Западание памяти |
25.09.2019 00:00 |
Вам знакомы люди, у которых в ходу дурацкое выражение «Скажи мне, и я скажу»? Это когда они что-нибудь рассказывают-рассказывают, и вдруг у них происходит ступор на следующем слове, забывают они его намертво, и всё, дальше рассказ не движется. Начинается мучительный штурм памяти, судорожные междометия, щёлканье пальцами, а потом рассказчик бессовестно перекладывает на вас ответственность за собственный склероз и требует: «Скажи мне, и я скажу!» У меня есть такая подруга Марина, ей бы ведущей на «Поле чудес» работать. Маринка звонит мне по телефону с целью рассказать очередную невероятную историю, приключившуюся с ней сегодня. Вот она отправила дочь в школу, вот зашла в магазин, вот возвращается через детскую площадку к дому, спускается к подъезду по тропинке… – Мимо этой… ну, как её?.. да, блин!.. – Маринка сердится и взывает ко мне: – Скажи мне, и я скажу! А что я могу сказать Маринке? Каким дедуктивным методом я должна определить, что она имеет в виду? Я что – телепат, медиум? – Мимо этой… ну? – настаивает Маринка. – Белая такая. – Белая – кто? – стараюсь угадать, кого она могла повстречать. – Белая женщина? Белая корова? Белая горячка? – Сама ты корова! – злится Маринка. – Вспомнила! Не белая она теперь, а наполовину синяя, перекрасили… ну, как её, скажи! – Я не знаю, как её! – завожусь в ответ. – Я сто лет не была возле твоего подъезда. Она живая или неодушевлённая? – Да не живая, но и не мёртвая… Если сейчас не вспомню, с ума сойду. – Это я сойду. Не живая, перекрасили, возле подъезда… Лавочка? Клумба? Ограда? – Нет, в виде домика, – направляет Маринка. – В виде домика, женского рода… – размышляю. – Изба? Беседка? Усыпальница? – Ты специально издеваешься? – Маринка на грани нервного срыва. – Вспомнила! Как бойлерная, только наоборот. – Бойлерная наоборот? – задумываюсь. – Обезвоженная бойлерная? Замороженная? Холодильница? – С электрическим током. – Пыточная? Допросная? – Тихо! Стой! Сейчас вспомню… – и Маринка бормочет, как в бреду: – Тракторная… транспортная… транзисторная… будка! – Трансформаторная!!! – радостно орём мы хором. – Фу-ух, – с облегчением выдыхает Маринка. – Так что с тобой случилось-то возле этой трансформаторной будки? – возвращаю её к канве рассказа. – Ой! А что со мной случилось возле неё? – спохватывается Маринка. – Не помню… Тьфу ты! Да при чём здесь будка? Про будку это я так, по ходу дела. Хотела рассказать, какой путь проделала от школы: через магазин, детскую площадку, трансформаторную будку, и только у подъезда осознала, что дочку в школу закинула, а рюкзак-то её с учебниками обратно домой принесла… Лично я никогда не мучаю своих собеседников этой адской фразочкой «Скажи мне, и я скажу». Если я забываю какое-то слово в ходе рассказа, то с лёгкостью заменяю его любым, которое под язык подвернётся. Конечно, окружающим не всегда бывает понятно, зато весело. Мне. – Котлеты с каким гарниром будете? – спрашиваю друзей. – Рис или эти, как их, Мишкины рододендроны? – Какие ещё рододендроны? – настораживается Ярик, он тщательно следит за своим питанием. – Рододендроны из дендрария, – подхватывает сын мой Стёпка, который теперь занимается сценической речью. – На мели мы лениво ловили налима, на мели мы ловили линя. – Семейка Адамс, вы можете нормально изъясняться? – сердится Мишка. – Что мы будем сегодня есть, рыбу, что ли? – Господи, ну, неправильно я выразилась, не рододендроны, а пихты твои замороженные! – объясняю непонятливым. – Какие, к чёрту, пихты? – теряет терпение Мишка. – Я принёс замороженную капусту романеско и куриное карпаччо. – Чачи карпа на всех не хватит, налеплю котлет, а Чаушеску тогда сварю с макаронами. – Зачем же с макаронами? – парирует Мишка. – Тогда уже вари Чаушеску с Мастроянни и не забудь приправить Индирой Ганди. – Куркумой? – радостно догадываюсь. – Куркумой, пахлавой… постовой и рулевой тоже сгодятся, – сердится Мишка. – Тебе же абсолютно всё равно что болтать, щепотку тартарары не забудь и полстакана Барбары! – Брыльской? – уточняет Ярик. – Нет, Барбару Брыльску я бы туда не советовал, островато получится. Близкие всё-таки лукавят, утверждая, что путаются в игре моих слов. Всё они прекрасно понимают, если не упрямятся. Ложимся спать с любимым, смотрю прямо перед собой и не выдерживаю: – Опусти уже веки на иллюминаторах, а то мы как лежачие полицейские у Вечного огня. И ведь без лишних вопросов встаёт с кровати, подходит к окнам, опускает роликовые шторы, чтобы уличный фонарь не лупил светом нам прямо в постель. Будит меня среди ночи: – Можно не так громко комментировать всё, что ты видишь во сне? – А? Что? Ты о чём? – не соображаю спросонья. – Хорошо, попробую объяснить доходчивее. Выруби свой транзистор, а то ваша любимая радиопередача «Кому за полночь» начала транслировать репортаж с Лысой горы в самый разгар шабаша и заглушает мои старые добрые мультики. – Я что, храплю? – смущённо откашливаюсь. – Нет, ты просто орёшь на разные голоса, и все они, как один, противные! – Прости, прости, – бормочу, переворачиваясь на другой бок. – Это я после родительского собрания. – Ты хотела сказать – после ведьминского? Но бывает гораздо хуже, когда в пылу спора в гневе вылетают из головы даже самые простые слова не только у тебя, но и у твоего оппонента. – В последний раз сообщаю, что баня готова, – на грани раздражения говорит мне любимый. – Три часа назад ты изъявила желание попариться. Печь уже плавится, а ты всё сидишь за своим компьютером. – Мне надо текст дописать, пока мысль не утекла, – ворчу, щёлкая клавишами. – Поток твоего сознания никакая плотина не удержит, а у меня дрова кончаются, – пытается достучаться до меня любимый. – Я сейчас сам закручу вентиль на твоей Ниагаре. – Да твоими буратинами весь двор завален, не пройти! Слышишь, стонут: «Папа, папа, отправь уже нас в топку, а то мы корни пустим. Батальоны Пиноккио просят огня!» Но чтобы твою микроволновку развеселить, баобабового полесья не хватит. – Это ты о бане так пренебрежительно? Конечно, мы же привыкли соточку по Цельсию, – зловеще усмехается любимый. – Ты и в ад в шубе припрёшься, а всё равно замёрзнешь. – Это мы ещё посмотрим, кто в чём припрётся! – парирую. – Бедные грешники в котлах холодным потом покроются при виде тебя в бройлерах зашнурованных, косоворотке с Васнецовым на плече и в колпачке с забралом. – Ты, главное, фильдеперсы свои не затевай перед Страшным судом, а то пока ты их фукалкой обветришь да строчечку к строчечке уложишь – кастрюльки адовы инеем зацветут. Выговорились, выдохнули, осмыслили сказанное. – Фильдеперсы, – уточняю, – это что? Образно говоря, это мои рассказы в неуважительном тоне? – Нет, это кудри твои блондинистые на бигуди, – отвечает и сразу спрашивает: – А бройлеры – это мои бицепсы накаченные? – Не надейся, это берцы твои поношенные, Васнецов тоже не культурное наследие, а портрет Змея Горыныча на косухе, а колпачок – это шапка твоя самокатная. – Вообще эта шапка называется мотоциклетный шлем, – обижается. – И как ты только свои хореи ямбишь? Как тебя твои инквизиторы не четвертуют? – Четвертуют, милый, четвертуют, но не инквизиторы вовсе, а редакторы, которые с птичьего языка на человечий очень хорошо приспособленные. Впрочем, игра слов с западанием памяти – это ещё полбеды, если язык худо-бедно подвешен. А вот если с самим языком проблемы, это, я вам скажу, уже ситуация! Случилось это лет двадцать назад в последний день гастролей нашего театра в одном областном городке. Ранним утром, не выспавшиеся после вчерашних посиделок, мы собрались во дворе гостиницы в ожидании микроавтобуса, который должен был отвезти нас в местный ДК. В тот день мы давали заключительный детский спектакль «Кощей Бессмертный женится». Я, как всегда, не успела позавтракать и на ходу дожёвывала какой-то сомнительный пирожок из столовки. При очередном откусывании пирожка сонный гостиничный дворик оглушил мой душераздирающий вопль. Из уст моих, как пламя изо рта факира, вырвалась перепуганная оса и взвилась в поднебесье, остатки повидла пали к ногам на асфальт. – Любопытный фокус, – оценил артист Шишков. – Долго репетировала? – Фаня, фы фуфак?! – из глаз у меня брызнули слёзы. – Саня, у неё что-то подозрительное с произношением, – заметил артисту Шишкову артист Баланкин. – Преобладает буква «эф», к чему бы это? – Да у неё язык прямо на глазах распухает, – ахнула артистка Верка. – Тусенька, тебя оса укусила? – И как же я теперь, Алёнушка, на тебе такой жениться буду? – озадаченно спросил Баланкин, исполнявший роль Кощея Бессмертного. Но я уже ничего не могла ответить, только подвывала и объяснялась жестами. Стали судорожно соображать, как быть со спектаклем, отменять его нельзя. На гастроли обычно отправляют ограниченное число артистов, дополнительных с нами не было. – Немая Алёнушка – это слишком креативный ход, дети не поймут, – размышлял Баланкин. – А вот если её Бабой-ягой назначить, то посредством гримас и подвываний она бы спектакль вытянула. Все с надеждой посмотрели на Верку, которая очень ревниво относилась к своей роли Бабы-яги. – А мне опять в Алёнушки идти? – по-девичьи зарделась Верка. – Ну не знаю, косу я с тех пор так и не отрезала, текст вроде помню… Эх, была не была, тряхну стариной! Играть на сцене рядом с заслуженной артисткой роль, в которой она привыкла блистать, – серьёзное испытание. А если ты ещё и права голоса лишена, совсем худо. Обклеенная волосатыми бородавками, с латексным крючковатым носом, я чувствовала себя не в своей тарелке. Верка с нарумяненными щеками и накладными ресницами контролировала мою игру очень придирчиво, для ясности добавляя текста от себя: – Что, Баба-яга, за Кощея отдать меня собираешься? Жизнь мою молодую загубить хочешь? – Ух-ух-ух! – подтверждала я, по-совиному вспархивая драной шалью на плечах. – Ах-ха-ха-ха! – Ой, напугала! Ой, боюсь, боюсь! – глумилась надо мной Верка-Алёнушка. – Видала я на своём веку девичьем разных бабок-ёжек, обаятельных, талантливых, весь лес им аплодировал! А что ж ты всё воешь да ухаешь? Сказала бы мне слово заветное, чтобы Иванушку расколдовать да от Кощея меня спасти. На провокацию Верки-Алёнушки внезапно подал голос Шишков в костюме кота Котофеича: – Меня, Алёнушка, чтоб расколдовать, надо песенку волшебную спеть. А Баба-яга – не говорящая оттого, что Кощей её лишил речи триста лет назад за то, что за него не пошла. И тебя лишит, если песенку волшебную не споёшь! Этой импровизации от Шишкова Верка никак не ожидала, а хуже того, и песенку Алёнушки, оказывается, напрочь с годами позабыла. – Ты мне, Котофеич, только первую строчечку из песенки напомни, а дальше уж я сама попробую, – намекнула Шишкову Верка. – Знал бы я песенку, Алёнушка, сам бы себя расколдовал давно, – мяукнул Шишков. – Ох, чую, лукавишь, котяра, – угрожающе зашипела на него Верка, перейдя на привычный бабкаёжкинский голос. – Запевай, усатый, не гневи меня! – Да я правда не помню, – искренне прошептал Шишков, прикрываясь когтистой лапой. Верка уставилась на меня, красноречиво давая понять: «Скажи мне, и я скажу!» А что я могла сказать Верке в своём положении? Я что, чревовещательница? – А ты изобрази нам, старая, первые слова песенки жестами, гримасами, – нашёлся Шишков и обратился в зал: – А зрители нам помогут! Правда, ребятишки, девчонки и мальчишки? – Да-а!!! – радостно закричали дети. Я поняла, что мне пришёл конец: изобразить доходчиво «зорьку алую над макушками еловыми» да «запах травушки-муравушки» мой актёрский инструмент был бессилен. Зал выжидающе замер, Алёнушка смотрела на меня зловеще, Котофей – с сочувствием, даже Кощей Бессмертный с любопытством высунул часть своей черепушки из-за кулисы. И я бросилась с головой в геенну огненную. Ни под какой травушкой-муравушкой, ни под каким иным допингом я не повторю всего того, что изображала в течение этих трёх кошмарных минут. Дети, глядя на мои ужимки, кричали всё, что в голову взбредало: «Ёжики с неба падают! Пожар в лесу! Нет, в лесу родилась ёлочка! В траве сидел кузнечик! Дождик, дождик, кап-кап-кап! Баба-яга колобком подавилась! Нет, это у неё зуб болит! Мамочка, мне страшно, я хочу пи-пи! Чунга-чанга!» Подключились и взрослые: «Шумел камыш! Калинка-малинка! Виновата ли я!» Ситуация зашла в тупик, и тут из зала поднялась чья-то сердобольная мама и затянула на весь ДК удивительно звонко и чисто: «Покроется небо пылинками звёзд, и выгнутся ветви упруго…» Зал притих, а Верка, которая на самом деле всегда пела очень здорово, подхватила вторым голосом: «Тебя я услышу за тысячу вёрст, мы – эхо, мы долгое эхо друг друга». Верка-Алёнушка подошла к Котофею-Шишкову-Иванушке: «И мне до тебя, где бы я ни была, дотронуться сердцем нетрудно… – сняла с него кошачью маску и поцеловала. – Опять нас любовь за собой позвала…» А уж на словах «и даже в краю наползающей тьмы» сам бог велел выйти на сцену Кощею-Баланкину, взять в свои скелетосные перчатки мою бородавочную рожу и пробасить: «Я знаю, с тобой не расстанемся мы, – и бросить многозначительный взгляд на Верку, – мы звёздная память друг друга». Расколдовались, допели, все поженились. Зрители остались довольны интерактивным решением спектакля. Язык у меня прошёл уже дня через два, и вот что я, собственно, хочу сказать в заключение: когда у вас случаются западания памяти и не находится подходящих слов, важно, чтобы слушатель был благодарный и понимал вас с этого… ну, как его?.. Скажите мне, и я скажу! Наталия СТАРЫХ Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru Опубликовано в №38, сентябрь 2019 года |