А всё-таки фильмы пятидесятых – как глоток ключевой воды. Как дуновение весеннего ветерка в душной комнате. Как шум свежей листвы среди уличного лязга. Знаю, знаю про тогдашнюю бедность: старшая сестрёнка родилась в те годы. Её на улице носили на руках до двух лет – не было сандаликов. Их заменяли шерстяные носки.

Пятидесятые – время молодости моих родителей. Мамино трофейное шероховатое крепдешиновое платье, мелкие букетики на лиловом. Отцовская просторная рубашка, пиджак с квадратными плечами и широкие штаны-галифе. Старая ватная стёганая куртка – для работы, новая – на выход, на Ноябрьские и Первомайские, для фотографии.

Подруга старше меня на двадцать лет, но у нас много общего. Она тоже любит старые фильмы, особенно один из них. Там играет актёр – вылитый парень, который… Но о нём позже. Прищур породистых, удлинённых, как у персидского принца, серых глаз, зачёсанные назад волосы, мужественный и при этом обволакивающий голос – просто двойник, бывает же совпадение.

Она смотрит и плачет – по убежавшей вприскочку юности, по себе тогдашней, почти невесомой, с пушистыми светлыми волосами – в то время все носили под «колдунью» Марину Влади: распущенные по плечам, с низко срезанной чёлкой. Не бегала – летала, в отличие от толстопятых фабричных девчат, на «городских» высоких лёгких ножках, привлекая тяжёлые мужские взгляды.

В её краю как грибов после дождя было исправительных трудовых колоний и поселений – их тогда называли «химией». Отмотав срок, зэки оседали тут же, заводили семьи, устраивались на работу. Или не устраивались и возвращались к антиобщественному поведению и противоправной деятельности.

А ей было четырнадцать, она обожала танцевать, не пропускала ни одной субботы.

– И тебя, семиклассницу, родители отпускали?

Подруга хмыкает.

– Тогда не было этой повальной распущенности нравов. Да, вообрази, та самая уголовная романтика. Ведь девушки были чьи-то сёстры, дочери. Особенно зэки уважали матерей, обращались на «вы»: вы, мама. Да и в песнях уголовных – заметила? – больше тоскуют о матерях. У нас в посёлке в ходу была казацкая пословица: «По убиту парню мать плачет – река шумит. Сестрица плачет – ручеёк журчит. Невеста плачет – роса пала. Солнце взойдёт – росу высушит».

Отцы неусыпно бдели за дочерями. Попробуй девчонка надень юбку короче положенного, пройди вихляющей походкой, сострой глазки – ославят, опозорят, юбку свяжут узлом на голове и пустят по улице. Сама напросилась. Вот так сурово блюли чистоту.

Да уж, думаю, романтика.

А юность – если она хорошенькая, тоненькая, большеглазая, с кукольным носиком – брала своё. Прогулки под луной, танцы. Ходили, сбиваясь в стайки, желательно, чтобы сопровождал старший брат подружки или кавалер.

В клубе безоговорочно верховодил красавчик, танцор, музыкальный от природы, отличник Юрка. Он был круглым отличником, пока не умерла мать. Умирала долго, тяжело. Семеро малышей – Юрка старший. Отец на заводе, а Юрка на хозяйстве: стряпня, постирушки. Овдовев, отец привёл одинокую женщину. Добрая, бессловесная, работящая – всех детей приняла как своих, и те её сразу признали мамой. Соседи говорили – мол, памятник ей надо при жизни поставить.

А Юрка взбрыкнул. Упрямо отдёргивал голову от ласковой женской ладони, смотрел исподлобья, зло. Навсегда запомнились мерцавшие в полутьме страшные, проваленные материнские глаза. Въелся в память жуткий стон: «Хоть бы отец чужую не привёл… Дождался, пока маленькие вырастут».

Он начал назло шалить, вредничать и быстро втянулся, отбился от рук. Бросил школу, а ведь шёл на серебряную медаль. В друзьях у него, шестнадцатилетнего, появились взрослые «бывалые» мужики, откинувшиеся с зоны. Ходил, сдвинув кепку на затылок, открыто дымил папиросами «Казбек», у ларька глотал из горлышка тягучую плодово-ягодную бормотуху.

– Закапай-ка лекарство, – подруга запрокидывает голову, оттягивает слезящееся голое веко. Ах, ресницы, взмах крыльев бабочки-траурницы, где вы? Куда делись пышные колдовские волосы? Сейчас дунь – полетят как остатки одуванчикового пуха.
– Юрка давно на меня посматривал. Я тоже приметила его похожесть на знаменитого артиста. Сощуренные «стальные» глаза, опасный мягкий голос. Для нас, школьниц, он казался взрослым, окутанным романтической дымкой. А в этот вечер впервые пригласил меня на танец. Обнимал целомудренно, едва касаясь, но жар от широких ладоней шёл такой, что казалось, с меня сдёрнули платье. Пошёл провожать, и мы целовались. Ах, как мы целовались, а там и до объятий дело дошло. Строго помнила: только до пояса! Ниже – буду кусаться и царапаться, как кошка.

Я была спокойна: позади шла подружка со старшим братом. За сумасшедшими поцелуями и ласками не заметила, как Юрка увлёк меня в тёмный двор с сарайчиками.

Чем дальше от фонарей, чем глуше звучали людские голоса, тем нетерпеливее становились его руки. Когда они грубо полезли под платьице и начали сдирать трусики – до меня, дуры, дошло, что всё очень, очень серьёзно.

– Лучше раздевайся сама!

Говорят, мужчины в эти минуты не помнят себя, ими овладевает дьявол. Как каменно, зверино напряглось Юркино тело! Совсем рядом раздался женский смех – чужая парочка облюбовала сарай. Юрка закрыл мой рот ладонью – я его укусила. Одна секунда – и уже неслась прочь со двора. Тотчас со всех сторон раздался свист, от сараев отделились тени – там прятались его дружки! И они погнали меня, как зайца – гончие.

Шестеро здоровенных парней – и я, семиклассница на стрекозиных ножках, в маминых туфельках на каблуках. Недалеко бы убежала… К счастью, по улице шагала ДНД, добровольная народная дружина, с ними молоденький милиционер. Я влетела в их группу, рыдая, теребила, дёргала, умоляла довести до дома.

– Ах, лярва! Нас четверых тебе мало, на чужих мужиков кидаешься? – меня нагнала улюлюкающая компания. Юрка намотал мои волосы на кулак так, что голова запрокинулась.
– Товарищ сержант, это наша блатная. Стащила у меня трофейные часы, золотые. Сами с ней разберёмся, не в первый раз…
– О, Юрок, какими судьбами! Вижу, девки на тебя по-прежнему гроздьями вешаются.

Я в отчаянии видела, как Юрка свободной от моих волос рукой дружески здоровается с дээндэшником. Как с сомнением и уже несколько брезгливо посматривает на меня милиционер. «Пропала!»

И тут сзади – голоса подружки и её старшего брата.

– Отпусти немедленно, Юрка! Узнает её отец – убьёт!

Пока брат разбирался, подружка дёрнула за руку: «Бежим!» Она жила рядом в бараке. Заперлись в комнатушке и тряслись от страха. Бесстрашный, наглый Юрка ломился в дверь, ковырялся в замке отмычкой. А я плакала: «Отпусти, уже два часа ночи, мама с отцом с ума сходят!»

Утром всё рассказала папе. У него лицо почернело, налилось гиревой тяжестью. Кинулся к Юркиному отцу. Тот клятвенно обещал, что разберётся с этим паршивцем, что такого безобразия в жизни не повторится… Юрка вроде как залёг на дно. Потом вынырнул на краже, отсидел два года. Потом долетели слухи, что взялся за ум, работает на заводе, учится в вечерней школе, женился, двое детей.

– Молодец, – хвалю я, промокая подруге платком морщинистые щёки — то ли слёзы текут, то ли глазные капли. – Выходит, был в нём стерженёк. Гнулся, да не сломался.
– Слушай дальше. Я окончила школу, поступила в московский вуз, на втором курсе вышла замуж и родила дочку. Взяла академку и повезла малютку в посёлок, знакомить с дедом и бабой. Была суббота, а где можно встретить знакомых парней и девчат? На вечеринке – их устраивали прямо в чьей-нибудь квартире. Отодвигали стол, стулья, скатывали половики, включали патефон…

На этот раз собрались в квартире у Юркиной одинокой тётки. И вот ко мне робко подходит Юрка, держа в руке бумажную розу. Спрашивает, простила ли я его. Мы танцуем. Он говорит, что у тётки лежит альбом, там одна новогодняя фотография с моим классом, и я в центре, лучше всех.

Я как раз собирала свои снимки в театральную студию при вузе – сейчас бы сказали, для порфтолио. Альбом в спальне через стенку. Спаленка крошечная, едва помещаются узкая койка и комод под вязаной салфеткой. Едва помещаемся мы, дыхание и губы так близки, смешиваются… Я обожаю целоваться – ничего не могу с собой поделать. Только целоваться и ласки до пояса – дальше буду царапаться и кусаться, как тигрица. Такова моя установка в отношениях с мужчинами. Но Юрке плевать на мою установку, он срывает с меня одежду. А там срывать нечего: сарафан, узенький купальник…

Тотчас в дверь проскальзывают трое парней, щёлкает шпингалет. Сценарий повторяется.

– Попалась птичка. Или со мной – или пущу через всех, выбирай.
– Юрка, я скажу отцу – он тебя убьёт.
– Это я его убью, что такую сладкую… (грязно выругался) вырастил.

Я вырываюсь, разбиваю окно и выпрыгиваю в кусты сирени, благо первый этаж…

– Постой, как тебе удалось удрать от четверых?
– Я была абсолютно голая, а у него ладони мокрые от пота. Жарко, июнь. Выскользнула.
– Ужас, ты бы вся изрезалась о стекло!
– Я разбила его, чем попалось под руку.
– Да ведь осколки торчали, ты бы кровью изошла.
– Слушай, – теряет она терпение, – ты что, следователь, устраивать допрос?.. Рано утром я собралась и с дочкой уехала. Отец в тот же день написал заявление, Юрку посадили. Он не вернулся, сгинул где-то за Уралом.

– Одно из двух, – рассуждаю я, – или он с ума по тебе сходил, или… Проиграл в карты, как я сразу не догадалась! Элементарно: поставил на то, что ни жить ни быть ты будешь его. А по их бандитским понятиям карточный долг – святое дело, не имеет срока давности. На кону честь или жизнь. Отсюда присутствие дружков: чтобы своими глазами видели.

Подруга что-то скрывает, не договаривает – упорно отводит взгляд, надолго умолкает, уходит в себя, с трудом подыскивает слова. И, в сотый раз пересматривая свой фильм, плачет – слезливая стала.

– Ты плачешь по насильнику?
– Ах, молчи, если ничего не знаешь. Как вспомню лицо… руки…

Вечно молодой актёр на чёрно-белом экране затягивается папиросой. Прищурив холодноватые глаза цвета «металлик», смотрит в берёзовую предзакатную даль. И кажется, вот-вот задумчиво скажет своим изумительным бархатным голосом:
– По убиту воину мать плачет – река шумит. Сестрица плачет – ручеёк журчит. Невеста плачет – роса пала. Солнце взойдёт – росу высушит.