– Дольше месяца никто не выдерживает. Куда угодно, только не в седьмую терапию, – примерно так говорили выпускники нам, желторотикам, четверокурсникам медакадемии. Советовали переждать, порыскать, поискать нормальные вакансии. Только, спаси господи, не в седьмую терапию!

Боевое крещение, и сразу сутки. Заступил в семь утра, закончил в семь следующего утра – и на лекции до вечера. Не могу сказать, что устал как собака, потому что сравнение некорректно. Псина бегает на солнышке, обдувается ветерком, нюхает травку, у какого хочет дерева ногу задерёт. А когда лапы устанут, свернётся и всласть отоспится на крышке люка центрального отопления.

Шёл домой враскоряку, как, извините, ночная бабочка с полицейского субботника, двигая ногами, как циркулем. Рухнул на диван, но уснуть не мог. В голове, будто стёклышки в калейдоскопе, мельтешили картинки прошедшей смены. Ноги ломало, как у девяностолетнего ревматика.

Именно старики – основной контингент 7-й терапии. А ещё бомжи, нарики, цыганки-попрошайки и прочий антисоциальный элемент. Как высказалась старшая сестра Алевтина, в неуклюжую рифму: «Свозят всё г…но, которое никому не нужно». За глаза 7-ю терапию называют богадельней, бомжатником, шалманом.

Но каким образом родне удаётся спихнуть престарелых дедушек и бабушек на дефицитные койко-места – тайна сия велика есть.

В праздники и выходные, когда больница пустеет, отказники, как малые детдомовские дети, жалобно хныкают и просятся домой. В первое время я пытался их утешить, присаживался, расспрашивал о доме, детях и внуках. Сейчас проношусь мимо как электровеник: элементарно не хватает времени.

Один дедушка на майские праздники кричал как резаный. Пришёл врач. «Чего он у вас орёт на всю больницу?» Склонился, прислушался. «Домой просится. Думает, врачи его похитили и насильно удерживают. Эй, дед, мы бы отпустили, да за тобой не пришли. Не при-шли!»

Истошно кричал, пока не вкололи феназепам.

Заступаю на смену. В очередной раз «обрадовали»: нештатная ситуация. Моя сменщица не успела ни документы заполнить, ни процедуры провести. Блин, да сколько можно, каждый день у них внештатная ситуация.

Ну да где наша не пропадала. Бодро замурлыкал под нос: «И живу я на земле доброй за себя и за того парня. Я от тяжести такой горблюсь».

К отбою согнулся в прямом смысле. Стою мокрый как мышь посреди коридора: в одной руке штатив с капельницей, в другой – охапка назначений. Ноги, намотавшие за день не меньше 15 километров, дрожат, тыква не соображает. Рот открыт, как у птенца, взгляд бессмысленно шарит вокруг. Должно быть, видок жалкий. Женщины, совершавшие перед сном коридорный променад, пожалели: «Что уж ты, сынок, себя изводишь». Скажите, блин, это румяным реформаторам из министерства.

До двух ночи заполнял кипу историй болезней. Начинаю осваивать знаменитый медицинский почерк «как курица лапой». На лекции нам привели цифры: за последние 15 лет в российском здравоохранении бумагу «Снежинка» стали закупать в 45 раз больше! Картриджей для принтера – в 140 раз больше! Работаем, братец, работаем, бумаги заполняем! Дела идут, контора пишет.

При этом в отделении нет лейкопластыря, чтобы зафиксировать иглу в вене. Приматываем скотчем – пламенный привет отечественному здравоохранению! К сведению: за ставку получаю чистыми на руки 12 тысяч рэ.

Управился с писаниной, лёг в сестринской. За тонкой стенкой туалет. Там мужик из левого крыла, с раком прямой кишки, на унитазе кряхтел всю ночь, четвёртая стадия. Ладно, попался терпеливый, а то некоторые вопят, как в гестапо у папаши Мюллера. Таких сразу отправляют домой «на долёживание».

Так и проворочался на диване. Трудно уснуть, когда каждую минуту могут привезти экстренного. Завидую напарнику: того в любое время, в любом месте и любой позе уложи, и хоть «Рамштайн» над ухом вруби – дрыхнет как суслик.

Нянечки уходят в четыре дня. Оптимизация, язви её в горлышко, экономия на ночных санитарках. Все процедуры – кормление, клизмы, обработка, смена подгузников и белья, подмывания, переворачивания – ложатся на средний медперсонал. Который, замечу, и своими-то прямыми обязанностями загружен втройне.

С некоторых пор заметил, что оцениваю граждан на улице, в магазине, автобусе – с точки зрения транспортабельности. При виде тех, кто весом за центнер, у меня рефлекторно ноют ущемлённый позвоночный диск и дремлющая паховая грыжа. Успел заработать, перемещая толстяков с койки на каталку, переворачивая, чтобы поменять простыню. Ау, люди, не жрите столько, а!

А ещё, когда делал первые внутривенные, делил людей исключительно на два типа. Взгляд инстинктивно нашаривал чужие сгибы локтей: вены «мечта наркомана» или «нет вен – найдёшь хрен». Не в смысле найдёшь хрен, а хрен вену найдёшь. Особенно беда с упитанными девчатами, кровь с молоком. Разминаешь их толстую, тугую сметанную кожу в локтевой ямке – хоть плачь, ни на намёка на сосудик.

– Давайте в кисть, – предлагаю.
– О-ой, только не в кисть! Там бо-ольно!

У Катюшки ручки хрупкие и прозрачные, кожица мяконькая и голубоватая, как её пижамка. Игла входит, будто по маслу. С восхищением говорит мне: «Ой, какая у тебя лёгкая рука, комарик укусил!»

Познакомились, когда во время ночного дежурства обнаружил её облитой слезами в курилке, с мятой сигареткой в трясущихся пальцах. Бросил парень. Так и сказал: «Не собираюсь за тобой горшки выносить». Отпоил девчонку корвалолом.

У Катюшки спинальная травма после автомобильной аварии. Прогноз неблагоприятный, передвигается в коляске. А я бы её на край света на руках унёс, а потом обратно, и так бы и ходил туда-сюда всю жизнь. Вчера в первый раз поцеловались.

Лечу на дежурства, как на праздник. Ищу глазами нашу 7-ю терапию, третий этаж. Угловое окно – наше с Катюшкой условленное место. Машет голубым крылышком, мой маленький.

В отделение положили батюшку. Я думал, что для священников, как для чиновников и депутатов, существуют супер-пупер-навороченные больницы.

Отец Василий приехал лечиться из дальнего района. Когда я пожаловался на тесноту родительской хрущёвки, он осведомился, есть ли вода, газ, тёплый туалет – и воскликнул: «Да это же хоромы!» Сам он с матушкой и четырьмя детьми живёт в брошенной, ничейной избе. От кого-то из сельских больных-прихожан я узнал, что отца Василия в глушь «сослали» из Москвы за вольнодумство. Вот откуда у него столичный приятный, мягкий, акающий говорок.

Отец Василий смешлив и любопытен, как ребёнок. Никогда не лежал в больнице, и его живо интересует всё: от того, как устроены подъёмные стропы для носилок, до принципа работы измерителя давления и аппарата ЭКГ. Сокрушается, что грешен, особливо в грехе чревоугодия, комично в лицах представляет сценки тщетной борьбы с бесом. Внешне напоминает актёра Леонова: на большой, неуклюже слепленной картофелине – нос, картошка поменьше.

Помню, вошёл я в палату и сразу почувствовал изменения: то ли отопление включили, то ли окна помыли, то ли на улице солнышко выкатилось. Хотя над городом уже неделю висит сырое тяжёлое одеяло плотных октябрьских облаков.

А это, оказывается, новый пациент, отец Василий. Обжился на неудобной продуваемой коечке у окна, на которую никто не хотел ложиться и из-за которой вечно вспыхивали скандалы. Укутался по-бабьи с головой в старенький клетчатый плед, свесил маленькие ножки в шерстяных носках и негромко о чём-то беседует с соседом – как родничок журчит. Все больные повернули проясневшие лица в его сторону, будто гвоздики к магниту.

А самое главное, лежащий в углу парализованный Иванишин молчит! У него нарушены неврологические функции, кроме голосовых связок. Он бесперебойно терроризировал палату непристойными выкриками. Это при том, что всю жизнь был тихим и деликатным человеком. Жена охала: «Бесстыдник, замолчи, откуда взялось! Поверите, в жизни скверного слова не сказал. Доктор, что с ним?»

А у него синдром Туретта, бедняга ни сном ни духом не виноват. При ишемическом инсульте случается такой нейрофизиологический эффект. Определённый участок мозга активизируется и начинает непроизвольно хулиганить, богохульничать.

Вообразите, палата спит, а каждые полчаса её будят пронзительные «х…», «б…» и «е…». Днём не лучше – на свидания приходят женщины, дети… Иванишин довёл больных до того, что его обещали придушить ночью подушкой.

Отец Василий на это сказал: «Бес это, дьявол изгоняется. Душа самоочищается».

– Ну, тогда порадуемся за матерщинников на улице, – предложил я. – Вот уж кто активно самоочищается.

– Так и есть, – кротко согласился батюшка. – Мат – это мысленная и словесная грязь. Много грязи скапливается в человеке, негде больше помещаться. Это как из кастрюли через край выплёскивается серая пена.

Отец Василий вызвался помочь убрать за лежачими. Неся по тёплой утке в каждой руке, простодушно в тему признался, что однажды, когда был в семинарии, ему приснился мерзопакостный сон. Будто изо рта у него лезут черви, много червей, белые, жирные. Проснулся в смятении, содрогаясь, в холодном поту. Встал на молитву. И открылось: те черви – тайные скверные мысли и сомнения.

Выливая содержимое утки, отец Василий залил кафель и страшно сконфузился:
– Руки у меня неумёхи, прости Господи. Только духовные книги способны листать. Матушка сама полочки прибивает, проводку чинит. «Окушку» научилась водить, да так лихо! Я закрою глаза и кричу: «Дашенька, поберегись ради Христа, не дай преставиться без покаяния!»

Когда я подошёл с трамадолом к Иванишину, батюшка отвёл мою руку. Склонился над ним, пошептал, осенил крестом – и вот уже Иванишин порозовел, прекратил оглашать палату истошными криками. Затих, устремив блестящие глаза в потолок.
А я всё равно укол сделал: отметка в тетрадке учётов сделана, и я должен предъявить пустую ампулу.

Сегодняшний день запомнился тремя инцидентами.
Травили тараканов. Язвенник Спиридонов до этого приручил, на забаву палате, таракана-альбиноса. Совершенно прозрачный, белёсый, хоть кровеносную и позвоночную систему насекомых по нему изучай. Назвал Спиридоном, Спирей. Кормил тёзку больничными котлетками, поил из чайной ложки сладкой водичкой. Умилённо повторял: «Тараканам ведь нужна только капелька человеческого тепла». Днём Спиря бегал где вздумается, а ночью шуршал в коробочке из-под витаминов.

И вот травили тараканов, а дрессированного питомца нигде нет. Спиридонов лежит в подушку лицом, не ест и ни с кем не разговаривает. Надо зайти в общагу, там тараканами кишит. Не может быть, чтобы не нашлось альбиноса, похожего на Спирю.
Бабуля с Альцгеймером обкакалась. Пока мыл её дряблые ягодицы, смазывал, присыпал тальком – на неделю потерял аппетит: еда запахом и консистенцией напоминала бабулины фекалии.

Потом больной из «люкса» одновременно со мной схватился за поднос с обедом. Мы изящно препирались, как два английских лорда:
– Юноша, я сам в состоянии донести обед.
– Я вас понимаю, но если увидит старшая, мне попадёт. Люксовых больных мы обслуживаем от и до…

Армрестлинг и перетягивание подноса. Победил борщ. На мужчину опрокинулась тарелка, оставив на шёлковой дорогой пижаме оранжевое жирное пятно и капусту. Хороший мужик, посмеялся.

Хотя мужики тоже бывают разные. Вот один закатал рукав после моей безуспешной попытки поймать склеротическую, скользкую как мыло, шишковатую вену. Поморщился: «Э, парень, медицина явно не твой профиль». Знал ведь, как больнее поддеть. А я этого 147-килограммового дядьку на закорках в туалет таскал, на толчок подсаживал, штаны снимал-надевал, подтирал… И вот вместо спасибо.

Прав отец Василий: чудо есть. Неблагоприятный прогноз не оправдался. Катюшка моя уже забавно прыгает на костыликах. Сам подбирал по её росту в травме.

– Как дела, Катюхин?
Хохочет.

– Дела как сажа бела. Хромаю на одну ножку, а живу понемножку!
После двенадцати пробирается ко мне в сестринскую. Я массирую ножки, чтобы они стали такими же быстрыми, крепкими и упругими, как до аварии на фотках в её «Инстаграме». Целую шейку, спинку, животик – всё… Мы болтаем, строим планы на лето. Здорово было бы поехать на Юг, подлечить Катюху. А в следующие каникулы – на северные озёра или на Байкал. У меня в гараже застоялся старый «Форд». Заработаю денег, подшаманю – и в путь.

Жаль, что не пишу стихов. А то бы написал, что Катюшка – свежий земляничный ветерок в больничных душных испарениях. Серебряный колокольчик среди жалоб, стонов и металлического звяканья инструментов. Солнечный зайчик в мире коричневой масляной краски, тусклого мигающего света и пузыристого старого линолеума.

Зато я знаю латынь.

– Amor non est medicabilis herbis.
– Как красиво! – восхищается Катюшка. – Что это значит?
– Любовь не лечится.

Наличие рая отец Василий объясняет просто. Когда мы счастливы, то не замечаем своего состояния. Принимаем его без благодарности, как нечто само собой разумеющееся, как должное. Как младенцы – всеобъемлющую материнскую любовь и её грудь, источник сладкого молока, и тёплую сухую колыбель. Если постель холодная и мокрая – младенец колотит ножками и громким криком выражает возмущение.

Так и мы не чувствуем счастья, оно для нас комфортно и естественно, как температура тела 36,6. Но сразу пугаемся и бьём тревогу, если она слегка отклонится от нормы. Невзгоды, несправедливости, болезни воспринимаются нами крайне обострённо и болезненно, как аномальное явление.

Всё это, по мнению отца Василия, и свидетельствует о том, что человек задумывался для счастья. В нём, в человеке, с генами прародителей Адама и Евы сохранилась память безмятежной и счастливой жизни в Раю.

Для меня религия – как алгебра для двоечника. Смотрю в задачник: сплошные вопросы, и нет ответа в конце учебника.

Вопросы, вопросы… Вот, например, в каких сумерках сейчас бродит душа Иванишина, лежащего, как брюква в овощехранилище?

И что есть душа – сгусток света, комочек тёпленького пара, дыхание? Но дыхание – это физиологический процесс, обеспечивающий нормальный обмен веществ и энергии, способствующий поддержанию гомеостаза, получая из окружающей среды кислород и отводя в газообразном состоянии часть продуктов метаболизма… Ночью разбуди – отбарабаню.

И где, в каком месте гнездится душа? Точно не в мозге, мозг – это компьютер, душа и мозг – антиподы. И уж явно не в сердце – оно не более чем кусок неодушевлённого мяса, мышца, насос по перекачиванию крови. Может, справа на шее, где рядом на плече прикорнул ангел-хранитель и где неустанно бьётся жилка, трепещет живое? Но это пульсирует кровь в яремной вене…

Отец Василий считает, что Бог – это совесть. Совесть – понимание, что такое хорошо и что такое плохо. Лабораторных мышей за плохое поведение бьют током. Вколачивают мысль: это плохо – накажут. Это хорошо – вот тебе кусочек сахара.

– Что-то праведные мыши нечасто получают кусок сахара. Скорее наоборот.
– Сейчас не получат – получат потом, – добродушно усмехается отец Василий.
– На том свете, что ли?
– Может, и на том. Ты лучше подумай: ведь кто-то же проводит эксперимент с мышами? Стало быть, существуют и лаборатория, и главный учёный?

Понятно, за какие речи неблагонадёжный батюшка был откомандирован на периферию. Вслух же с досадой говорю:
– Вы сами, отец Василий, себе противоречите. У души нет памяти, стало быть, опыты с ней невозможны. Память – это свойство мозга, а мозг смертен. Душа довольно-таки примитивно выглядит: некая невразумительная, неразумная, безмозглая субстанция, без памяти и без привязанностей.

Так мы беседуем за тумбочкой, лакомясь земляничным вареньем – уваренным матушкой Дарьей густо, но при том сохранившим целые ягодки и свежий лесной дух. Вся палата угощается и хвалит, а счастливый отец Василий кивает лысой леоновской головой:
– Ешьте, ешьте на здоровье. Матушка ещё привезёт, весь чулан банками заставлен.

Сегодняшний день богат событиями.

Выписался Спиридонов. Ушёл счастливый, прижимая коробочку с тараканьим альбиносом.

Старик из седьмой палаты назвал «сынком» и подарил чётки. Бусины янтарные, потрескавшиеся и тёмные от старости, обкатаны пальцами до идеальной гладкости. Когда ночью он метался в бреду с температурой сорок, я сидел рядом и держал, не давая срывать катетер. На рассвете оба уснули на его подушке, голова к голове. Я про тот случай забыл, а он помнит.

По случаю выписки бабули с деменцией сёстры на радостях сделали складчину. Не только мне она устраивала коварные фекальные процедуры.

Из сестринской несутся умопомрачительные запахи разогреваемых в микроволновке домашних пирогов. Принюхиваясь, поспешно инструктирую бабулиных родных о домашнем уходе. Что пролежни нужно сушить синей лампой и ежедневно обрабатывать шампунем с водкой. На дно ведра, чтобы не пахло мочой, наливать чуточку воды с уксусом и пр. Родственники не ждут от жизни ничего хорошего, лица скорбные, покорно-убитые.

Меня бросила Катя. Неделю назад, без костылей сплясав передо мной «цыганочку» на слабых ещё ножках, уехала и сразу перестала брать трубку. Сегодня позвонила и попросила её не искать. К ней вернулся парень. «Ты очень, очень милый, добрый, симпатичный. Но ты же понимаешь, в больнице ужасная скука, чем ещё заняться».

После обеда пришло долгожданное электронное письмо из престижного частного Центра функциональной диагностики «Сердце на ладони».

Освободилось место в кабинете МРТ, полставки в выходные. Я там был ранней осенью, оставил резюме. Запомнилась обстановка: тишина, всюду хрустальные торшеры и бра, благоухание, цветы в кадках, ковры. Персонал в розово-голубом полупрозрачном нейлоне, в белоснежных сланцах, как ангелы. Благодарные пациенты, которых счета в десятки тысяч волшебным образом из скандалистов и драчунов превращают в робких шёлковых овечек. Работа чистенькая, тихая, спокойная: подготовка больных, ведение документов.

На обдумывание дали два дня. Поблагодарил, написал вежливый отказ.

Куда я без 7-й терапии? Куда она без меня? Не то чтобы полюбил, не то чтобы срослись, а… отказал, и всё.

А сейчас, извините, ложусь спать. Устал донельзя, устал чертовски, устал как скотина, вернее как студент-дежурант. Завтра подъём в 5.30. Пожелайте мне скучного дежурства.