В доме первым всегда просыпался дедушка. Точнее, нельзя сказать, что в доме. С самого апреля и до заморозков спал он во дворе, под навесом, за сараем. Говорят, что иногда осенью неожиданно выпадал ночью снег и запорашивал его постель. Дедушка вставал, стряхивал сугроб с овчинного тулупа, которым укрывался, и шёл домой, говоря бабушке:
– Ну, всё, Семёновна, пора печку всурьёз затоплять, зима пришла!

После чего спал уже дома, на своей складной солдатской кровати.

Летом же, когда приезжали мы со Стаськой, дедушкину кровать переносили в сенцы, где занавеской отделяли уголок для меня, ну а брат устраивался в доме, рядом с бабушкой, на кровати с никелированными шарами. В сенцах спалось хорошо, крепко. Свежий воздух, ночная прохлада, лёгкий сквознячок. Немного почитав перед сном, я укрывался лоскутным ватным одеялом и сразу проваливался в глубокий, крепкий сон, открывая глаза уже утром.

Спал я крепко, и по утрам меня не могло разбудить никакое движение, хотя дедушка с бабушкой ходили мимо, шаркали тапками по некрашеному полу, разводили керогаз, готовили завтрак и переговаривались негромко. Я к этому привык. Но в то утро меня разбудила подозрительная тишина.

Никто не ходил по сенцам, не гремела посуда, не покашливал дедушка, не скрипели половицы. Я насторожённо поднял голову и оторвался от подушки. Тихо. Осторожно встал и отдёрнул занавеску. Никого. Я удивился, это было как-то необычно. Дверь во двор уже открыта, в сенцы лился утренний свет, ещё не припекло солнце, тянуло свежестью и прохладой. И тут я услышал голоса. Наша бабушка тихо говорила своей подруге и соседке бабушке Шишихе:
– Умочки не приложу, чем их кормить-то? Андрюшка, тот уже большой, почитай всё исть. А вот Таськя – энтот капрызный! Энтова не хочу, энтова не жалаю! Кажный день думаю, что приготовить. Нонеча пышков им напекла, да дед сходил на пасеку, свежего мёду принёс, гречишного. Сла-адкай! Духовитай! Думаю, пондравится, поедят.

И вот я стоял и слушал, как бабушка что-то рассказывала Шишихе, и уже собирался идти ещё немного поваляться, когда услыхал такое, от чего весь сон куда-то сразу же подевался.

– Ребяты они у меня смирные, послушные. Таськя, тот, поди, до одиннадцати проспит. А Андрюшка – энтот сразу на речку убежит, ты только проследи, чтобы он позавтракал.

Такой расклад меня сразу встревожил. Старики явно куда-то собирались. И без меня! Я тут же вскочил, надел свои растянутые треники и, шлёпая по прохладному полу босыми ногами, выбежал на крыльцо. Во дворе стояли бабушки. Шишиха опиралась на палку, а моя Марья Семёновна что-то ей говорила. Я затараторил:
– Здрасьте, бабушка Шиш… Фрося! Бабуль, а далёко это вы с дедом собрались?

Бабушка посмотрела на меня, явно понимая, что уже не отвяжешься.

– В лес, с дедушкой, за сеном. Он ужо за лошадью пошёл.

Я был потрясён! В лес! На лошади! Без меня! Этого мне не пережить. Я тут же загундосил, сделав невероятно жалобное лицо:
– Бабуль, а можно с вами? А? Я не буду баловаться! Я буду послушным! Я вам помогать стану.

Бабушка всплеснула руками.

– Помощник ты мой! Лучше беги уж на речку. А вот приедем мы с дедушкой, сядем обедать, вот тады и подмогнёшь!

Шишиха тронула её за руку.

– Семёновна, да возьми ты его, не обижай парнишку!

Услышав поддержку, я зажмурил глаза и запрыгал на месте.

– Ну бабуля! Ну пожалуйста, пож-ж-жалуйста!

И бабушка не устояла под моим мощным натиском.

– Куды ж от табе деваться, от паразита! Иди, скорее поешь, пока дедушка не приехал.

Я бегом метнулся в дом. Скинул со стола полотенце, которым бабушка прикрыла от мух глиняную миску с пышками и черепушку со свежим ароматным гречишным мёдом. Ел я быстро. Совал в рот куски белых мягких пышек, черпал ложкой мёд и, давясь, глотал пищу. Но, как ни спешил, вскорости услышал тупанье копыт под окном и скрип телеги. Приехал дедушка.

– Марусь, готова?

Бабушка вышла на крыльцо.

– Погоди немного! Чичас Андрюшка поест.
– А он чево, с нами, што ли?
– Пусть прокатнётся. Дюже просился.

Дедушка недовольно пожевал усы.

– Я лошадь у председателя еле выпросил. Рысака только до обеда дал. Поспешать надо!
– Я табе сказала, чичас он.

Я быстрее проглотил последний кусок и метнулся к ведру запить пищу водой. Но вошедшая бабушка схватила меня за руку.

– Куды ты, после мёда холодную воду пить? Брюхо опустится!

Она налила мне кружку горячего чая и сунула в руки. Чай был травяной, настоянный на липе, чабреце и речной мяте. Я дул на него, обжигался, но всё равно глотал, стараясь не сердить дедушку. Он всё это время ждал на улице, не отходя от лошади, которая от нечего делать щипала мураву возле порога.

Кое-как допив, я выбежал за порог, забрался на телегу, уселся спереди, бабушка положила вилы с граблями, кряхтя забралась сама, а сзади, в доме, под присмотром бабушки Шишихи мирно спал Стаська.

Дедушка уселся рядом со мной, расправил вожжи, пошевелил ими, причмокнул и негромко сказал:
– Поехали, что ли. Н-но! Пошла!

И лошадь застучала своими растоптанными копытами, телега загремела по накатанному до звона большаку, и приключение началось!

Коршево – большое село. Оно раскинулось на высокой горе, над величественно несущим свои воды Битюгом, над бескрайним темнеющим уходящим к горизонту лесом и над бесконечными просторами. В длину село семь километров. На том конце, где жили мои дедушка с бабушкой, лес лежал на левом, противоположном берегу реки, и переезда туда не было.

Дедушка мой не состоял никогда в колхозе, и покосов ему не выделяли. Чтобы прокормить десяток овечек и пару козочек, ему приходилось батрачить на лесника, который за это разрешал косить траву в лесу. Опять же, все лесные поляны принадлежали колхозу, дедушка находил места с густой травой среди деревьев и тщательно их выкашивал, гоняясь за каждой травинкой. Косил он вблизи от дороги на Вислый кордон, там, где лес перебирался через Битюг и вплотную подползал к горе, то есть совсем далеко от дома, ближе к соседнему селу Шишовке.

И вот мы миновали последнюю улицу – Балаховку. Большак ушёл в сторону, а справа от нас, сверху, с горы, развиднелось бескрайнее море леса. Снизу потянуло запахом распаренной дубовой коры и прогретых солнцем болот. Дедушка повернул ко мне голову.

– Чуешь, Андрюшка, каков дух-то? Особый! Лесной!

Дорога пошла под уклон, и мы въехали под сумрачный полог леса. С левой стороны высилась гора Кручениха, которая становилась всё выше и выше, по мере того как мы спускались вниз. На ней густо росли дубы и клёны, тянувшие свои ветви через дорогу, к своим собратьям на другой стороне. Их руки переплетались, и казалось, что мы едем в каком-то волшебном зелёном тоннеле, в котором играют на дороге солнечные зайцы и мечутся причудливые блики от небольших лужиц с дождевой водой.

Когда окончательно спустились вниз, дорога стала более топкой. Часто встречались целые лужи чёрной липкой грязи, где лошадиные копыта чавкали, а колёса крутились, облепленные ею, и роняли за собой тягучие смоляные нити. Иногда от луж резко пахло свиным духом. Дедушка показал на отпечатки каких-то огромных тел в этих лужах и пояснил:
– Кабаны. Сейчас оводов в лесу видимо-невидимо. Вот и спасаются свиньи от них в грязи. Целый день катаются в ней, отлёживаются, обрастают коркой, как панцирем, чтобы овод не докучал, а ночью идут пастись. Вот отсюда совсем недавно ушли, нас услыхали.

Я с замиранием сердца спросил:
– А нас они не тронут?
– Что ты, внучок, – ответила бабушка, – нешто им надо? Летний зверь сытый, добрый. И человека он сам опасается, всегда дорогу уступит.

Я на всякий случай придвинулся к дедушке, у него кнут есть, он ничего не боится, ежели что, отобьёмся как-нибудь.

Дорога повернула вглубь леса. Кручениха слева, вся поросшая деревьями, выросла на полнеба. Лошадь с телегой загромыхала по бревенчатому настилу, уложенному через топкое место. Плохо прибитые сверху доски хлюпали и выплёскивали фонтанчики серой, мутной воды.

Дедушка вскоре повернул повозку, и колёса захрустели по сухим нападавшим сучьям. Лошадь прошла шагов двадцать среди могучих, вросших в землю дубов и лип, и мы выехали к берегу какого-то ручья или маленькой безымянной речки, густо облепленной ярко-зелёной тиной, с оконцами угольно-чёрной воды. Величественные деревья росли прямо из неё, морщинистые, узловатые, обросшие мягким мрачным бархатом мха. Тут и там из воды тянулись кривые толстые коряги, словно руки подводных чудовищ. В тёмных заводях со дна всплывали тускло-радужные пузыри, лопались беззвучно и распространяли вонючий запах тухлого яйца.

Эта таинственная речка петляла среди лесных великанов и уходила куда-то далеко вглубь неведомого сумрака, а на другом её берегу колыхалось море шелестящего тростника. Дедушка слегка натянул вожжи и сказал:
– Тпр-ру! Поди, приехали.

Вдоль берега этой затерянной в лесу речушки тянулась узкая выкошенная полянка, на которой длинными валками лежало светло-зелёное пахучее сено. Бабушка мелко закрестилась.

– Слава табе, Хосподи, дал нам сена!

Они с дедушкой схватились за грабли и сноровисто стали сгребать его в кучки. Когда их образовалось несколько штук, высившихся горками по пояс, дедушка схватил вилы, подцепил ими половину одной из них и, ничуть не напрягаясь, быстрыми мелкими шагами пошёл к телеге. Скинув свою ношу, обернулся ко мне.

– Андрюшка, чё рот расхлябил, хватай вилы да сено таскай!

Я радостно кинулся на помощь, так же, как и дедушка, подцепил половину кучки и понёс за ним следом. Сено оказалось не таким уж лёгким. Свинцовая тяжесть тянула груз к земле, руки дрожали, я кряхтел, но вилы клонились всё ниже и ниже, пока я не обронил половину своей ноши наземь. Дедушка недовольно нахмурился, но промолчал. Тем временем бабушка уже закончила сгребать сено, и я надеялся, что она меня сменит, но дедушка велел ей держать лошадь, которую крепко донимали толстые оводы величиною чуть ли не с мой палец.

Мне же пришлось продолжить таскать сено. Я приловчился было вскидывать его над головой, тогда груз не так тянуло к земле, но в этом случае я цеплялся за ветки и какие-то клоки повисали на них. Дедушке, который в лесу гонялся за каждой травинкой на покосе, это совсем не понравилось, и он зашумел:
– Андрюшка, вилы-то опусти, чё жа ты стока сена теряешь!
– Так тяжело, дедушка…
– Да, сразу видать, что ты ничего не держал тяжельче авторучки да своих игрушек. Иди-ка ты отсель! Бабка, отдай ему лошадь, а сама давай носи сено!

Бабушка передала мне поводья и принялась за работу. Я стоял разинув рот, так споро и быстро работали эти восьмидесятилетние старики. Ловко цепляли вилами половину копёшки, вскидывали её на уровень пояса и быстро несли к телеге, один бросок, и сено на месте.

Лошадь вела себя неспокойно, она прядала ушами, отмахивалась хвостом, трясла головою, но это ей не помогало. Жирные гудящие кровопийцы роем вились над бедной скотиной, так и норовили ужалить беззащитную спину. Я сломил ветку клёна и начал отгонять жужжавшую злобную стаю.

Тут дедушка накидал уже довольно много сена и кивнул мне:
– Андрюшка, полезай наверх, утаптывай!

Я с удовольствием мигом запрыгнул на телегу и принялся прыгать по уложенному, но дедушке что-то опять не понравилось.

– Да что жа ты на месте-то стоишь, как тюлень, а? Чему ж тебя в школе учат? Бабка, давай ты полезай наверх, а ты сигай сюды, будешь остатки сена подгребать!

Бабушка с кряхтеньем залезла на воз и принялась ровно и быстро утаптывать те копёшки, что дед кидал ей наверх. Я же решил исправить плохое впечатление, что произвёл на них, и прыгнуть вниз как парашютисты в том кино, что мы с друзьями недавно смотрели в клубе. Поднял руку и закричал, привлекая внимание:
– Деда! Смотри, как я умею! Первый пошёл!

И тут же картинно прыгнул с телеги. Но то ли я не рассчитал, то ли лошадь дёрнула в этот момент, но приземлился я на какую-то скользкую кочку, отчаянно замахал руками, не удержал равновесие и сел прямо задом в ту самую заболоченную речку.
Обидно было так, что я даже не заплакал и ничем не выразил своих эмоций. Только вылез на берег и отряхнул мокрые штаны от налипшей ряски. Бабушка тактично промолчала, а дедушка нахмурил брови и покрутил тёмным узловатым пальцем возле своего виска. Я же взял грабли и принялся сгребать сено в кучки.

В скором времени воз был нагружен. Дедушка перекинул через него верёвку, упираясь ногой в телегу, утянул его, и мы отправились в обратный путь.

Небо в просвете между деревьями было синее-синее, и в нём кружились, протяжно посвистывая, тёмные коршуны.

Мы доехали до подъёма на гору. Дедушка задумчиво пожевал усы и сказал:
– Пожалуй, мы низом поедем. Сейчас полянами, там по Подгорной, а поднимемся по Карпачихе.
– Карпачиха дюже крутая, – заметила бабушка, – лучше за ярушкой полезем.
– Можна, – сказал дедушка. – А ты давай здесь подымайся да рысью лети домой по большаку, там всё приготовь, да нас встретишь.

Бабушка ушла своим лёгким и быстрым шагом. А мы продолжили путь. Миновали большие поляны под селом, проехали узкой Подгорной улицей, которая тянулась вдоль Битюга, и начали подъём в гору. Дедушка спрыгнул с телеги и шёл пешком, зорко следя за тем, чтобы воз не опрокинулся. Вожжи он отдал мне, и я важно приосанился, думая о том, как было бы здорово, если бы меня видели наши пацаны, как я сам умею править лошадью! Хотя нет. Их-то этим не удивишь, деревенские, они не только на телеге, но и верхом катались. А вот одноклассники городские от зависти бы скукожились!

Мысли мои прервал дедушка. Видя, что лошадь идёт ровно и спокойно, он решил забраться на воз, чтобы не тащиться по такой жаре пешком в гору. Махнул мне:
– Андрюшка, попридержи, я сейчас залезу!

Я натянул вожжи, и лошадь вроде бы остановилась. Дедушка поставил одну ногу на телегу и ухватился рукой за верёвку. И тут лошадь, видимо, решила, что всё уже сделано, и шагнула вперёд. Дедушка раскорячился сзади, одна нога на телеге, другая на земле. Он только и успел зашуметь:
– Держи ты её, держи! – не смог устоять и сел задом в горячую придорожную пыль. Только смотрел гневно из-под козырька кепки.

Я же от волнения совсем растерялся. И поэтому изо всех сил натянул вожжи, чтобы остановить повозку. Лошадь захрипела, попятилась, голова её запрокинулась, а воз сена медленно и мягко завалился на обочину.

На дедушку было страшно смотреть. Он ничего не говорил, но взгляд его был грозен и мрачен. Я бросил вожжи и забубнил:
– Деда! Я не виноват! Сам не знаю, как вышло…

Дедушка некоторое время молчал. Потом он выдавил, не глядя на меня:
– Дуй домой, со всех ног лети! Скажи бабке, нехай сюда скорейча идё, да и с собой возьмёт Шишиху да альбо кого из соседей.

Я не стал спорить и так стреканул в гору, что только пятки засверкали.

И одна мысль меня грызла. Я полный неумёха, и руки у меня растут из жопы…

Примерно через час сено привезли. Мы раскидали его перед домом для окончательной просушки. Помогали все. Пришли соседи, прибежал мой друг Вовка Али-Баба, даже Стаська принимал участие. Быстро всё закончили, и дедушка, перед тем как отвести лошадь на конюшню, зашёл в дом. Между бабушкиной кроватью и печкой стоял буфет. Дедушка отворил его, долго там копался, вытащил оттуда засаленный носовой платок, завязанный узелком, распутал его и неспешно отсчитал медяки, шевеля губами. Потом взглянул на бабушку.

– Отдам лошадь, заодно к секельтарю зайду в сельсовет, за справкой. А потом в магазинку. Сено обмыть надо.

Бабушка неодобрительно покачала головой.

– Вон в шкапу у табе самогон стоит. Чё деньги-то тратить?
– В такую жару самогон? Ты чего гутаришь-то, голова болеть будет.

И дедушка уехал. Я от переживаний подался к Вовке Али-Бабе.

Мы сидели с ним во дворе на лавочке, беседовали о своих пацанских делах. Бабушка Шишиха, которая ему была родной, пекла блинцы на сковородке. У неё они были особенно нежные, мягкие, просто во рту таяли. Нигде более и никогда в жизни я таких блинцов не пробовал! А тут ещё баба Фрося смазывала их коровьим маслом, чуть присыпала сахаром, сворачивала треугольником и несла, перекидывая с ладошки на ладошку. Мы ели их столь горячими, что пар валил, а если дать им остыть, то весь вкус теряется.

Но тут и у Вовки начались проблемы. Из-за угла вышла красная и злая тётка Шурка, его мать. Подошла к нам, упёрла руки в боки и напустилась на сына:
– Ты что же это творишь, гад такой? Ах ты поганец, да я же тебя сейчас прибью!

Нижняя губа у Вовки выпятилась и отвисла, а уши мгновенно вспыхнули пунцовым цветом. Он всегда так реагировал на неприятности. Я же решил заступиться за друга:
– Тёть Шур, да что случилось? Может быть, Вовка и не виноват!
– Ага! Не виноват он! Недавно в уборную ходил, вышел оттуда, дверью хлопнул – крючок опустился, она и закрылась! Изнутри! Я в туалет страсть как хочу, а дверь не открывается! Что же мне, усраться теперь? Ты, Андрюшка, иди домой, а я сейчас этому гаду доски сбоку уборной сниму, нырять будет, чтобы крючок открыть.

Я вздохнул и отправился домой. Весь уже пунцовый Али-Баба взял тонкий ножичек и пристроился около туалетной двери, просунув его в щелку, пытался откинуть крючок. Разъярённая тётка Шурка стояла рядом. Неудачно как-то всё складывалось…

Когда вернулся дедушка, я сидел во дворе на пороге. Бабушка что-то стирала в оцинкованном корыте, яростно тёрла какую-то тряпку на доске с рубчиками, клала её на скамью, катала специальной палкой. Стаська где-то бегал. Увидев дедушку, я сразу притих, ожидая нотаций, а то и подзатыльников. Но дедушка молча прошёл к рукомойнику, умылся, причесал перед зеркалом волосы вокруг лысины, потом взял пузырёк шампуня, подаренный им тётей Машей, отвинтил пробку, налил немного на мозолистую тёмную ладонь и размазал по голове. Он явно думал, что это одеколон. Я не смог удержаться:
– Дедушка, это же шампунь!
– Ну и што?
– Это как мыло! Им голову моют!

Дедушка озадаченно повертел шампунь в руках.

– Скажи на милость! А я всегда голову стиральным порошком мыл.

Он понюхал свою ладонь и удивлённо сказал:
– Ай, правда? А воняет хорошо!

На лысине у него вскипали радужные блестящие пузырьки. Он не стал вытираться или смывать их, ему запах показался приятным. Прошёл к крыльцу, сел рядом со мной и взял принесённый из колхозного буфета алюминиевый бидончик на два литра с подложенной под крышку марлечкой. Он открыл его и протянул мне:
– Попробуй.

Я понял, что внутри пиво. Никогда раньше его не пробовал и даже не знал, что это такое, только известно было, что все мужики его любят. Стало интересно, я отпил немного, прямо через край, было горько, и шибало в нос. Пиво мне не понравилось. Единственно, что хорошего, так это то, что от его пены у меня под носом выросли такие же белые и пышные усы, как и у дедушки. Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.

Бабушка бросила стирку и тоже приложилась к бидончику. Сделав несколько глотков, сморщилась и сказала:
– Тьфу! Ссаки лошадиные!

Мы с дедушкой снова захохотали. Пришёл с улицы Стаська, походил по двору, попинал пыльные кусты лебеды, а затем подошёл к нам.

– Дедушка, а ты знаешь, что ты должен на сундуке спать?

Дедушка встревоженно зашевелил усами.

– Это ишо откуда такая мода пошла, чтобы старый человек на сундуку спал?
– Серёжка Заяц говорит, чтобы ты добро своё охранял и богатство.
– Ах вы поганцы! Нешто дедушка вам кобель какой, штобы охрану нести? Старики должны на кровати, на перине спать, алибо на печке, на горячих кирпичах. Дать бы вам с Серёжкой лозанов хороших, чтобы не брехали абы чего.

Стаська с независимым и невозмутимым видом отошёл на всякий случай поближе к бабушке. Дедушка же обнял меня за плечи и спросил:
– Чё ты смурной сегодня какой-то, притомил тебя старый хрен, што ли?
– Да не, дедуль, просто я расстроился.
– Это ещё пачаму?
– Не умею я ничего. Хотел помочь, а только, наоборот, навредил.
– Ай, правда? – дедушка улыбался из-под усов. – С первого раза-то и у меня ничего не получается. Эх, поживёшь тут с нами, всему научишься. Лето ишо долгое. Попомни, Андрюшка, што б ты ни делал, иде бы ни был, всё одно, быть табе крестьянином, как и мы!
– Дед, я учиться пойду после школы. Какие сейчас крестьяне? Колхозники!
– А вот попомни мои слова! Пройдут годы, позовёт тебя земля, и ты к ней вернёшься. Попомни!

И дедушка снова улыбнулся.

Так вот и вижу я эту картинку из прошлого. Оранжевый закат на небе, старика в мешковатой одежде и вихрастого, лопоухого мальчишку, сидящего рядом с ним на крыльце. И ведь напророчил он, не знаю как, но угадал ведь моё будущее! Кидала меня жизнь, бросала по стране нашей, кем только не работал, где только не учился. И торговлей занимался, и деньги зарабатывал, но не успел оглянуться, как оказался в деревне, начал разводить скот, пахать землю, стал крестьянином. И не где-нибудь, а в дедушкином родном селе Коршеве! Там, где жил и хозяйствовал он сам.

И только потом, не сразу, но я осознал, что случилось. И много думал, что же это было? Судьба ли, которую предвидел дедушка?

Или это никуда и не уходило с самого далёкого детства, а просто таилось в глубинах моей души до нужного часа, а когда пришло время, обильно проросло.

Кто его знает. Или, как сказали бы у нас в Коршеве, – ахтознать...