Особенная жизнь
10.07.2019 17:01
Особенная жизньК бывшему мастеру-наезднику, пенсионеру Ивану Антоновичу Рябову, жившему в деревянном домике поблизости от ипподрома, заехал по пути на Юг с женой и сыном племянник Георгий, которого он, понимая свою старческую ненужность, не надеялся увидеть. Подростком племянник часто гостил у дяди, но вот уже лет десять как не был.

За столом, ошеломлённый важностью события, Иван Антонович говорил не останавливаясь. Он был счастлив, ему хотелось, чтобы все были счастливы, и не замечал, как смущён его болтовнёй племянник, как сердится, накрывая стол, супруга. Своих детей у Рябовых не было, и её возмущало, что муж называл мальчика внуком, а жену племянника, Светлану, – дочкой. Когда она поставила на стол к селёдке тарелку варёной картошки в мундире, сидевший на коленях у матери мальчик сказал:
– Это лошадиные какашки.
– Так нельзя говорить, Вадик, – ласково укорила ребёнка Светлана, а племянник смутился ещё больше, теперь за сына, сказавшего за столом нехорошее слово.
– Внучок, – тут же радостно откликнулся Иван Антонович, – это не какашки, а картошечка, первейшая еда после хлеба и мяса.

Было воскресенье, беговой день, и Ивана Антоновича это тоже радовало, потому что там, на ипподроме, он развернётся. Он покажет гостям, на что способен старик. Жалко, конечно, что уже не ездит, но дай такую возможность, не будет ему на дорожке равных, не подросла ещё молодая смена.

– Как только поедим – сразу на бега, – продолжал он. – Сегодня разыгрывается Большой четырехлётний приз, дерби – по-ихнему. Будет сеча, будут гром и молния на весь белый свет.
– Это по какому «ихнему»? – подала голос жена племянника Светлана, молодая крупная женщина с ярко-белыми, точно неживыми, волосами. Она почти не поднимала головы, занятая ребёнком, но, оказывается, прислушивалась к разговору.
– По-ихнему – это по-английски. А по-нашему – Большой четырехлётний, до революции он ещё назывался Большим Императорским. Рука крепка, лошадки наши быстры, – неожиданно пропел он на мотив танкистского марша.

На него удивлённо посмотрели, а Иван Антонович так сморщил лицо, что было неясно, смеётся он или хочет заплакать. Решили, что всё-таки смеётся.

– Георгий, у тебя деньги есть? Знаю, что есть, на Юг едешь. А теперь поедешь богатым, – и продолжал, обращаясь к одной Светлане, человеку, в ипподромных делах не сведущему: – Бежит Гепард, он фаворит, все будут ставить на него в паре с Красной Гвоздикой. Но дело в том, что Гепард разладился, в смысле, что не на ходу. Никто не знает, а я знаю, видел на тренировке. Зарядим десять билетов, но не на Гепарда, а на Паприкаша с Красной Гвоздикой. Выдача будет один к двадцати. Поставишь, к примеру, сто рублей – получишь две тысячи.

– А если ваш Паприкаш не победит? – Светлана теперь заинтересованно смотрела на старика. – Если проиграет?
– Риск, конечно, есть. Но я-то на что?

Окна были распахнуты в сад, и там на ветвях тесно белели ещё не созревшие яблоки. Ясно слышалось, как перед каждым заездом звонил на ипподроме колокол, и Рябову казалось, что это нетерпеливо стучат ему в дверь, требуя на выход, и он ёрзал на стуле.

Наконец выбрались на улицу. Деревья почти не спасали от солнца, подобрали тени, лежавшие на земле чернильными пятнами. Георгий с семьёй шли неторопливо, Иван Антонович то и дело забегал вперёд и, останавливаясь, ждал, не отрывая взгляда от белых волос Светланы, под солнцем похожих на блестящую жесть. Вскоре предстояло перекрывать крышу, и его давно мучил вопрос, чем крыть – шифером или жестью. Теперь ясно, что надо жестью, крыша будет выглядеть очень красиво, освещая, как прожектором, всю округу.

На ипподроме он снова не мог успокоиться. Посадив родственников на трибуну, сбегал в кассу за программкой бегов. По дорожке, запряжённые в качалки, пробегали лошади из разных заездов. Зрители и игроки в тотализатор издали уважительно, даже заискивающе, здоровались с Иваном Антоновичем, словно надеясь, что только одно его присутствие принесёт им удачу.

– Наш заезд седьмой, – почему-то шёпотом сказал Рябов, разворачивая программку. – Вот они, голуби ласковые: Гурзуф, Гепард, Копанка, Паприкаш, Опал, Красная Гвоздика.
– А какие наши? – Светлана подсела к Ивану Антоновичу вплотную.
– Паприкаш и Гвоздика, четвёртый и шестой номера. Стартуют полем, это не очень хорошо, но терпимо.

Жена племянника склонила над программкой голову, и Рябов снова подумал, что если покрыть крышу жестью, она не только будет сверкать прожектором, но, возможно, ещё и пахнуть духами.

Неожиданно он толкнул Светлану в бок.

– Смотрите, вот Паприкаш. И Гвоздика. Спущусь-ка я вниз.
– Дедушка, я с тобой, – попросил мальчик Вадик, который уже понял, что Иван Антонович человек здесь важный и ему лучше держаться рядом.
– Внучок, – Рябов быстро-быстро заморгал, лицо его опять сморщилось в непонятную гримасу, и по завлажневшим глазам Георгий со Светланой поняли, что на этот раз старик готов заплакать. – Внучок, голубь ласковый. Да я ради тебя… Да я ведь… Пошли с дедушкой, пошли.

У изгороди, отделявшей беговую дорожку от зрителей, они остановились.

– Ерофеич! – закричал Рябов ехавшему на Паприкаше наезднику. – Держи хвост трубой, не подведи, Ерофеич! – он знал, что с наездником разговаривать нельзя, но удержаться не мог.

А бега всё продолжались и продолжались. Прошли пятый и шестой заезды. Светлана вскакивала, прижимала ладони к щекам, лицо её раскраснелось, волосы растрепались; она то и дело хватала старика Рябова за руку, а он, не менее взволнованный, толкал её, как лошадь, локтем в бок. Начинался седьмой заезд…

– Как бы фальстарта не было, – озабоченно сказал Иван Антонович. – А то лошадки перегорят. У нас, к примеру, был случай. Один наездник, назовём его Петров, выпоил своей лошади перед самым призом чекушку водки, ну, вроде допинга. А Ерофеич откуда-то узнал и давай на старте фальшивить – то вперёд вырвется, то отстанет. Крутились раз пять, пока не стартовали, а лошадь Петрова к тому времени – хмель-то выветрился – и выдохлась, перегорела, пришла последней за флагом.
– Разве такое возможно? – Светлана смотрела на Рябова, как на знатока, с восхищением.
– У нас всё возможно…

Тем временем из застеклённой маленькой, похожей на голубятню судейской вышки высунулась рука и позвонила в колокол, сначала часто-часто, требуя внимания, а потом весомо ударила три раза, призывая наездников на старт. Оттуда, с высоты, четырём судьям было видно, как крутанулись лошади, разбираясь по номерам, как неровной шеренгой побежали всё быстрее и быстрее к кафедре стартера, невысокого мужчины с поднятым флажком. Опустился флажок, та же рука ударила в колокол, заезд начался, и вскоре все шесть лошадей вошли в поворот.

– Первая четверть пройдена за тридцать три секунды! – торопливо крикнул один из судей, щёлкая секундомером. – Идут в две двенадцать.

Лошади приближались к трибунам, топот копыт стал слышнее, хорошо были видны лошадиные головы и сидевшие сзади в качалках наездники с поднятыми хлыстами. Ещё никто не вырвался вперёд, никто не отстал, но тут одна из лошадей резко закинулась в сторону.

– Гепард сбоит, – крикнул уже другой судья, вслух считая число сбоев. – Два, три, четыре… Проскачки нет, пошё-о-ол!

А сбившийся с рыси на галоп Гепард, одёрнутый наездником вожжами, на мгновение отстал и, злобный в беге, с завёрнутой набок головой, с оскаленной мордой и словно напоказ выставленными зубами в окровавленной пене, снова бросился догонять основную группу.

Судьи нервничали, картина заезда теперь менялась каждую секунду, за всем надо уследить, и они кидались от окошка к окошку, так громко стуча по полу ногами, словно были подкованы. Сейчас впереди Опал, но его достают Паприкаш и Красная Гвоздика. Но вот и Гвоздика сбоит и отстаёт… И всё резвее и резвее бежит Гепард.

– Вторая четверть – в тридцать одну секунду, – торжествовал судья с секундомером. – Идут в две ноль четыре. Это почти рекорд!
– Подожди с рекордом, – осторожничал главный судья, весёлый полный человек с приставленным к глазам биноклем.

Из нового поворота Гепард вышел уже первым. Его наездник сидел в качалке почти без движения, как замёрзший. Он не кричал ободряюще, не поднимал вожжи, не бил хлыстом по крупу, его поведение, наверное, было непонятно и самой лошади. В шлеме, в больших мотоциклетных очках на отрешённом лице, наездник очень походил на какое-то инопланетное существо и, казалось, гнал жеребца вперёд одним своим пугающим видом. Лошади промчались мимо конюшен, откуда минуту назад стартовали, и все, кто смотрел на них с трибун, видели, что бежали они не плотной группой, а вытянулись в цепочку.

А судья с секундомером снова ликовал. Не в силах справиться с волнением, он схватил микрофон и объявил на весь ипподром:
– Третья четверть снова пройдена в тридцать одну секунду. Впереди вороной жеребец Гепард, вторая – тёмно-серая кобыла Копанка, следом Гурзуф и Опал.

Паприкаша и Красной Гвоздики впереди не было. Но ещё до того как объявили результаты третьей четверти, Иван Антонович понял, что это всё, это проигрыш. Когда в начале заезда Гепард засбоил и, казалось, уже не сможет нагнать упущенное время, он порадовался своей проницательности. Но это было минутное торжество. Сейчас он видел, как мощно, без устали рвался вперёд Гепард, как распластался над землёй, почти не касаясь её ногами, и в этом всепоглощающем беге для него уже не было преград.

Ударил колокол, заезд окончился, и суетившийся весь день Рябов устало закрыл глаза. Но самое страшное было впереди. Что теперь скажет племянник, как посмотрит Светлана, так верившая ему?

Но ему ничего не сказали. Домой возвращались ещё медленнее. Вадик всё время убегал, и внимание родителей было обращено только на него.

– Вадик, вернись, Вадик, подожди, – окликали они мальчика.

Иван Антонович брёл сзади, как привязанный, не человек брёл, а сплошной красный сгусток стыда. Когда они шли мимо ипподрома, за решёткой ограды пасся рабочий мерин Мишка, потом он поднял хвост, и на землю посыпались дымящиеся култышки. Стоявший рядом Вадик радостно закричал:
– Дедушка, смотри, картошечка падает!

Племянник, почти весь день молчавший и стеснявшийся дяди, придя домой и вспомнив, что скоро уезжать, приободрился, досада его прошла. Вместе с женой и сыном он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед дорогой и начать собираться. Посмотрев на племянника, понемногу успокоился и старик Рябов.

На вокзал поехали на такси. Вечерело. Из-за косых лучей солнца, бивших сквозь деревья, в воздухе висел золотистый туман. Иван Антонович обрёл уверенность окончательно, забрался на переднее сиденье рядом с шофёром, чтобы указывать дорогу.
– Без вас знаю, куда ехать, – огрызнулся таксист.
– Голубь ласковый, тут кратче будет.

На улицах уже лежали тени от столбов и деревьев, и казалось, что по крыше машины мягко бьют палками. Таксист ехал неторопливо, останавливался у светофоров.

– Если так вожжи натягивать перед каждым столбом, приза тебе не видать, – насмешливо заявил Иван Антонович, привыкший, как наездник, выражаться по-своему. – Всю жизнь будешь приходить на финиш за флагом.

Таксист ничего не понял из сказанного, но догадался, что его осуждают за медленную езду.

– Не боись, папаша, – недружелюбно покосился он на старика, – приедем вовремя и со всеми твоими флагами.

На вокзале долго прощались. Георгий со Светланой обещали заехать на обратном пути, но мыслями своими были уже по другую от старика сторону, где-то в дороге к тёплому Чёрному морю. И Рябов, слушая, улыбался, понимая, что никогда они не приедут. Мальчик Вадик держал его за руку и был ещё как бы на его стороне. Но когда настала пора идти в вагон, он снизу так ласково и доверчиво взглянул на Рябова, что у того в третий раз за день сморщилось лицо и по щекам побежали слёзы.

– Внучок, голубь ласковый, – шептал он и махал на прощание рукой.

Хотелось Ивану Антоновичу тихонько поплакать и дома, мешала лишь супруга, возившаяся по хозяйству. Он дождался ночи, лёг в кровать, но вместо слёз и жалости к себе в голову полезли другие мысли. Представилось, как мчится в ночи поезд, где едут племянник с семьёй, как радостно гудит этот поезд, вырвавшись из города на простор, тревожа леса грохотом колёс, скользя по деревьям светом из окон, – огромное огнедышащее чудовище, и когда промчится дальше и стихнет шум, ещё долго певуче будут звенеть ему вслед рельсы. Но машинист, конечно, не даст поезду хода, натягивает вожжи, тормозит у каждого столба, и ему, как и шофёру такси, никогда не выиграть приз.

А потом вспомнилось, как он ездил сам, сколько традиционных призов выиграл за сорок лет. Сколько кубков получил, сколько грамот, сколько раз после выигрыша к уздечке его лошадям прикрепляли бант с красной лентой, и, пока он проезжал круг почёта, ленточки вились на ветру, радуя глаз, наполняя сердце торжеством.

В спальню, грузно ступая, пришла супруга, легла на кровать у противоположной стены и сразу устало затихла, заснула. Рябов не обратил на неё внимания. «А ведь если посмотреть, я прожил хорошую жизнь, – взволнованно подумал он. – Мастера-наездника достиг, дай бог каждому». И тихонько, счастливо смеялся, тревожа супругу. Только одно было нехорошо: никому сейчас его особенная, важная жизнь не интересна – ни супруге, ни молодым наездникам, ни племяннику Георгию, а это особенно обидно, потому что племянник родная кровь, у них одна фамилия.

В ту ночь Иван Антонович так и не заснул. Поднялась непогода, за окном шумел ветер, мотая тяжёлые ветви яблонь. В свете уличного фонаря вся комната наполнилась мелькающими тенями, и Рябову казалось, что он на своей кровати-челне куда-то плывёт и плывёт среди бушующих волн.

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №27, июль 2019 года