в прозрачной ночной рубашке. Мою длинноволосую бабочку. Радость мою несказанную… Она ускользает из рук – я с холода, я весь пропитан морозным воздухом, в моих глазах – снежный блеск, и так же ярко блестят зубы в почти уже хищной улыбке. Я срываю куртку, шапку, ботинки. Бегу в ванную и отогреваю руки под горячей водой, плещу в лицо, пусть и лицо будет тёплым… Затем осторожно, неслышно прохожу к дверям её комнаты…

Она лежит под одеялом на правом боку, поджав озябшие ноги. Мгновение помедлив, я переступаю черту. Сажусь на край кровати, подтыкаю сбившееся одеяло. Один её глаз тонет в подушке, другой странно и таинственно светится. Я снимаю свитер. Потом рубашку… Она шумно вздыхает под одеялом. Медленно расстёгиваю ремень. А дальше терять мне почти нечего, и я иду ва-банк: резко поднимаю одеяло и закатываюсь туда, в уютное, родное тепло… Визг, гогот и борьба, в которой оба мы окажемся победителями – но это чуть позже, а пока я её ещё не нацеловал, не надышался ею, не огладил каждый миллиметр тела губами.

–  Ты сегодня какой-то взвинченный, – говорила она мне потом. – Успокойся. Я здесь. Вот, дотронься. Здесь. А теперь вот здесь. А теперь тут…

И ещё потом, через какое-то время, она всерьёз спрашивала, уж не случилось ли у меня чего дома. А что я ей мог сказать? В общем, ничего не случилось, всё по-прежнему… По-прежнему хоть в петлю лезь. И вместо ответа я изощрялся в таких нежностях, каких сам от себя не ожидал. Хотелось навсегда присвоить её, украсть, похитить у всех возможных конкурентов, хотелось сделать её маленькой, такой, чтобы можно было носить в кармане и всегда брать с собой… Я знал: она – моё спасение. Предложил с тайным страхом:
– Выходи за меня.

Молчала долго. Спросила наконец:
– А где мы будем жить?

Я этого ещё не знал, ну какая разница где – лишь бы вместе… Однако она была права.

К себе домой звать я её не хотел, там отец… К ней переезжать – тем более. Ипотека? Каторга на всю жизнь, а случись что, останешься у разбитого корыта. Снять квартиру. Вернее комнату, квартиру я пока не потяну.

– Снимем комнату, – сказал я решительно. – Ничего, живут люди…
– Не хочу, – сказала она. – Соседи, грязь, пьянь…

Есть ещё вариант. Я прописан в квартире деда и бабки. Хорошая однокомнатная квартира. Идеальное гнёздышко для молодой пары. Занято стариками, в которых едва теплится жизнь. Вариант простой – переселить их к нам домой, к отцу и матери. Маме не нужно будет ездить, чтобы стирать дедовы пелёнки. Она согласится. Зато отец, который ненавидит бабку… да и нет ему резона помогать мне после вчерашней истории.

Надо думать.

Я сразу же решил проехать к бабке, посмотреть, как они там. Да и матери нужно помочь. Ехал в трамвае, трясясь, и вспоминал, подробно восстанавливал в памяти события последних двух часов. Наверное, я улыбался, наверное, в лице моём было что-то такое откровенно-счастливое, что даже хмурый мужик, всю дорогу бормотавший в пространство неразборчивые бессмысленные слова, увидел моё счастье и завистливо умолк.

Уже на площадке я почувствовал знакомый до тошноты запах. Даже здесь…

Дверь открыла бабка. Прищурилась сослепу, разглядывая меня через мощные линзы. Радостно вскрикнула и сделала знак рукой: заходи, мол.

Внутри воняло. Не перестаю удивляться, как здесь выживают тараканы.

Мать выглянула на секунду из ванной, держа мокрые руки перед собой, как две уснувшие красные рыбины, вытерла потное лицо сгибом локтя и снова ушла стирать. Пробор в её волосах светился чистым серебром.

Бабка легла на заправленную кровать и уставилась в телевизор. Я прошёл на кухню.

Здесь воняло меньше, но всё равно было ужасно. Открыл форточку, зажёг газ и поставил чайник.

В комнате зашевелилась, залопотала бабка. Холодно ей стало, закрой, мол, форточку. Вот чёрт. А всё жалуется, что голова болит. Сидит в такой вонище круглые сутки, простыть боится. И при этом регулярно простужается. Я попробовал объяснить ей как мог, знаками, что нужно проветривать, пахнет очень, газ всё время горит, оттого и голова… Бабка так на меня рукой махнула, словно хотела, чтоб я навсегда исчез.

Мама закончила стирать и вышла на кухню, вытирая руки полотенцем.

– Ну, как там отец? – спросила.
– Как всегда.
– Ты что вчера, с цепи сорвался? Ведь чуть не убил его. Пойми, это не шутки. Чуть посильнее ударил – и всё, тюрьма!
– Да ладно, мам… Как тут дед?
– Как всегда. Я прихожу, он весь мокрый, в луже лежит, а эта даже и не смотрит. Вот выстирала всё, надо теперь его самого мыть, а то опять пролежни появятся.

Я нацепил клеёнчатый передник и прошёл в комнату.

Дед лежал на своём диване. Пошёл уже третий год, как ему ампутировали ногу. А началось-то всё с маленькой, незаметной мозоли, как рассказывала мать, потом вдруг раз – и гангрена.

В последнее время он почти полностью ослеп, катаракта на обоих глазах, да плюс ещё диабет. Никакими, даже самыми героическими усилиями невозможно было сохранить его постель сухой. Он уже почти ничего не понимал и не помнил из того, что происходило вокруг.

Я склонился к деду и помахал ладонью перед его лицом – он не спал, глаза были открыты, я хотел проверить, видит ли он ещё хоть что-нибудь. Дед моргнул, слегка повернулся в мою сторону и крикнул что-то вроде «Тафай!». Это означало или принести воды, или чего-нибудь поесть. Дед выкрикивал это слово каждые пять минут.

Потрепав деда за плечо, я взял его руку и слегка встряхнул, поздоровался. На лице деда возникло независимое и даже отчасти воинственное выражение. Кто-то пришёл в гости. А он не видит кто. И не слышит. И сказать ничего не может. Только и остаётся, что пожать неизвестную руку.

Дед познакомился с бабкой, когда они были ещё совсем молодыми. На базаре она торговала огурцами. Дед подошёл, знаками поинтересовался о цене. Тут выяснилось, что женщина тоже глухонемая. Довольно скоро они поженились. На стене висит старая цветная фотография: дед гордо смотрит в объектив, будущая бабка слегка опустила глаза. Мать говорит, что хорошо они никогда не жили – бабка постоянно ревновала деда, они чуть не каждый день дрались.

– Ну что, поехали? – спросила мама.

Минут через пять нам удалось заставить деда сесть на стул, к ножкам которого были привинчены колёсики. Дед отпихивался. Наверное, ему казалось, что его увозят куда-то навсегда, и он боялся. А мы везли его в ванную.

Дед самостоятельно перекинул ногу через край ванны и после некоторого раздумья начал заправлять туда же и вторую, несуществующую, ногу. Я взял его под мышки и пересадил со стула в тёплую воду. Он от удовольствия загудел, заворкотал и даже прихлопнул ладонями по воде.

– Ну вот, а то идти не хотел.

Чайник на кухне как раз закипел. Сняв фартук и вымыв два раза руки с мылом, я пошёл заваривать чай, предоставив деда заботам матери.

Я выглянул в окно. Внизу гуляла юная мамаша с ребёнком. Она держала его за шарф, а он учился ходить, смешно растопырив ручонки и пошатываясь из стороны в сторону, неловкий в своём толстом тёплом комбинезоне. И, глядя на них, я вдруг всерьёз понял, что хочу иметь свою семью. Настоящую. Не такую, как сейчас. Не развалины.

– Повезли деда, – сказала мама.

Вытащить деда из ванной под силу только мне. Чем быстрее это сделаешь, тем легче. И я без рассуждений ухватил его под мышки, рывком поднял и усадил снова на стул. Дед заорал было, но тут же утих, поняв, что ничего особенного не происходит. Мы перевезли его в комнату. Мама заменила бельё на кровати, постелила чистые пелёнки, надела на деда свежую майку.

Бабка всё это время равнодушно смотрела телевизор.

– Чай, наверное, уже готов, – сказал я.
– Только руки вымою, – сказала мама.

Она у меня героиня, честное слово. На ней из последних сил держится наша распадающаяся семья. Я не знаю, смог ли бы вот так же работать с утра до ночи…

Ехали домой на трамвае.

– Господи, прости меня, грешную, – говорила мама. – Ну как вот тут не просить, чтобы поскорее…
– Может, перевезти их к нам? – предложил я. – Тебе не нужно будет мотаться после работы на другой конец города. И бабушке веселее.
– А отец? – возразила она. – Он ни в жизнь не согласится.
– Уговорим. А я тут девушку себе присмотрел…
– Да ну! – обрадовалась мать. – Наконец-то! Я думала, ты никогда не женишься.
– Насчёт женитьбы пока рано говорить, но в общем… квартира-то нужна.
– А у неё?..
– Нет.

Мать задумалась.

Тут я увидел в окно знакомую оранжевую куртку моей девушки. Хотел уж бежать к выходу, но только оторвал зад от сиденья, как заметил, что она идёт под руку с каким-то парнем, и парень смеётся, что-то рассказывает, а она улыбается в ответ.

– Вот видишь, всё одно к одному, – сказала мать. – Надо с отцом договариваться. Ты что вскочил?
– Ничего.

На звонок дверь нам никто не открыл. Я надавил кнопку ещё раз и держал её секунд десять. То же самое. Полез в карман за ключом.

Замок не открывался – дверь была заперта изнутри. Мать положила на ступени свою авоську и терпеливо уселась ждать.

Я звонил, стучал, снова звонил… Уж не случилось ли чего?

Минут через двадцать непрерывного грохота отец открыл дверь. Он был, разумеется, снова пьян в доску.

Утром в воскресенье он еле поднялся с дивана и потащился на кухню. А я уже ждал его там.

– Праздник какой, что ли? – спросил он, оглядывая богатый стол, заметил непочатую бутылку «Столичной» и нервно сглотнул. Попросил тихо: – Налей, плохо мне…
– Садись.

Он выпил сто пятьдесят и заметно приободрился. Поклевал вилкой в сковороде с мясом, сжевал порядочный кусок.

– Вот бы так всегда! А то начинают орать… Налей ещё.
– Поговорим, – предложил я, – а потом налью.
– Ты сначала налей…
– Ладно.

Наверное, водка хорошо смочила старые дрожжи, потому что он быстро захмелел.

– Вот так надо отца уважать! Отец проснулся – ты его опохмели, выпей с ним. Разве ж я не человек?

Я согласно кивнул и поднял стопку.

– За что пьём-то? – спросил он.
– За мою невесту.
– Чего-о?! Жениться собрался? Х-хэх! Удивил. И где жить будете, у неё, что ли?
– Нет, у меня.
– Где это – у тебя? У бабки? А они куда денутся?
– Сюда, – спокойно ска-
зал я.
– Нет, – спокойно сказал отец.

Впрочем, я ещё надеялся, что позже он согласится. Поставил на стол вторую бутылку. Теперь он не мог уйти от разговора.

Через полчаса он уже говорил громко, не думая о том, слышат ли соседи.

– Ишь, простой, бабу завёл, а старичьё на меня свалить хочет! На кой они мне? Да я их всю жизнь терпеть не могу! Сколько мне твоя бабка крови попортила! Всегда против меня была, что бы я ни делал! Глухонемая, тупая, не понимает ничего, а всё ей не так и не этак! Не зря дед-то от неё гулял, я бы тоже не вытерпел. Этот тоже хорош – шляется где-то вечерами, потом приходит, и вот начинают лаяться. А тут ты просыпаешься, плачешь. А что я сделать мог – он тогда знаешь, какой бугай был? Лошадь на плечах подымал!
– Ты бы пил поменьше, тоже лошадь бы подымал, – сказал я.
– Дурак!

Он одним махом влил в себя оставшуюся водку, ушёл и лёг на свой диван. Ясно, вопрос закрыт.

– Что делать? – спросил я у мамы. Она слышала всё, что кричал в кухне отец.

Сидела молча, уставившись в телевизор. Лишь на секунду оторвалась от экрана. И в её глазах я успел увидеть так много… что испугался. Какая-то неземная, вселенская глубина и чернота была в них, и я отражался там маленькой букашкой.

Оказалось, однако, что делать мне ничего не надо, всё решилось само собой. В одну из ночей, когда мама была у родителей, дед тихонько отошёл во сне. Мать проснулась, а он уже и остыл.
Деда хоронили в оттепель, природа оттаяла и потекла, как будто шла уже середина марта, а не февраль.

На поминках, как это всегда и бывает, сначала сидели угрюмо, а потом не в меру развеселились. Многочисленные родственники, давно не видевшие друг друга, сходились в том, что, слава богу, дед отмучился. Под конец чуть не песни пели.
Вечером мы убрали посуду со столов, мать легла отдохнуть, а отец уже давно спал. Я позвонил своей девушке.

– Привет, ну как дела?
– Неплохо, – сказала она. – Ты-то как? Как всё прошло?
– Всё кончилось, и это главное, – ответил я. – Чем ты сегодня занималась?
– Ой, ужасный день. Пришла из института, голова разламывается, легла поспать часок, потом мыла посуду, готовить ничего не стала, разогрела банку каши, вкусная, потом пила кофе, что ты в прошлый раз принёс. Сегодня надо ещё прочитать одну толстенную книжку, так что увидеться не сможем…
– Ладно, мне тут тоже кое-что нужно закончить. Значит, до завтра?
– До завтра.
– Целую тебя.
– И я тебя, крепко-крепко.

Я сдвинул столы, попил чайку…

Следующим вечером я пошёл к моей девушке, как и договаривались. Дверь открыла её мать, Анна Фёдоровна. Мы встретились впервые. И её лицо было каким-то тёмным, заплаканным. Я не успел ничего сказать.

– Вы, наверное, Борис, – произнесла она с уверенностью.
– Я… – начал было возражать, но она продолжала:
– Произошло ужасное несчастье, Леночка в больнице.
– Как? Что с ней?
– Вчера вечером пошла к вам, видимо, у вас была назначена встреча?.. И вот по дороге… с крыши сошла лавина… попало прямо на Леночку, понимаете? Она в больнице, без сознания… Простите, я плачу… Простите…
– Да не может этого быть, – сказал я в отчаянии.
– Я сама до сих пор не могу поверить! За что, ну за что ей это, такая хорошая девочка, господи, а если она умрёт, что мне делать тогда, Боря?

Тут раздался звонок в дверь.

На пороге стоял юноша. Нежный пушок на округлом слабом подбородке, в глазах лукавое любопытство ребёнка, совершившего мелкий проступок, за который не выпорют, мягкие руки с длинными пальцами, никогда не поднимавшие ничего тяжелее… Н-да. Боря. Поросёнок. И вот из-за него?.. Я смотрел с холодным любопытством. Пауза тянулась. Мать моей девушки не понимала, кто этот ещё один молодой человек на пороге её дома. Потом, видимо, она начала догадываться. Чтобы не усугублять хаоса, я сказал:
– Мы выйдем поговорить с моим товарищем на одну минуту.

Взял Борю за руку и вывел его на площадку. Закрыл дверь.

Поздним вечером я возвращался из больницы. Уже стемнело, всё небо было усеяно крупными звёздами. Я ехал по берегу Волги. Фонари вдоль дороги светили слабо. За краем обрыва тьма была непроницаема.

Зачем-то я вышел из троллейбуса на пустынной остановке. Приблизился к обрыву. Вздохнув, начал спускаться вниз по склону. Каждый новый шаг делал в неизвестность. Темнота. Лишь на том берегу горел какой-то огонёк, слабо мерцая.

И, конечно, я упал и покатился, сосчитал все кочки. Казалось, падал в пропасть. Внизу влетел головой в сугроб. Еле выбрался из глубокого снега, отплёвываясь и отряхиваясь. Холод проник под куртку, ознобом пробежал по спине.

Господи, что это я здесь делаю? Совсем рехнулся… Надо выбираться. Попробовал лезть вверх по склону, но снег обрушивался, набиваясь под одежду.

Коротко засмеявшись, я начал движение к тому берегу. Путеводный огонёк всё мерцал впереди, не гас, давая мне надежду на спасение, надежду, которую в последнее время я начал уже терять.

В больнице врач сказал, что Лена пришла в себя. Меня не пустили, но Анна Фёдоровна была у неё и вроде бы немного успокоилась. Лена даже спрашивала обо мне. О визите Бори мать ей ничего не сказала, да и сам Боря будет молчать. А там уж решать ей самой…

Надо прощать, надо терпеть. Нет другого пути.

Вот и середина реки. Огонёк впереди сделался ярче, яснее. А вокруг него сгущалась темнота. Что-то огромное и тёмное было на берегу, там, где горел огонь. Какое-то строение. Здесь скрывался некий тайный смысл. Не просто так я сюда пришёл, но ради этого… Ну, вот он и ответ.

Здание упиралось в небо островерхим куполом, и такие же купола, поменьше и пониже, располагались вокруг главного. А на нём, прочно укоренённый, затмевая собою звёзды, рассекал ночное небо огромный тяжёлый крест.

Он плыл через облака, суровый и непоколебимый на холодном ветру.

Огонь горел, и дверь была открыта.