Двухтысячные годы, маленький черноморский городок. Море ненастоящее, мелководье в виде узкого залива, дно каменистое, вместо пляжа – заросший пыльным пыреем берег. Ни развлечений, ни ресторанов, ни яркого тряпочного базара. Посёлок называли «лягушатником» из-за мамочек с бледными детишками: им тут было спокойно и тихо.

Сдать жильё курортникам непросто – конкуренция жесточайшая. На автобусной остановке дежурили женщины с картонками на груди «Сдаём почти даром». Поэтому Марина очень обрадовалась, когда вывалившаяся из автобуса нарядная компания с чемоданами огляделась, пошепталась и направилась к ней. Она не умела навязываться, торговаться, скромно стояла в сторонке.

Сначала отдыхающие показались ей многочисленными и шумными, Марина даже испугалась. Потом пригляделась: двое молодых мужчин, одна женщина и двое детей, мальчик и девочка лет восьми, модно одетые, худые, спортивные, длинноногие. Москвичи! Марина снова струхнула: столичные штучки, небось носы станут задирать в её небогатой квартирке. А они оказались милыми, обходительными, простыми.

Побросав чемоданы, устремились на базар. Шумно восторгались дешевизной помидоров и яблок. Накупили всякой всячины, домашнего вина в оплетённых бутылках, замариновали шашлык. И хозяйку практически силком затащили за стол. После смерти мужа Марина впервые расслабилась, раскраснелась. И впрямь, жизнь-то идёт!

Дети смешливые, бойкие, но воспитанные, послушные (самой Марине бог детей не дал). Глава семьи с интеллигентной бородкой, в квадратных очках-хамелеонах, преподаёт, доцент в каком-то институте. Супруга, брюнетка, стриженная под мальчика, – филолог, пишет диссертацию. Второй мужчина, с более плотной фигурой, вроде троюродный брат кого-то из супругов, тоже из научных кругов.

Беседы ведут умные, спорят о литературе. И выражаются изысканно, по-старинному, Марина только в книжках такие слова встречала – «давеча», «дивно» («дивный закат», «дивное курортное местечко»).

Честное слово, Марина будто в девятнадцатый век попала. Повезло ей с квартирантами, люди лучше некуда. Правда, все трое курят не переставая что-то терпкое, душистое, с восточным ароматом. Расчихаешься.

Постелила им так: в одной комнате малыши с дядей, в другой супруги, спальню оставила за собой.

– Нет, давайте дядю в нашу комнату, – заглянув, распорядилась стриженая филологиня.
– И правда, – смутилась Марина. – Девочка уже большая, стесняется взрослого мужчины.

Квартиранты перетащили к себе раскладное кресло, но приставили не к стене, а к двуспальной супружеской кровати.

– Мы в походах в палатке так привыкли, чувствуешь крепкое дружеское плечо. Пойдёмте, хозяюшка, там ещё вино осталось.

Марина захмелела. Она сидела между супругами, те перегибались через неё, шептались, нечаянно задевая то её колено, то плечо, то грудь.

Вдруг москвичка попросила:
– Ой, в поясницу вступило! Мариночка, сделай мне массаж, пожалуйста.

Спинка у неё была узенькая, грудки маленькие, расплывшиеся на простыне слабо надутыми воздушными шариками. Лежала, тихо постанывала, хвалила хозяйкины волшебные руки. Поднялась, оставаясь по пояс голой, предложила:
– А теперь давай я тебя помассирую.

Прохладные грудки её раскачивались в такт и иногда твёрдыми горошинками сосков щекотали горячую Маринину спину. Приподняв голову, хозяйка вдруг увидела в зеркале глядевшего на них из дверей троюродного брата. Ойкнула, потянула на себя халатик.

– Выдумываешь, никого там нет. Смешная ты. А если бы и посмотрел, что такого? Может, мужик женщину сто лет не видел. От нас не убудет, верно? – квартирантка шутя хлопнула Марину по попе, оттянув трусики. – Ах, кожа у тебя какая белая, словно молоко!

Тут в комнату влетел муж, с разбегу плюхнулся на кровать, шутя обнял обеих.

– Девчата, какие вы у меня вкусные, так бы и съел.

Марина думала – брюнетка приревнует, а ей хоть бы что. Начала мурлыкать и тереться с мужем носами, а там и целоваться – по-настоящему, страстно. Почувствовав себя третьей лишней, Марина выскользнула, посуду надо убирать.

Гремела тарелками в раковине, троюродный с готовностью вытирал. Рассказывал, что только вернулся из дальней командировки. Там видел каждую ночь сны, и в этих снах – красивая женщина, «вылитая вы, Мариночка».

Потом спросил напрямую:
– Не присоединитесь к нам ночью? – и дальше совсем напролом: – Что вам там одной – холодно, тоскливо. Вы занимались сексом втроём, Мариночка? А вчетвером? Поверьте, впечатления неземные, взрывающие тело и мозг. Такое наслаждение – в рай унесётесь. Представляете, вы растворяетесь в двух мужчинах, одновременно их чувствуете, и так всю ночь. Нет ощущений слаще!

Похолодевшая Марина не поверила своим ушам, а когда поверила…

– Та-а-ак! А ну, вон из моего дома, извращенцы! Я милицию… Соседей…
– Женщина, женщина, прекратите верещать. Не хотите – не надо, кто же знал, что вы такая… косная. Пальцем вас никто не тронет, кому вы нужны. Мы думали, вы современная, разносторонняя, интересная женщина. А вы обычная тётя, бабушка Марина. Гос-споди, какое совковое, дремучее убожество.

– Уматывайте отсюда, разносторонние. Срам какой! Только вот из-за детей, так и быть, до утра оставайтесь.

В спальне закрылась на задвижку, для верности подтащила к дверям тумбочку. Всю ночь её трясло, глаз не сомкнула, сжимая в руке кухонный топорик для мяса. Квартиранты тоже не спали, переговаривались. Вели себя по-хозяйски – курили, смеялись, шлялись туда-сюда.

Утром, не глядя на семейство, сунула уплаченные вперёд деньги и с большим облегчением захлопнула за ними дверь.

Этой историей женская часть посёлка кормилась несколько лет, жадно выспрашивали подробности, плевались. А Марина высоко держала голову: вот она какая правильная, чистая, порядочная, верная.

Рассказывая мне, в этом месте она усмехается: верная – кому? Могильному холмику? Мужу, которого давно нет и который, между нами, был тот ещё бабник?

Марина надолго замолкает.

– Что с тобой? – спрашиваю.

Обняв себя за плечи, она задумчиво раскачивается. Но выпитое нами вино развязывает язык.

– Скажи, мне должно быть очень стыдно? Ведь я очень жалею, что отказалась тогда от предложения. Не познала то, чего никогда в жизни уже не узнаю. Был шанс, один из миллиона, пусть по пьяной лавочке, пусть… Но кому бы мы помешали, если бы вели себя в ту ночь, как дети? Сплелись бы в клубок, кувыркались, резвились, изучали друг друга… Они так искренно хотели поделиться со мной радостью, взять в своё братство. Вот сейчас ходит сосед: выпьет, попыхтит на мне две минуты, отвалится – и дрыхнуть. А я до сих пор помню, какие у тех были руки… Едва прикасались, как смычок к скрипке.

Нервно хохотнув, она прячет лицо в ладонях. И оттуда глухо продолжает страстный монолог:
– Почему про такое говорят «разврат»? Почему утверждают, что любовь – это дело сугубо двоих? А если их трое, четверо? Если им хорошо и они никому не мешают? Ох, как мало радостей отмерено человеку. Почему мы разноцветье красочного мира сводим к чёрно-белому? Те люди мне будто что-то открыли тогда. Такие смелые, свободные от чужого мнения. Мы привыкли в постели вести себя так, словно нас кто-то контролирует. А надо полностью раскрыться, раскрепоститься, довериться, для того и дана ночь.

Марина вздыхает.

– Кому я принесла радость своим двадцатилетним воздержанием? Соседкам? А те, кого я выгнала, первым рейсом уехали на автобусе. Им бы житья не дали в посёлке, шушукались за спиной, показывали пальцем. Потом вычитала, что таких людей зовут свингеры. Пальто у меня широкое было, называлось «свингер», наверное потому, что под ним хоть пятеро укроются. А я жизнь прожила – как камень. Вросла в землю, заплесневела, и вспомнить нечего.