Мать-одиночка – маленькая, зеленовато-бледная, c жидкими травлеными волосёнками, с худюсенькими ножками-ручками. Было ей лет двадцать пять, издалека она казалась несовершеннолетней, а вблизи – освобождённой узницей концлагеря.

Как её звали? Давно позабыл, потому что в офицерском общежитии девушку эту называли исключительно Матерью-одиночкой и никак иначе.

Мне она запомнилась в вечной роли Сизифа, толкающего камень. Тащила по ступенькам громоздкую коляску, в которой постоянно плакал ребёнок. Мальчик или девочка, не знаю. Да и никого в гарнизонной общаге это не интересовало. Если пилоты проходили мимо, то помогали спустить или поднять коляску. А когда никого рядом не оказывалось, Мать-одиночка справлялась сама.

Говорили: год назад её покинул муж, перевёлся служить в другой гарнизон и теперь не присылает Матери-одиночке ни копейки. Её хотели было выселить из общежития, но то ли сжалились, то ли она умела качать права. Вроде бы она сирота и ей вообще некуда уехать.

Жёны пилотов приносили ей в комнату еду – консервы, хлеб, остатки пищи в кастрюльках, судочках и банках. Общежитие – смешанное, семейно-холостяцкое, в его недрах кипела бурная жизнь, явная и тайная, которая никак Матери-одиночки не касалась. Женщины в её адрес сочувственно вздыхали. Мужчины в подпитии недоумевали, как можно «с этим» совокупляться?

Для трезвых мужчин Мать-одиночка существовала лишь как субъект, которому надо помочь с коляской.

По праздникам в нашей комнате было много девчонок и домашнего вина. Курить выходили на балкон, и в маленьком скверике прямо под окнами неизменно созерцали Мать-одиночку, гулявшую с ребёнком. Общага лётного гарнизона хохотала, грохотала, пела, плясала, пила, жрала, содрогалась, целовалась, а Мать-одиночка сидела одна-одинёшенька.

В канун Рождества в мою комнату постучал весёлый военморлёт по прозвищу Киса и поделился «страшной тайной»: предъявил своё воспалённо-текущее мужское достоинство.

Диагноз не вызывал сомнений. Пикантность ситуации состояла в том, что заниматься лечением пилотов гарнизонным врачам категорически запрещалось. Ну, простуду можно подлечить, а со всем остальным – отправлять в госпиталь. Туда Киса не хотел, боялся огласки, общественного порицания, суда офицерской чести. Конечно, это ужасно – сидишь на табурете, а тебя судят за триппер.

Однажды я видел, как стая ворон судила свою товарку: птицы расселись вокруг, громко хлопали крыльями и орали до тех пор, пока «подсудимая» не упала и не умерла. Подумал, что и люди обожают заниматься чем-то подобным.

В общем, пилота Кису я от «вороньего» суда тогда спас, но с одним условием – он назовёт мне источник инфекции. Для профилактической работы в закрытом коллективе это очень важно. Пилот долго упирался, наконец сдался и продышал мне два слова в склонённое ухо.

– Как ты смог? – только и спросил я.

Киса покраснел и стал торопливо бормотать, что был совершенно пьян, помог ей поднять по ступенькам коляску. И вдруг… Мать-одиночка показалась пилоту красивой.

– Нет, Вовчик! Ты просто не способен понять. И никто не способен, только я! Понимаешь, я увидел, как она прекрасна и как одинока. Совсем одна, никто её не пожалеет, не приласкает. А эти тоненькие ножки, эти ручки! Вовчик, это же несправедливо, она тоже имеет право!

Я поступил по инструкции: сообщил о Матери-одиночке в местный кожвендиспансер, её вызвали повесткой и вылечили. Следующим источником инфекции Мать-одиночка назвала бывшего мужа. Его разыскали и тоже вылечили, и ещё вылечили женщину, с которой он в то время проживал. Таким образом, очаг срамной болезни был ликвидирован.

Мать-одиночка из гарнизона вскоре уехала. Её увёз с собой уволенный в запас одноухий прапорщик Богдан, удивительно похожий на актёра Донатаса Баниониса. Почему одноухий? Однажды Богдан-Банионис отдыхал на веранде в гостях у друзей, набухался, упал головой в стоявшее рядом цинковое мусорное ведро и дужкой отрезал правое ухо.

Накануне отъезда кто-то спросил Богдана, на фига ему сдалась Мать-одиночка. Он ответил:
– Жинка из неё получится, а в моём посёлке таких красивых баб нема.