Раскаяние отца Ивана
15.10.2019 19:03
РаскаяниеГоворят, все люди перед Богом равны. Но если взять человека, добросовестно относящегося к своим служебным обязанностям, то и перед ним все люди окажутся равными. Представим, например, школьного учителя или врача районной больницы, того же сантехника, рискнём потревожить полицейского, заглянем в здание справедливого суда, обратимся в мэрию родного города, наконец.

Вот и отец Иоанн, лёжа на больничной койке в шестиместной палате паллиативного отделения больницы, чувствовал себя равным среди равных. Он даже имя своё упростил для равноправия и представлялся отцом Иваном. Иоанн ему изначально казался напыщенным, а тут уж, как говорится, сам бог велел, зачем больным людям голову морочить излишней торжественностью. Они же не в храм по доброй воле пришли, а в больницу угодили, да ещё и в такое отделение, из которого обычно не сами выходят, а вперёд ногами вывозят. И торжественный Иоанн тут совсем ни к чему, не на похоронах пока ещё.

Да и палата у них подобралась живая – ходячая. И если заговаривали о смерти, то больше с юмором, но страшные диагнозы твёрдо стояли на своём, и с ними никто не боролся. Честная борьба была признана бесполезной, лишь обезболивающие препараты обманывали болезнь. А когда не болит, кажется, что и не болеешь, и нелепые диагнозы будто привиделись, приснились, придумались. И если абстрагироваться и убрать всех этих врачей, медсестёр, баландёрку Зину, укоряющую недоеденной кашей, получился бы вполне себе санаторий.

Отец Иван умел абстрагироваться, потому вёл себя независимо от сложившихся обстоятельств. Он и выглядел независимо: длинные волосы, собранные в косичку, борода, чёрное трико. Без рясы его можно было принять скорее за престарелого байкера, чем за священнослужителя. А ряса его, раскинувшись в полный рост, лежала под кроватью, прикрытая полиэтиленом, – не комкать же её в тумбочке. И только по субботам он облачался в рясу, когда ходил в магазин, ни в чём не отказывая ни себе, ни товарищам по палате. Вылазки его были незаконными, поскольку за территорию больным выходить не разрешалось. Но охранники Бога боялись больше, чем начальства, и пропускали отца Ивана, нарушая предписания. Отец Иван в долгу не оставался, на обратном пути ставил охраннику пиво со словами «но пасаран». «Но пасаран», – отвечал охранник с поклоном.

Пиво он покупал и для Сергея, перешедшего на жидкую пищу в связи с заболеванием. Сергей называл пиво жидким хлебом и употреблял его как хлеб за обедом. Сергей никогда не напивался, то есть оставался самым трезвым в палате. В миру, то есть до болезни, Сергей был лётчиком. И брать на себя ответственность за других для него обычное дело. Казалось, он и сам весь состоит из ответственности, бдительности и решимости. Такими бывают герои. На любой раздражитель он реагировал мгновенно, будь то залетевшая муха или прорвавшаяся водопроводная труба в больничном туалете, кстати, утихомиренная Сергеем ещё до приезда аварийки.

Обезболивающие на Сергея действовали плохо, а снотворные не действовали вообще. Жена считала, что всему виной его темперамент, из-за которого и она всю жизнь плохо высыпалась. Ночью в больнице Сергей не спал, шатался по отделению, любовался спящими медсёстрами, выкручивал лампочки и вкручивал их обратно, заходил в столовую пожевать затвердевшего хлеба. И только днём, после обеда, придавливал пару часов.

Сан Саныч называл его Мухтаром, вспоминая верного пса из своего деревенского детства. Умер Мухтар от огнестрельного ранения – сосед отомстил за курицу. Мухтар мучился несколько дней, а Сан Саныч поил его молоком и читал наизусть Пушкина. Ранение Мухтара ассоциировалось у него с ранением Пушкина.

Сан Саныч и сам был поэтом, помимо всевозможных рабочих специальностей. Недорогой портвейн он уважал с юности. Отец Иван брал ему две бутылки, и каждый раз это заканчивалось одинаково плохо. Сан Саныч рвался на тот свет мстить давно покойному соседу за гибель Мухтара. Рвался он разными путями, но в основном через окно. Дантеса он тоже не мог простить, хотя и считал, что ему отомстили благородные люди пушкинского круга.

Вот Кузьма, наоборот, бросался всех прощать. Хотя со стороны могло показаться, что цель у него совсем другая – противоположная прощению. Так обычно ведут себя люди перед дракой. В прямом смысле слова он рвал на себе рубаху, кидался к прощаемому, подминал его под себя, пытаясь простить всего целиком. В юности Кузьма занимался классической борьбой и в удержании соперника знал толк. Удерживал он до тех пор, пока прощаемый не начинал хрипеть – «прощаю». Тогда Кузьма усаживал прощаемого и, припадая к ногам, благодарил за прощение.

В один из субботних вечеров Кузьма решил простить спешившего по коридору дежурного врача. Особым приёмом он сбил его с ног, уложил на пол, заволок в палату и совершил обряд прощения. И будь то другой доктор, Кузьму бы выписали за нарушение режима. А этот даже оценил приёмчик, а потом и выпить не отказался, потому что тоже когда-то занимался борьбой.

Отец Иван покупал Кузьме водку. К Кузьме присоединялся Али, ибо религия запрещала ему пить вино, а про водку ничего не говорилось. Спорить с ним никто не решался, он спорил сам собой, как правило, от лица некого шайтана-майтана и осла-мосла. Шайтан пытался доказать ослу, что водка – прозрачный, как слеза, а вино – красный, как кровь. При этом для сравнения Али давил из себя и слёзы, и кровь.

Отец Иван грешным делом пытался перевести Али на коньяк. Сам он предпочитал именно этот напиток. Но у Али насчёт коньяка была своя чётко сформулированная позиция: «Коняк – для начальника. Ты начальника – тебе коняк», – объяснял он отцу Ивану.

Единственным из всей палаты, кто не пил, а только закусывал, был человек-невидимка. Размещался он на пустовавшей шестой кровати. Тумбочку его занимал отец Иван, поскольку человек-невидимка личных вещей не имел, по крайней мере, их никто не видел, как и самого человека-невидимку.

Отделение всегда было заполнено, но почему-то на эту кровать никого не клали. Было похоже, что на ней кто-то числился, потому как входил в число ежедневно питающихся больных. И баландёрка Зина, выдавая шестую порцию, говорила: «Ему возьмите», – и все смотрели на человека-невидимку.

«Невидимыч наш опять без аппетита», – каждый раз говорил Сергей и делил порцию с Кузьмой. «Ночью пряников наелся», – объяснял отсутствие аппетита у человека-невидимки отец Иван. Пряники, печенье, конфеты вечером клали на кровать Невидимыча. К утру сладости исчезали, и даже неспящий Сергей не мог уследить.

Каждую субботу все вышеперечисленные спиртные напитки и блок сигарет отец Иван укладывал в старенький рюкзачок, сохранившийся от прошлой полевой жизни – в миру он был геологом. От прошлой жизни осталась и привязанность к курению. На виду у всех он не курил, но и не прятался. И если кто замечал, то в оправдание он ссылался на греческих и сербских священников, которым курить позволялось.

А медперсоналу на замечания о вредных привычках, да и обо всём, что касалось дисциплины и распорядка дня, он отвечал кротко и смиренно: «Я – инок, у меня всё иначе». Палата единодушно поддерживала позицию отца Ивана. Врачи не спорили, видимо, Бога боялись больше, чем Гиппократа.

И всё бы ничего, если б не прихожане, неистово навещавшие отца Ивана. От них отцу Ивану иногда хотелось умереть по-настоящему. Ему и в храме многие действовали на нервы. Нагрешить-то толком не умеют, думал отец Иван, а исповедоваться бегут во весь опор. Вот что-то ни разу никто не пришёл и не сказал «я убил», «я украл», «я полстраны отымел», «я ненавижу всех своих родственников, особенно маму с папой». Приди и честно скажи: «Я самый умный и самый красивый, а вокруг одни идиоты и уроды – убить мало, но я завидую их богатству и благополучию».

Все в основном на хороший аппетит жалуются, особенно во время поста, но слово «обжорство» произнести боятся. На несдержанность всё списывают. Матом орут, морды бьют друг другу – несдержанность. Многие ещё говорят – ошибся или просчитался. А в чью пользу ты просчитался? В свою же. Зато пришёл, раскаялся. Они думают, главное – прийти, а там хоть трава не расти. Пришёл, значит, покаялся. А то, что завтра по новой старые грехи на душу наматываешь, – это ничего? Прямо какое-то колесо сансары получается.

Так думал отец Иван, а потому и не каялся. Остановить он хотел колесо, раскаяться так, чтобы раз и навсегда, и не возвращаться больше к этому вопросу. И сейчас, когда последний путь уже не за горами, самое время раскаиваться навсегда. Ему и владыка сказал: не помрёшь, пока не раскаешься.

И слух пошёл, что отец Иван покаяться не может. А прихожане так и вцепились в эту тему. Каждый приходит, каждый спрашивает: не раскаялся ли ты, отец Иоанн. Для прихожан он так и оставался Иоанном. И почему-то после этих вопросов отца Ивана так и подмывало нагрешить, и мирская жизнь на свою сторону перетягивала. А от тоскливых лиц прихожан тошнило натуральным образом.

И думал он, как бы избавиться от прихожан. Скажешь «пошли вон», так они из милосердия ещё чаще ходить станут, молиться за душу грешную начнут. Вообще не избавишься, помрёшь на полгода раньше без покаяния. Тяжело больному человеку с прихожанами справляться. Вот с товарищами по палате легко почему-то. За своего принимают, за равного, без всяческих привилегий с поклонами. А с другой стороны, чем прихожане хуже, думал отец Иван, можно и с ними по-человечески общаться. Только вот одному с ними не справиться. И призвал он на помощь своих товарищей по палате.

Первыми под человеческое общение попали Надя с Верой, они всегда вместе приходили. Сорокалетние голубоглазые красавицы, хотя что в платках. Али на них заглядывался: «Таких женщин Аллах любит, – комментировал он. – Надя – Аллаху, а Вера – себе, – распределил Али и повёл барышень в больничный парк. Так они в следующий раз, когда пришли, отцу Ивану только яблоки пихнули, а дальше предоставили всех себя в руки Али.

Сан Саныч, как поэт, взял на себя Федю с Колей, певчих филологов. И на втором пришествии прищучил он их, что не читали «Николай Николаевича» Юза Алешковского. С тех пор Федя с Колей не появлялись. «Видно, зачитались повестушкой», – ухмылялся довольный Сан Саныч.

На Сергея бабульки перекинулись. Как-то само собой получилось. С Михайловны началось. Она с сумкой на колёсиках к отцу Ивану приехала. Пока тащилась, колёсико одно и отлетело. А Сергею только дай. Он ей и очки починил, и молнию на юбке. Она подругам рассказала, ну и потянулись каждая со своей неисправностью.

Человек-невидимка тоже к общению человеческому подключился. Слухи о нём как о необъяснимом явлении разнеслись среди прихожан. И особо чувствительная Маша моментально эти слухи подтвердила, бухнувшись мимо кровати. Присесть она хотела на кровать Невидимыча, а он будто толкнул её. После этого падения уверовала Маша в Невидимыча, навещать его стала как настоящего больного, и фрукты тащит, и сладости, шёпотом с ним разговаривает. Он ей даже на кровати сидеть разрешил.

А вот к Кузьме прилипли все бородавочники. В детстве бабушка научила его бородавки заговаривать. Так он и родинки заговаривал, и морщины. В какой-то момент на него все прихожанки перекинулись, даже Лариса – дама из прошлой геологической жизни отца Ивана. У неё родинка лишняя оказалась. Отец Иван хорошо знал эту родинку ещё с молодости. И нахлынули на него воспоминания. Да ещё и этот камень на душе. Лариса привезла ему аметист из экспедиции и зачем-то сказала, что аметисты от опьянения помогают. С тех пор отец Иван не пьянел.

А потом Лариса вообще с гитарой явилась. Да не с какой попало, а с родной гитарой отца Ивана. Он и забыл, что у Ларисы её оставил. Всё внутри у него перевернулось, и, не дожидаясь субботы, он рванул в магазин.

А какая гитара без костра? И среди ночи всей палатой они двинули в больничный парк. Разжечь костёр под моросящим дождиком – для геолога не вопрос. Правда, охранник прибежал на огонёк, но, почувствовав высокодуховную атмосферу, как он выразился, сам присел к костру.

Сидели до утра, пели песни. И каждый думал, что это его последний костёр, и так хотелось, чтобы он не догорал.

Утром отец Иван сложил вещи в свой старый рюкзачок и вышел из больницы под расписку. «Передайте всем, что я раскаялся», – сказал он, прощаясь.

Провожать не пошли, смотрели в окно. «Рясу забыл!» – встрепенулся Сергей и распахнул окно. «Рясу забыл! Рясу!» – поддержали его остальные.

«Не нужна ему ряса. Он раскаялся», – сказал человек-невидимка, и все услышали его.

Светлана ЕГОРОВА
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №41, октябрь 2019 года