Я любил её нежно и трепетно. И до сих пор люблю, хотя великодушно уступил другому. Просто мне хотелось, чтобы они были счастливы, что и произошло.

У меня не сохранилось ни одной фотографии, но я закрываю глаза и вижу её изящные линии. Но ещё пронзительнее запомнились прикосновения к ней подушечками пальцев и то, как она на них отзывалась. И звуки, которые издавала, я не спутаю ни с какими другими. Едва услышу и пойму: это она, и она – моя!

Была такая хорошая страна – Югославия. В Югославии, в славном городе Сараеве, она и родилась – портативная пишущая машинка «Де люкс» – белоснежная, с алой металлической вставкой. Машинка-вдохновение, машинка-мечта, не какая-нибудь «Эрика» или «Москва».

Мы повстречались поздней дождливой осенью в офицерской общаге крымского гарнизона С. По субботам в моей холостяцкой комнате ночевала девушка Таня. Вместе с подругой Лариской Таня приезжала в гости к пилоту Юрику. До полуночи они втроём пили вино и хохотали, а я лежал за стеной на казённом покрывале и читал книжки или просто тосковал о далёком Ленинграде.

В полночь поддатый военморлёт Юрик стучал в мою дверь и виновато спрашивал:
– Слышь, док, Танька у тебя переночует? Ну, ты сам понимаешь, мы с Лариской… это самое, ну… В общем, с меня причитается… Ага?

Я кисло соглашался, и тут же из-за спины Юрика появлялась Танька. Довольный пилот сразу исчезал.

– Чаю хочешь? – спрашивал я Таньку, и она отвечала:
– Ага.

В ту пору у меня были нескончаемые запасы чёрного индийского чая. И серебряная ложечка с крышечкой для заваривания была, и стаканы тончайшего стекла в мельхиоровых подстаканниках, и настоящий колотый сахар.

Чаёвничали молча. Я продолжал думать о Ленинграде или подыскивал рифмы к ещё не рождённым строкам. Таня смущённо молчала. Иногда я думал: как же так? Только что ржала за стеной, как кобылица в весенней степи, а тут молчит…

Была ли Таня красивой? Теперь я думаю, что была. Молодая, высокая, стройная, с красивыми длинными ногами. Пилот Юрик называл Таню «плоскодонкой». В сравнении с рельефной Лариской так оно и было. А вот мне нравились именно такие девушки, как Таня. Было, впрочем, и одно «но»: Лариска лучилась какой-то бешеной, сводящей с ума энергией, а Таня не излучала. Нисколечки, совсем ничего…

– Будем спать? – спрашивал я, когда чай был выпит.
– Ага, – отвечала Таня.

Первым «под стеночку» укладывался я, а Таня гасила свет и уходила в ванную комнату. Переодевшись в ситцевый халатик, девушка возвращалась и ложилась рядом, но «валетиком», подчёркивая таким образом, что она здесь «просто ночует».

Некоторое время лежали молча. Нельзя сказать, что мне не хотелось. Мне было 24 года, Тане – 25. Пилот Юрик говорил, что Таня «до камуфляжных чёртиков» хочет замуж за офицера. А я не мог понять одного – почему при трёх месяцах воздержания абсолютно ничего к ней не чувствую. Вот оно, совсем рядышком, нежное девичье бедро, возложи на него ладошку, и…

Существовал в ту пору анекдот. Портье, извиняясь, говорит поутру постояльцу: «Простите, сэр, мы забыли предупредить, что в кровати у вас мёртвая француженка». «Вот как! – восклицает постоялец. – А я-то думал, что это живая англичанка».
«Живой англичанкой» из бородатого анекдота девушка Таня и была.

Но очередной ночью, когда меня уже уволакивал в свои бархатные объятия бог Морфей, Таня вдруг спросила:
– Слышь, Вова, ты не спишь? Тебе пишущая машинка нужна?
– Машинка? – переспросил я и тут же проснулся. – Знаешь, нужна. А что?

И Таня рассказала, что работает продавцом в промтоварном отделе евпаторийского универмага. И к ним как раз завезли три штуки – югославские, очень красивые. Говорят у самого писателя Юлиана Семёнова такая. Две машинки уже проданы, а одну Таня уговорила заведующую секцией отложить… для меня!

– Танюша, дорогая, ну конечно же, беру! Придержи на пару дней, – воскликнул я.
– Обязательно придержу, – пообещала девушка.

Благодарным жестом я коснулся Таниного бедра, и оно «заизлучало», и даже, кажется, заискрило! Но я, лейтенантишка, этим не воспользовался.

Весь следующий день ушёл на подготовку. Легче всего оказалось снять в сберегательной кассе деньги – 230 советских рублей. Куда сложнее получить разрешение начальства. Сейчас это покажется дикостью, но в ту пору военнослужащий не мог приобрести пишущую машинку без разрешения замполита и компетентных органов.

– «Де люкс», говоришь? – воскликнул полковник Зленко. – Красиво живёшь, лейтенант! Три месяца как выпустился, и такую дорогую вещь покупаешь! Я вот себе ничего подобного не могу позволить с женой и двумя детьми. И вообще, великий Пушкин стихи гусиным пером кропал. Распустились!..

Рапорт, однако, подписал. Следующей инстанцией был начальник особого отдела майор Ивакин.

– Знаю, знаю, печатают тебя в Москве и Ленинграде, – лукаво молвил особист. – Читал твои вирши, вполне прилично, лирично, патриотично… Знать бы вот, что ты там для себя ночами кропаешь. Не обижайся! Все люди, брат, с двойным дном!.. Ну ладно, допустим, ты честный малый, а вот если кто-нибудь у тебя машинку сопрёт или даже просто в твоё отсутствие антисоветчину напечатает и по гарнизону расклеит? Или пасквиль настрочит в ЦК КПСС? Отвечать, между прочим, и мне придётся! Ладно, бери, но как только купишь, сразу отстучи абзац текста и моему секретарю как образец сдай. Какой абзац? Да хоть из «Капитанской дочки» Пушкина. Это ж надо, в гарнизоне теперь аж три личных машинки – у полковника Глушкова, у комполка полковника Мелик-Саакяна и – обалдеть! – у лейтенанта-медика. О времена, о нравы!

Это было в понедельник, а во вторник я отпросился со службы пораньше и к вечеру вернулся из Евпатории с красавицей машинкой.

– Ты доволен? – спросила меня Таня в субботу и, услышав «да», просияла. – Боже, Вовочка, мне так хотелось сделать тебе приятно! Так хотелось!.. И я так рада!

Сказав это, Таня улеглась в кровать «валетом». Будто бы случайно я коснулся ладонью бедра девушки. Это опять была нога живой англичанки… Ну и пусть! Зато у меня теперь есть собственная машинка!

С полковником Глушковым, владельцем собственной пишущей машинки «Москва», мы познакомились так. Как и всякий молодой специалист, по прибытии к месту службы я был тут же зачислен в университет марксизма-ленинизма, где офицеры получали высшее политическое образование. Лекции и семинары проводились по понедельникам в гарнизонном Доме офицеров.

Я честно ходил на занятия три месяца. А потом меня экстренно отправили учиться по специальности во флотскую интернатуру, куда я убыл со своей неразлучной пишущей машинкой. Когда вернулся, решил не ходить в университет. Если вспомнят – пойду снова на первый курс. Не вспомнят – ещё лучше.

Не прошло и месяца, как меня вызвали в Дом офицеров, к начальнику университета.

– Почему не ходите на занятия? – наехал с порога полковник Глушков.

Пытаюсь объяснить, что год отсутствовал по уважительным причинам и теперь не вижу смысла.

– Не видите смысла изучать и проводить в жизнь линию партии?! – возмутился Глушков. – Знайте, мы отразим ваши взгляды в служебной аттестации. В последний раз спрашиваю, вы будете ходить на занятия?
– В принципе… – робко начал я. Я был не против ходить на занятия по понедельникам, просто хотел объяснить, что после года уважительных пропусков это по меньшей мере нелегко.
– Лейтенант! – завопил побагровевший полковник Глушков. – Лейтенант, запомни раз и навсегда: у тебя нет и не может быть принципов! Вообще! Никаких! Кому нужны твои принципы? Партии? Государству? Флоту? Ты женат, кстати? Не женат? Так вот запомни: женишься, и даже жене твои принципы будут не нужны! Твоё дело служить где прикажут, получать денежное довольствие и отдавать его в семью, а не машинки покупать за двести рублей!
– Понял! – ответил я.
– Ну то-то же, – сдулся сразу подобревший замполит. – Значит так, в следующий понедельник со всеми конспектами с утра сразу ко мне. Отработаешь всё как миленький. И пойми, мне тоже за тебя отчитываться надо. Почему лейтенант Гуд оставлен на второй год? Или исключён? Он что, не такой, как все? Вялым келдышем сделанный? А может, он у вас контра, которая, кстати, стишки пописывает? Вот ты машинку импортную пишущую приобрёл. «Де люкс»! Да ты оборзел, лейтенант! Никому об этом не говори! Ты не в Ленинграде живёшь! Это гарнизон, мальчик, гар-ни-зон!

Разговор состоялся в пятницу вечером. А в субботу я заступил в ночное дежурство по лазарету. Ровно в час ночи последовал вызов на дом к полковнику Глушкову.

Бледный взопревший замполит лежал на тахте и пялился на меня выпученными от страха глазами. Вечером отмечал чей-то день рождения в гараже, откушал шашлыков под «шлёмку» (спиртовой раствор для борьбы с обледенением авиационных двигателей). Вернувшись, прилёг, и проснулся за полночь от адских болей в животе.

– Вова! Такое чувство, будто двумя кинжалами пронзают вверх из живота в подмышки!

Полковник Глушков назвал меня Вовой!

– Язвенной болезнью в прошлом страдали? – тут же спросил я.
– Как же!.. С двадцати лет язва луковицы двенадцатиперстной кишки.

Живот политработника напряжён, как стальная палуба авианосца. Увы, мой пациент! А почему «увы»? Потому что с прободной язвой надо немедленно на стол, а до Севастополя по шоссе восемьдесят километров.

Уложил полковника в санитарную машину. На всякий случай заглянул в центральную райбольницу соседнего городка. Худшие опасения подтвердились: дежурный хирург изрядно подшофе.

– Поедем в госпиталь, – решительно объявил я Глушкову.
– А я не помру, док? – испуганно спросил замполит.
– Чем быстрее, тем лучше!

Выскочили из городка на шоссе. Водитель развил сто километров, потом сто двадцать. Слава богу, гаишников на трассе не было.

– Вова! Вова! – кричал начальник университета.

По инструкции Минздрава врач должен сидеть рядом с больным. По инструкции Минобороны – старший машины должен сидеть рядом с водителем. А я врач и старший машины одновременно. Принимаю решение – сажусь рядом с больным.

– Вова! Век не забуду! – бормочет полковник. Неужели это он кричал, что у меня нет и не может быть принципов?

Через месяц Глушкова выписали из госпиталя, и он тут же вызвал меня к себе.

– Ты вот что, Вова… На занятия можешь не ходить. Занимайся медициной.
– А экзамен? – спросил я.
– Экзамен будешь сдавать лично мне.

Полковник Мелик-Саакян, счастливый обладатель пишущей машинки «Эрика», сидел на кухне и медленно цедил из стакана домашнее вино. Между нами сидела в полурасстёгнутом халатике Элла – гарнизонная красавица и интеллектуалка, хозяйка домашнего литературного салона.

Отзвучали стихи и песни под гитару, разошлись по домам захмелевшие гарнизонные интеллектуалы. Засобирался было и я, но Элла повелительно шепнула на ушко: «Сиди!»

И вот я сижу и думаю, чем же кончится противостояние, и на хрена всё это мне нужно. Мелик-Саакян – сорокалетний красавец, полковник, кандидат наук, кавалер двух боевых орденов, говорят, пишет докторскую и смазывает лыжи в Генеральный штаб… Что я могу ему противопоставить? Молодость, а ещё то, что я пишу стихи и Элла от них без ума. Да, вот ещё! Моя пишущая машинка моднее и лучше!

Ас Мелик-Саакян измеряет меня презрительным взглядом и решительно увлекает Эллу в прихожую за рукав халата. И вот уже докатывается оттуда утробный шёпот с колоритным акцентом:
– Элля, ти што? Ти миня прэдпачла эт-таму?.. Миня! Эт-таму? Миня!.. Элля!.. Ти што?

Оглушительно хлопает входная дверь. Кажется, у меня появился первый сиятельный враг.

Возвращается смеющаяся Элла.

– Нэбесный джигит уверовал, что никто в этом мире не имеет права сказать ему «нет». А я вот хочу сегодня остаться с поэтом и врачом! – с этими словами девушка расстегнула на халатике две последние пуговицы.

Они пришли ко мне все вместе дождливым субботним вечером – полковник Зленко, полковник Глушков, полковник Мелик-Саакян и полковник Оглоблин (мой командир части). Увлечённо отстукивая на «Де люксе» новую рукопись, я не ведал, что сегодня командование проводит рейд по общежитиям гарнизона с целью изучения быта молодых офицеров.

Криминала было обнаружено немеряно: пустые и полные бутылки, прожжённые сигаретами скатерти и покрывала, контрацептивы, нелегально проживающие аборигеночки из соседнего городка. Но по-настоящему изумил комиссию только я. Ни капли спиртного, ни единого бычка! Стол, заваленный книгами, пухлая рукопись с правками, пузатый медный чайник с цейлонским нектаром, стакан с ленинградским подстаканником и серебряной ложечкой. А в центре «натюрморта» модная пишущая машинка – белоснежная, с алой сердцевиной…

Полковник Зленко взял со стола одну из книг, полистал и негодующе воскликнул:
– А вы знаете, лейтенант, что Ницше был любимым философом Гитлера?

Я ответил, что Ницше был прежде всего великим философом, а книгу эту издал советский «Политиздат», о чем гласят её выходные данные.

– Ницше действительно признанный философ, – вступился за меня полковник Глушков.

В комнате воцарилась тишина. Затем офицеры не прощаясь повернулись и гуськом покинули помещение. Уходя последним, мой командир полковник Оглоблин оглянулся и вымолвил:
– Лучше бы ты пил, Владимир! Лучше бы ты пил, курил и е…лся!

В понедельник вышел разгромный приказ по гарнизону, с выговорами, посадками на гауптвахту и служебными несоответствиями. Странно, но обо мне в приказе не было ни слова.

Машинка сопровождала меня в командировки, на кафедры вузов и даже в моря. Однажды, вернувшись из Средиземки, я попросил маститого севастопольского поэта приютить мою любимицу на неделю, пока слетаю к маме в Белоруссию. Вернувшись, застал впечатляющее зрелище – моя пишущая машинка стояла на полу посреди прихожей, очерченная кругом из белого порошка.

– Понимаешь, Вова, – оправдывался хозяин квартиры. – Ты уехал, а из машинки тараканы как побегут! Я их и тапкой колотил, и мухобойкой, а они всё прут и прут в психическую атаку! Пришлось вот дустом…

Мне стало стыдно. Но могло ли быть иначе на военном корабле? Машинку после этого разбирал и чистил известный в Севастополе мастер. На вопрос, что там было, старик ответил: «Уж-жас!..»

Она вышла из моды так стремительно, что я не успел этого заметить. Служила без поломок почти двадцать лет, считалась современной, престижной, и вдруг…

К тому времени я купил свой первый компьютер «Пентиум-1». Решил заодно продать пишущую машинку, а она не продаётся, нет на неё покупателей. Вчера было много, а сегодня ни души. Такое чувство, будто за ночь эпоха прошла!

И я подарил свою любимицу. Нашёлся человек, который полюбил её трепетно и нежно. Теперь на машинке отстукивает свои мемуары отставной моряк, капитан дальнего плавания.

Прощание запомнилось таким: дощатый стол в беседке под ленкоранской акацией, на столе огромное блюдо с фиолетовым инжиром, бутыль домашнего вина из изабеллы и мой «Де люкс». Хозяин с трубкой в зубах, в свежей тельняшке и с серебряной шкиперской «самоедской» бородкой, на прощание сказал:
– О таком подарке я и не мечтал! Компьютер мне уже не освоить, мозги заскорузли… Так что обещаю написать хорошую книгу.

За забором пронзительной синевой отсвечивало набухавшее осенней прохладой море. Бабье лето планировало на паутинках по иссохшему саду.

Иногда мне снится, как в октябрьских сумерках я прохожу по дачной улочке над оранжевыми обрывами мыса Фиолент. Слева, в чернильной темноте, многозначительно помалкивает притихшее в ожидании зимних штормов море. Справа за забором уютно постукивает в саду чья-то пишущая машинка… Жизнь продолжается.