В тот день я разбирала ящики, на глаза попалась старенькая общая тетрадь с загнувшимися уголками. Взяла её, начала листать – и благополучно забыла об уборке. Тряпка уже высохла, а я всё сидела в позе лотоса, уплыв в раннюю юность.

Странно, словно те строки писала другая девочка, не я. Смешные и наивные жалобы старшеклассницы на душевную тяжесть, желание скорее пролистать такие тягостные, как мне тогда казалось, дни и месяцы. Глупая, это же была та самая неповторимая молодость!

…Иван пришёл в наш класс посреди учебного года. До того учился в городе, поэтому нашу поселковую школу окинул презрительным взглядом. Был он смазлив, немного похож на актёра Харатьяна. Как бы то ни было, но даже при таких зелёных глазах и блондинистой шевелюре не стоило выказывать превосходство над нами – учеником Ваня зарекомендовал себя проблемным.

Будучи очень сообразительным и острым на язык, новичок тем не менее оказался ленив и циничен. У него была довольно смешная фамилия, но несколько резких выпадов в сторону тех, кто позволил себе над ней посмеяться, сразу показали: такой парень насмешек не потерпит.

Внимательно изучив одноклассников, Иван осмелел, и вскоре все узнали, что новенький вдобавок ещё и хулиган. Он быстро сколотил «бригаду» из таких же дружков, в неё вошли двое мальчишек из нашего класса. Ранее незаметные, себе на уме, они словно ждали вожака, под чьим руководством можно было вволю покуражиться.

Сначала казалось, что девчонки совсем не интересуют Ваню. Но вдруг он словно в одночасье заметил меня. Так начался мой личный кошмар, длившийся почти два года. Из-за пристального внимания хулигана постоянно находишься в напряжении, ходишь, словно под прицелом рогатки и ждёшь – вот-вот прилетит камешек. А ведь, кроме вызывающих записок, и камешки прилетали.

Иван стал очень назойлив и изобретателен, оказывая мне знаки нездорового внимания, чем отпугнул от себя ещё больше. Я и так опасалась его безумной непредсказуемости, а теперь вообще боялась этого парня, словно огня. У меня вызывал страх даже его случайный взгляд – Ваня никогда не смотрел украдкой, а всегда только прямо в глаза, как хищник.

Это была очень больная привязанность, хоть в школу не ходи. Иван сидел впереди меня и постоянно оборачивался, мешал во время уроков. Отпускал гнусные шуточки ниже пояса. Для нашей провинциальной школы это было дико, а мне приходилось выслушивать его грязные хохмы в самое ухо. Новенького побаивались и наши ребята, и девчата, – уж очень был горяч и злобен.

После уроков Иван обычно поджидал меня где-нибудь за углом, вцеплялся в портфель, отнимал, а когда я плелась за ним и ныла, унижал:
– Ну, давай-давай, попроси меня хорошенько!

Удивляюсь, как я сохраняла терпение, даже пыталась урезонить нахала.

Поздними вечерами Ваня постоянно околачивался у моего дома, хотя тот находился довольно далеко от места, где поселилась семья новичка. Свистел, а я не могла понять, что это такое.

Однажды всё-таки вышла на крыльцо и к ужасу узнала знакомый, с хамскими интонациями, голос:
– Выходи на свиданку, Светка.

Я шмыгнула в дом и затаилась. Потом боялась даже по нужде ночью выйти, везде мерещился Ванька, будто привидение.

Однажды мучитель дождался меня после дежурства. Вместе со своими «ординарцами» отсёк мою подругу, уволок прочь. А меня они привязали к дереву. Что делать со мной дальше, Иван, видимо, ещё не решил – наверное, всё же не совсем потерянный был, кое-что понимал. Стоял, смотрел, как я вырывалась и орала:
– Чокнутый, я всё Тамаре расскажу!

Но нашей классной руководительницы Тамары этот гад совершенно не боялся. Так и стоял возле меня, словно хотел что-то сказать, а рядом ухмылялись подельники. Лишь после того, как моя подружка завопила из-за угла, что сейчас приведёт участкового, этот змей рассмеялся и развязал путы.

После того случая подруги начали меня жалеть. Вся в слезах, я горестно спрашивала:
– Девочки, ну за что такое горе? Почему он именно ко мне пристал? Будь проклят тот день, когда он меня увидел!

Тогда наша одноклассница Инна, недавно приехавшая к нам с Крайнего Севера, предложила вызвать Ивана на наш девичий суд.

И он пришёл. Ухмыляясь, уселся на подоконник и, сложив на груди руки, с интересом ждал представления, даже не глядя в мою сторону. Инна села рядом с Ваней и очень серьёзно, как взрослая тётя, начала его совестить:
– Неужели ты не понимаешь, что девочка равнодушна к тебе, что она страдает? Оставь её в покое. Мы же взрослые люди, давай решим сами, не будем же учителей или родителей, не дай бог, привлекать? Ну, хочешь, бегай за мной вместо Сашки, она не против.

Иван неожиданно заржал:
– Вот это да! Ну вы вообще... А давай.

Я была вне себя от счастья, Инна тоже – видимо, из-за сделанного мне добра.

Два дня весь класс созерцал эту грандиозную подмену. Первый день Иван вёл себя с Инной как со мной: отнимал у неё ручку и тетради, хватал за руки, наступал под партой на ногу, дёргал за косичку, болтал и рассказывал глупые анекдоты. Подруга воспринимала всё это безобразие мягко и с улыбкой, не шипела, как я, не выходила из себя. Может, поэтому на второй день Ване надоело. Он устал, скис и уже без энтузиазма продолжал пакостить Инне, но продержался лишь до конца уроков.

На третий день утром Иван сел на своё старое место, швырнул свой жиденький пакет с тремя тетрадями на парту, повернулся ко мне и бросил:
– Ну, поиграли и хватит.

И всё-таки мой мучитель перегнул палку. Однажды в своём пацанском кругу прихвастнул: «Никуда она от меня не денется, скоро будет сама за мной бегать». Я об этом узнала. Непонятно, что тогда на меня накатило, а может, просто устала от такого невыносимого давления.

Я стояла у окна и думала, дурочка, об одном: как разодрать прочную зимнюю оклейку и сигануть вниз. Понимала, что, скорее всего, не убьюсь, а только покалечусь. Ещё и колебалась: а может быть, не стоит, может, лучше таблеток напиться?

От отчаяния расплакалась. Тогда подруга, видя мою истерику, пожаловалась десятикласснику, с которым встречалась. Тот проникся моим горем и пообещал выдернуть Ваньке ноги. Подключил к делу своего друга, они подловили моего настырного ухажёра и пообщались с ним на суровом мужском языке. Ноги у наглеца остались на месте, а вот подбитый глаз злой как чёрт Иван на следующий день демонстрировал всей школе.

Он от меня отвязался, но легче мне не стало. Хулиган сменил тактику. Задрав подбородок, всё так же смотрел мне в глаза, но отныне с вызовом, злобно. Мне казалось, Иван постоянно ищет, чем бы меня обидеть, как сильнее унизить.

Читая сейчас свои дневники, невольно улыбаюсь: наивные мальчишеские потуги довести девчонку до слёз. Иван пытался хоть таким образом напомнить, что он есть, он следит и как рентгеном просвечивает все мои промахи, недостатки.

Если я отвечала у доски, Иван пристально искал ошибки. Даже учиться стал лучше, дабы подловить меня на каком-нибудь проколе. Если находил, тут же громко и издевательски на него указывал, а если ошибку выявлял учитель, мой преследователь торжествующе ржал: мол, какая же я тупая, хотя и учусь хорошо.

А ещё Ваня обладал невероятным чутьём. Он каким-то образом знал, что я не готова к уроку или не уверена в своей работе. Цепким взглядом считывал в глазах то ли панику, то ли надежду, что меня не спросят. Когда учитель спрашивал: «Ну что, кто хочет ответить? Пока я сам предлагаю вам заработать оценку. Первому, если и ошибётся, будет поблажка», – этот негодяй ехидно-елейным голосом подсказывал:
– А вот Н…ская так хотела ответить, так хотела! На перемене прямо испереживалась, что её не спросят.

Довольный учитель, не замечая подвоха, пригласительным жестом звал меня: прошу. Я испепеляла Ивана взглядом и брела к доске, хотя мне хотелось провалиться сквозь землю. Рентген проклятый!

Потом Ванька взялся за мою фигуру. Школа у нас огромная, потолки высоченные, поэтому в морозы в классах было довольно холодно. Естественно, мы напяливали на себя тёплую одежду и обувь: гамаши, свитера под форму, а сверху ещё и кофты. Я, и без того далеко не худышка, надев всё это, становилась ещё толще. Ну и заработала обидное прозвище Бомба.

Было обидно до слёз, пришлось отказаться от поддёвки, гамаши сменила на колготки и, конечно же, мёрзла. Зато Иван перестал обзываться.

Иногда он делал мне подножки. Несколько раз я летела в одну сторону, а мой дипломат – в другую. Но дала себе слово сдерживаться, не плакать, ведь я почти уже взрослая, выдержу, не спасую перед мучителем.

Однажды после очередной выходки Вани, когда он перед всем классом отпустил довольно обидную колкость в мой адрес, я решилась на разговор с обидчиком. Не знала, как он отреагирует, но подошла:
– Может, поговорим?

Дружки нахала тактично отошли в сторону, а Иван повернулся и процедил:
– Чего ты хочешь?

Как же мне хотелось съездить гадёнышу по физиономии, отомстить за все страдания! Но я сдержалась. К тому же этот человек был непредсказуем: а вдруг залепит мне в ответ? Такого позора я бы не вынесла.

– Нет уж, лучше скажи, чего ты от меня хочешь? – перешла я в наступление. – Зачем ты так со мной?

Иван на минуту отвернулся, а когда повернулся, я увидела в его глазах – нет, не слёзы – какую-то тоску. Не могу точно описать.

– Не нравится? И по-другому тебе тоже не нравилось.

Он резко отвернулся и пошёл прочь. Я звала, но Иван не обернулся. Не получилось у нас разговора.

Примерно в это же время мы узнали, что Ваня из неблагополучной семьи. Квартиру его родители, вернее мать с отчимом, пропили. В нашем посёлке они поселились в какой-то халупе. Родной отец сидел в тюрьме.

И тогда я простила Ивана. В свои 15 лет поняла, что ничего хорошего этот мальчик не видел.

Породистое лицо, цепкий ум, хорошая память, умение носить простую одежду как дорогую, видимо, были отголосками иной жизни. Я поняла, почему Иван никогда не ездил с нами на экскурсии в другие города – это было хотя и не очень дорого, но всё же стоило денег. Он был похож на одичавшего кота: зеленоглазый милый мальчик, а приблизишься – шипит, когти выпускает.

После восьмого класса все, кто не хотел учиться дальше, ушли, и Ванька тоже. Сначала он пропал, а когда мы учились в десятом, начал часто наведываться в школу. Скучал, наверное. Хлопая дверью нашего класса, он развлекался тем, что кого-нибудь вызывал на пару минут или, открыв дверь, орал:
– Учитесь? Ну-ну, учитесь-учитесь. Ученье – свет, а неученье тьма, дети. А ещё – тяжёлый физический труд.

Преподаватели с криком выдворяли его на улицу.

Однажды на перемене я неслась по своим активистским делам, и мы столкнулись с Иваном на лестнице. Окинув меня фирменным взглядом, он выдал:
– Н...ская?! Слушай, дай двадцать копеек. Я же тебя любил.