– Почему бельё сырое?
– Пылища в вагоне, вот пожалуемся бригадиру.
– Девушка, у вас титан греет?

Вот так всегда. Ада с кружкой подошла к баку, вообще-то она сама пассажирка. Но её не только в поезде – всюду принимают за обслуживающий персонал. В автобусе – за кондуктора. Суют деньги и пенсионные удостоверения: «Билетик, пожалуйста». Может, это потому, что у Ады мягкая сумка на длинном ремне через плечо, со старомодными застёжками-«поцелуйчиками»? Так ведь и в супермаркете: «Подскажите, где полочка с оливками?»

Одевается Ада неброско: в туманные, блёклые болотные цвета, любит жилетки, курточки на «молниях» и заклёпках – и вот пожалуйста. Но мало ли кто так одевается и у кого такие сумочки. К ним же не обращаются щёлканьем пальцев: «Э, челаэк!»

Ада критически разглядывает себя в зеркале вагонного туалета: или дело в лице? Не сложилось ли у неё выражение зависимое и вызывающее, обиженное и надменное, как у всех работников сервиса? И ещё у старых дев. А также у непризнанных поэтесс.

Не было в жизни Ады холода и горя, жестоких бурь. Была блаженная загорелая пышноволосая ситцевая в горошек советская юность. И те, кто в перестройку писал о свальных грехах в пионерских лагерях и под школьными лестницами, – врут. Пусть прыщавые, неудовлетворённые подростковые фантазии останутся на их совести. Молодость в СССР была лучшая в мире, свежая и безмятежная, как росистая ромашка на столе в лагерной столовой.

Ада собирала фанерный чемоданчик, снаружи дерматиновый, внутри оклеенный салатовыми обоями в розовый цветочек, пахнувший зубной пастой «Жемчуг» и земляничным мылом. Собиралась на Юга, или в стройотряд, или, бери выше, на краевой творческий семинар. Поездки – это всегда восторг, ожидания, увлекательные разговоры за полночь, знакомства, интересные люди, адреса и телефоны в блокнотике. Блокнота не хватало, приходилось выскакивать за новым в привокзальный киоск.

Потом, делясь впечатлениями, таращила глаза, прижимала руки к пышной грудке:
– Мне в жизни попадаются исключительные, отличные люди! Чистые, милые!
– Это потому, Адочка, что вы сами прелесть какой человечек.

Однажды только у Ады в поезде пропала кофточка, и то сама виновата. Лёгкую ажурную кофточку она купила в затхлом сельпо в райцентре, где студенты строили очередной коровник. Среди цинковых вёдер и пыльных резиновых калош лежала на полке в целлофане, в единственном экземпляре, – такую в городе у цыганок в переходе втридорога не купишь. Необыкновенно нежная и приятная к телу, и бирюзовый цвет очень подходил к Адиным глазам.

Ни на экзаменах, ни на свиданиях счастливая кофточка не подводила. Но однажды в поезде её сняла, аккуратно сложила. Жалко было такую красоту в сумку прятать – зарылась лицом, обняла, убаюкала на груди, так и заснула. Утром студенческий вагон в полном составе дружно проспал родную станцию. Собирались бегом, под ругань проводницы, в весёлых криках, визге и хохоте. И Ада впопыхах то ли скомкала счастливую кофточку вместе с постельным бельём, то ли закатала в валик с подушкой и матрасом.

Потом она даже писала железнодорожному начальству, есть же бюро потерянных вещей, или как там у них? Кофточка исчезла навсегда, что неудивительно: такая прелесть, такой дефицит. Проводница, небось, перевела стрелку на прачечную, те на проводницу. Если, конечно, вообще искали: какая-то кофточка, какая-то студентка…

Спустя четверть века Ада пришла к беспощадному выводу: люди путешествуют, чтобы заполнить отчаянную, зияющую пустоту собственной жизни – и ни за чем более. Аде, в отличие от них, от самой себя бежать не нужно. Сказал же мудрец: «Лучший путешественник тот, кто умеет странствовать, не сходя с места».

Сегодня даже мысль о предстоящей поездке ввергает её в ужас. За месяц до отправления она является на вокзал и, постукивая пальцем, строго перечисляет в окошко кассы: никаких купе, только плацкарта (в купе развивается клаустрофобия). Непременно биотуалет и кондиционер. Середина вагона, дальше от туалетов. Полка не боковая. Нижняя. И, пожалуйста, место строго по ходу поезда – она не кот, чтобы ехать задом наперёд: кружится голова.

Ада заранее тоскливо подсчитывает вычеркнутые из жизни сутки и часы, которые приговорена провести в поезде. Приплюсуйте обратный путь – получается грустная цифра. Ах, отчего люди не изобрели телепортацию! Р-раз – и ты уже материализовался в конечном пункте назначения. А не маешься в замкнутом пространстве, ища спасения в подрагивающей на коленях книге или бормотании плеера.

Всё известно заранее, до судорожной зевоты. Скучные болтливые пассажиры, слушая которых, хочется заплакать или заснуть. На их лицах тоже читается покорная, обречённая готовность стоически выдержать двух-, четырёх-, пятидневную дорожную пытку. Теснота, духота, вынужденная неподвижность, питание всухомятку, хлопанье дверей, сквозняки, свешивающиеся с полок одеяла, храп. Выкурить по-человечески сигаретку и то невозможно. Приходится тайно, воровски затянуться разика три в туалете и потом брызгать освежителем и долго махать ладошками в открытое окно.

Если едут дети – вообще тушите свет. Особенно противны маленькие приставучие девочки, лицемерки и кокетки. У Ады, слава богу, нет детей и есть возможность судить со стороны, а со стороны виднее. Ужасно их нынче воспитывают, от-вра-ти-тель-но! Дуют в попу, называют «принцесса» и «юная леди» (насмотрелись американских фильмов). Крутятся вокруг них, как мелкие планетки вокруг Солнца. Судя по всему, готовят не меньше чем в «Мисс Вселенная». Не завидует Ада их будущим мужьям, ох не завидует.

А за окном всё то же пёстрое мельтешение, будто крутят заевшую картинку. Растрёпанные еловые, берёзовые перелески – обочины, заросшие белёсым от пыли иван-чаем, – станции и перроны, похожие на однояйцевых близнецов. Ада отворачивается к прохладной пластиковой перегородке, натягивает на голову одеяло, вытягивается, притворяясь мёртвой.

Пульсирует в висках, голова чугунная от убойных запахов – от туалета и торчащих всюду мужских ног в носках. От неприличной физиологической вони тёплой курицы в фольге и варёных яиц. Самые тошнотворные – дешёвые китайские приправы, которыми обильно посыпают дымящийся доширак в пенопластовых корытцах. Весь вагон ест один раз в день – с утра до вечера. Весь вагон, уткнувшись в корытца, с хлюпаньем и свистом всасывает лапшу в ядовитой оранжевой жижице.

Шустрый дедок на соседней полке покопался, вынул эмалированную миску с домашним содержимым, по ужасному виду и запаху – тушёная капуста. Долго чавкал и даже вылизал миску. Потом всю ночь возмутительно пукал капустой – это на двух квадратных метрах, под самым Адиным носом, она даже всплакнула.

Под столиком упирается в колени сумка на колёсиках, туго набитая книгами. Дома у Ады их целая стена – новеньких, пахучих, посверкивающих леденцовым, розово-голубым глянцем. Десять тысяч экземпляров – с замирающим от предвкушения сердцем были изданы на всё скромное наследство покойной мамы.

Не хватило, пришлось снести в комиссионку антикварный мамин комод, и горку, и мамин чистошерстяной ковёр с тройкой, и шторы с кистями, так что гостиная осталась голая. Ничего не жалко, ведь благодарные читатели должны были ахнуть, вскрикнуть и смести Адины сборники, как горячую шаурму. И вот который год глянцевая красота подпирает стенку. Чтобы не мозолили глаза, пришлось накинуть на них мамин павловский платок.

Мама боялась творческой дочки. Робко уговаривала дочку бросить курить. «Смолишь свою папироску…»

-- Мама, умоляю, не папироску, а пахитоску, – ломая руки, почти с физической болью вскрикивала Ада, как пианист, вздрагивающий от фальшивой ноты. – Я курю па-хи-тос-ку! Это совершенно разные вещи!

В день, когда Ада задула на торте 43 свечи, она дрожащим голосом запела: «С днём рожденья тебя поздравляю, любя… С днём рожде-ни-я, доча, с днём рожденья тебя». Ада вскочила, опрокинув бокал: «Мама, я ведь просила! Как можно скатываться до этой пошлости, банальщины, низкопробщины!» – и захохотала, и зарыдала, и убежала в спальню, хлопнув дверью, оставив остолбеневшую маму и растерянных гостей.

Мама умерла тихо, чтобы этой очередной нелепой выходкой не вывести из себя странную, гениальную, непонятную дочь. Теперь Ада вынуждена обкатывать свою нетленку на свежем, не замылившемся человеке – на мне, за неимением другой площадки для выступлений. Никто не хочет слушать стихов, хоть за деньги нанимай.

– Тебе лучше читать в литературной гостиной настоящим знатокам, – слабо отбиваюсь я.
– В этом сборище графоманов и графоманок, упивающихся собственной бездарностью?
– Но я в стихах тупа как пробка, в поэзии ни бельмеса не смыслю.
– У человека, не понимающего стихов, нет сердца и души, – мрачно изрекает она.

Я не хочу слыть человеком без сердца и души и, вздыхая, соглашаюсь:
– Ну, читай.
– Что-о?! Типа ты до меня снисходишь? Да меня знаешь какие люди, не тебе чета, на коленях просили, умоляли.
– Больше не буду, я вся внимание, – паинькой складываю руки на коленях.

Ада, прохаживаясь по комнате, как по сцене, начинает с выражением читать, время от времени делая выразительные паузы. Поднимает брови, значительно, с недоумением посматривает на меня. Я спохватываюсь и в нужных местах запоздало восклицаю: «Восхитительно! Неподражаемо!»

Ада мечтает, как её стихи прочитает какой-нибудь русский эмигрант-миллионер – допустим, австралиец. Она вообще неровно дышит к Австралии. Миллионер ахнет, вскрикнет – и страстно влюбится, потому что не влюбиться в Адины стихи (и в Аду) невозможно. Оплатит безумно дорогой билет, бросит к ногам виллу, золотой горячий пляж, страусовые и крокодиловые фермы, жемчуга. Ада заложит побрякушки и раскрутит свои стихи. Вот на какие жертвы готова истинная поэтесса!

– А если он окажется старый горбатый карлик?
– Обязательно нужно подбросить какашку? Завидуй молча. Так и быть, сделаю тебе гостевой вызов в Австралию.
– Но ложиться с таким в постель, фу.
– Хоть с Квазимодо. Зажмурюсь и воображу, что сплю с Джастином Бибером. Или с Пирсом Броснаном… Лишь бы внизу всё работало, – тут же оговаривает она условие.
– Я тебе по телефону дочитаю из последнего, – предупреждает на прощание Ада. – Позвони часиков в семь.

Прежде чем звонить, смотрю, достаточно ли средств на счету. У нас разные операторы, одна минута стоит 1 рубль 90 копеек. Чтобы не наговорить со своей стороны лишнего, у обеих поставлены таймеры: через полчаса чтение обрывается на полуслове. Я смотрю на телефон, и она на том конце провода смотрит на телефон. У кого первого не выдержат нервы.

У меня уже ухо мокро и горячо от трубки. Мобильник существует не для того, чтоб слушать по нему венки сонетов, а чтобы быстренько перекликаться: «Ты где?» – «Я уже рядом». Ада на том конце города смотрит на трубку мрачно. С каждой минутой она уверяется, что ничего святого нет на этом свете, что истинные ценители вымерли, что публика — дура-с, что она вынуждена метать бисер перед свиньями. И что я удавлюсь за 1 рубль 90 копеек.
Не выдерживаю первой.

– Ты ещё дольше не могла молчать?! – возмущается она. И прямо с прерванного места на меня льётся стих о непонимании, о жестокости окружающих и ранимой мятущейся душе. Скоро я перестаю понимать смысл, звуки сливаются в приятное усыпляющее бормотанье… Только последняя рифма в голове засела: тоска – соска. Тоска – соска…

Ада едет на презентацию альманаха молодых поэтических дарований. Молодая была уже не молода. Возможно, там удастся продать книги, хотя… Со всех сторон страны с теми же мыслями тянутся ады женского и мужского пола, и все гении, и у каждого сумка с книгами под столом.

Литературными вечерами в родном городе Ада сыта по горло, спасибо. Обыкновенно это бывает облупленный зал ДК, с зябко кутающимися в шали библиотекаршами. В полупустых рядах скучают и хихикают согнанные с последнего урока школяры. На их лицах читается: «Блин, вот это вляпались в дерьмище!»

Стадце школьниц, подгоняемое учительницей, замирает над Адиным сборником, сжимая в кулачках мамины карманные деньги. А в пустеньких головках мечется неразрешимая, мучительная дилемма: стихи или чулочки? Чулочки или стихи? Чулочки побеждают. О, этот невозвратимый горьковато-свежий возраст, прыскающий цветом, как тугая сиренька…

Раньше к поэтам было другое отношение. Ада припоминает тот поэтический турнир… В зале яблоку негде упасть, на сцене зажгли свечи. Первым вышел кряжистый поэт-афганец в выгоревшей тельняшке, с книжкой камуфляжного цвета… Читал под Маяковского, рубя ладонью воздух.

Ада, как гвоздь программы, выступала последней. На ней были шёлковые струящиеся брючки и счастливая, ещё не утерянная безвозвратно кофточка. Ей дали газовый палантин, и, когда она взмахивала руками, на стенах будто крупная птица махала крыльями. Ах, как ей аплодировали!

Потом собрались в номере у афганца, пили вино, пели под гитару. Афганец не сводил с Ады глаз и посвятил ей строфу, где рифмовал её имя со словами «шоколада» и «семь кругов ада». Потом все ушли, а её в дверях удержали сильные руки, пересохшие губы… Была жадная, совершенно безумная ночь, до утра на стене птицами метались, бились две крупные тени.

Уткнувшись носом в подушку, Ада исподтишка наблюдает за сухим лёгким дедком. Как, должно быть, ясно на его душе, нет этого сосущего червяка в сердце, терзающего вечным тщеславием и сомнениями. Прожил, не выбираясь дальше райцентра, любопытен как ребёнок. В данный момент озадачился устройством раскладного столика, качает головой, трогает детали кривым коричневым пальцем. Выпросил у пассажира с кроссвордом карандаш, а у Ады блокнотный листок, черкает. «Сделаю старухе. Всё ругается, что в сенях пройти негде». С гордостью: «Она у меня дородная, старуха. В корыто сядет – ведро воды влезет, не боле».

Его умиляет, что в вагоне в любое время есть кипяток, бесплатно и сколько угодно. То и дело набирает свою облупленную кружечку и, жмурясь от наслаждения, попивает пустую горячую воду, поглядывая в окно. Привстаёт, расплющив нос о стекло, провожает взглядом увиденное.

«Будто невестушки, убранные» – о проплывающих за окном вишнях в огородах, укутанных от дроздов в пышный, взбитый ветром тюль, местами задранный, как юбка на Мэрилин Монро. Со всхлипом стонет, когда проезжают маленькую заросшую заводь и мальчика в лодке, с удочкой.

На одну минутку Аде остро, до щипания в глазах, хочется стать дедком. Хочется детскости и мудрости или хотя бы научиться кротко, терпеливо переносить временные неудобства, уходить в воспоминания, вороша прошлые куски жизни. И жалеть, что не родила после безумной гостиничной ночи. «Девочка была», – с сожалением сказала врач, бросая в таз звякнувший инструмент.

Девочка была… Такая принцесса, капризуля и воображуля, будущая Мисс Вселенная, над которой Ада с радостью вилась бы, как планетка вокруг Солнца.