Первым делом загадка.

«В тёплом царстве стоит пещера каменная, а в пещере лютый змий. И как бывает в царстве том стужа, змий раскручинится, и начнёт у него изо рта пламень огненный исходить и из ушей кудряв дым метатися, а из очей искры сыплются…»

Что за ужас такой – догадаться несложно. Это кино про царицу русскую – каменную духовую печь.

Народная мудрость, которая по определению пустых слов не знает, а лишних на ветер не бросает, – гласит: «огонь – царь, вода – царица, земля – матушка, небо – отец, ветер – господин, дождь – кормилец, солнце – князь, луна – княгиня».
И про печку: печка кормит, печка греет, печка – мать родная.

Выходит, человек сознательно связывал и печь, и землю одним словом – мать. А ещё её называли «избяным пенатом». Эвон как!

По статистике, каждый год в нашей стране строят три миллиона печей. А раньше? Исчислить невозможно. При этом замечено серьёзными исследователями, что в русских сказках отсутствуют герои-печники. То есть отцы-создатели тех самых избяных пенатов прозябают в безвестности. Вопиющая историческая несправедливость. Их место всегда занято какими-то идиотами, то иванами, то емелями, то невротическими старухами с садистскими наклонностями – теми, что пытались маленьких детишек на лопате в печь засунуть, изжарить и съесть… Спрашивается, где слава и честь печных дел мастерам?

Я разгадал эту загадку только после знакомства с Алексеем Николаевичем Решениным. Майор спецназа инженерных войск, между прочим. Но в отставке. Персональный военный пенсионер. Но действующий огнеукротитель.

Алексей Николаевич, несомненно, один из самых известных печеделов в стране. Шутка ли, пятьдесят лет и один год без перерыва печи строить? «Вам нужен печник всея Руси? Их есть у нас!» Так отреагировала московская Гильдия печников на мой запрос. «Пожалуйте на Бескудниковский бульвар. Здесь живёт печник Решенин».

Но в Москве и окрестностях трудно увидеть решенинские изделия. Они все живут в элитных недвижимостях, за семью заборами, замками и печатями. А хозяева над ними по-кащеевски чахнут и посмотреть не пущают. Была одна, в Богословском переулке. Чудо-печь. На весь мир одна. Жила по царскому чину в итальянском ресторане. Но ресторан то ли хозяина сменил и закрылся, то ли его прокуратура из здания напротив попросила больше не дымить в московское небо. Что делать?

– Есть достойная печь! – сказал Решенин, подумав. – Но ехать не ближний свет.

Конечно, мы немедленно собрались и поехали в Неближний Свет.

Достойная печь оказалась прописана в тех местах, откуда три года скачи – ни до какого государства не доскачешься. Шуйский уезд Ивановской губернии. Первые 280 километров мы буквально пролетели на «Ласточке» за два часа. А потом время остановилось. Оставшиеся 100 километров пыхтели, как на телеге, часа четыре. И места-то были жуткие, глухие. Названия-то какие: Холуй, Южа, Талицы. Лес становился только гуще и гуще. Как молоко, которое на глазах густеет и темнеет от сахара. Лес явно собирался сомкнуться над нами с каким-то жутким сладострастием. Он ждал, когда солнце упадёт к нему за спину. Это он наслал на дорогу слепую пелену, туман-маринад. Чтобы перед тем, как поглотить нас без остатка, до последней косточки, мы в нём хорошенечко просолились и пропитались травой-берестой. И пустили сок.

Впрочем, Алексей Николаевич не выказывал ни малейшего беспокойства. Он родом был из похожих земель. В его жилах течёт настоящая «лесная» кровь.

– Я родился под Кирсановом, – рассказывал в дороге персональный военный пенсионер Решенин, – в деревне Липяги. И народец у нас там был сами знаете какой – тамбовский… То есть, чуть что, или за обрез хвататься, или в лесу хорониться.

«Знаем, знаем», – подумал я, вспомнив историю подавления крестьянского восстания братьев Антоновых в 1921 году.

– Триста дворов было. А сейчас уже ни одного, – сказал Решенин и примолк.

А я подумал, что сейчас услышу историю крестьянского сына – тёмную и горестную, как тамбовский лес. Да не тут-то было. Алексей Николаевич оказался не типичным крестьянским сыном. До пятнадцати лет жил с отцом и матерью в деревне. А потом удрал. При первой же возможности. И не в лес, а в город. Во всём виноваты неправильные пчёлы.

Мама работала почтальоном. Отец же держал пасеку. А ещё был главным колхозным пасечником. То есть состоял на государственной службе. И государственные пчёлы забирали почти всё его свободное время. Домашнее же хозяйство и личные пчёлы находились на вынужденном попечении сына Алексея. И он вдруг вспоминает: когда все пацаны и девчонки на танцы уходили, ему приходилось рой сторожить, чтобы не улетел в неправильном направлении.

– Сидишь в этой роевне по трое суток и стережёшь, – говорит Решенин, и голос его дрожит от досады, словно это вчера было, а не шестьдесят лет назад. – Столько вечно хлопот с этими пчёлами… Трутни мёд сожрут и к матке пристроятся… А не дай бог мыши заберутся в улей…
– Что же, пчёлы их не кусают? – спрашиваю я.
– Не знаю, может, и кусают. Но мыши в улье – мёда нет!
– Беда…

Одна из родных сестёр Алексея Николаевича погибла в юности от «неосторожного обращения с оружием».

– Антоновские порядки, – говорит Решенин, вспоминая семейную трагедию. – Ещё с революции почти у каждого в доме оружие было припрятано… И дети «баловались».

Когда ему исполнилось 15 лет, он быстрее пчелы вылетел из родного улья. В направлении города Моршанска. Пчёлы возвращаются в свои домики. Алексей Николаевич в деревню не вернулся. Ему предстояло увидеть мир с самых неожиданных сторон, углов и даже подземелий.

В городе Моршанске в 1964 году молодой Решенин поступил в строительный техникум. Жизнь там и сейчас рисуется Алексею Николаевичу в самых благостных тонах. В деревне, у отца с матерью, они жили очень скромно. Здесь же государство приняло его на полное и безоговорочное обеспечение. Учёба, жильё и четырёхразовое питание – всё бесплатно. Учись, Алексей, грызи гранит строительной науки на благо народного хозяйства.

И принялся Алексей Николаевич грызть этот гранит со тщанием и крестьянским упорством. На втором курсе студентам преподавался предмет «печное дело».

– Зачем? – спрашиваю я. – Тогда же в городах везде уже было центральное отопление.
– То в городах, а в колхозах в каждом коровнике – ясли для обогрева новорождённых телят. И должны быть печи.

Решенину, можно сказать, повезло. Он учился печному мастерству на государственном уровне. Сегодня эту науку ни в одном университете не сыщешь. Тогда он понял, что поразительно легко и быстро соображает в устройстве избяных пенатов. Буквально насквозь видит. Без шуток. Уточняю, Алексей Николаевич видит печи изнутри. Каждую, со своими особенностями. Они ему снятся во всех подробностях ходов и отверстий.

– Там же, простите, темно, – недоумеваю я.
– Это неважно. Вижу без помех.

«Шостакович слышал внутри себя симфонии целиком, – подумал я. – Значит, и Решенин видит».

По окончании техникума со специальностью «техник-строитель промышленного и гражданского строительства» Алексей Николаевич попадает по распределению в Тамбов, в трест «Тамбовхимпромстрой». Возводил корпуса нового химкомбината в городе.

– А в вашем родном деревенском доме хорошая была печь? – спрашиваю.
– Кривая, косая, худая и капризная, – отвечает Решенин. – И во всей деревне такие же печи были одной рукой сложены. Был у нас единственный горе-мастер…

Конечно, мне бы хотелось вообразить, как молодой и образованный Решенин возвращается в родное село и там самоотверженно поднимает село, перекладывает худые печки всем односельчанам и зачинает род знаменитых липягинских печеделов. Нет. Не тянет его на колхозную ниву.

В 1966-м он уезжает добровольцем строить только что разрушенный землетрясением город Ташкент. Чиланзарский район столицы Узбекистана носит на себе следы умелых рук Алексея Решенина. Это факт. Правда, по его наблюдениям, в новых, построенных его воронежским спецотрядом пятиэтажных домах с армированными стенами сами узбеки селиться не торопились. Ведь ни огородов, ни бахчей вокруг пятиэтажек не предвиделось. Квартиры в новых домах активно заселяли семейные приезжие из России.

18-летний Решенин семьи не имел, и ему квартиру никто не предлагал. Поэтому он просто уехал на Урал. В Вооружённых силах служить.

Вот здесь начинается новый поворот в его жизни. Потому что в армии, в уральской тайге, он строил секретные подземные шахты стратегического назначения. А потом, после шахт, его пригласили в Москву на работу в «почтовый ящик». А этот «ящик» оказался не просто «почтовым», а «сверхпочтовым». То есть входил в состав Военно-строительного управления центрального аппарата КГБ СССР.

Вот куда попал сын пчеловода и почтальонши. И начинается у него, можно сказать, совершенно секретная и совершенно фантастическая жизнь. При этом абсолютно реальная.

Много ли народу на планете Земля может документально похвастать своим участием в строительстве Байконура, Плесецка, подмосковных ракетных объектов и таких же объектов на острове Куба? А Решенин – может. Впрочем, гриф секретности продолжает действовать, и майор в отставке не намерен каждому встречному-поперечному разбалтывать государственные фортификационные тайны. Хорошо, что я даже два кирпича правильно сложить не сумею…

– А где печи во всей этой истории?

В этот момент мы въезжаем в посёлок Талицы. Это лесной острог, здесь две тюрьмы. С одной стороны – бандиты и рецидивисты, с другой – их сторожа и жёны сторожей с детьми.

– Кормильцы… – вдруг замечает водитель нашего транспортного средства, местный талицкий житель.

И без объяснений понятно, о ком он.

– И спасители, – добавляет водитель. – В десятом году, когда пожар со стороны Горького приходил, если бы не они, все бы по миру пошли.
– То есть?
– А то и есть, – отвечает благодарный талицкий житель. – В округе с десяток деревень выгорело. Народ еле успевали в одном белье вывозить. И тушить их никто и не собирался. А у нас в Талицах тридцать пожарных расчётов по границе с лесом стояли и с огнём боролись. Если бы не зоны, кто об нас бы думал?
– Повезло, – соглашаюсь я.

Наш же герой-огнеукротитель Решенин слушает молча.

– А для вас, Алексей Николаевич, огонь – это враг или друг? – спрашиваю я.
– Огонь – это сила, – глубокомысленно отвечает печник Решенин.

И с этим невозможно не согласиться.

А печестроение в жизни военного строителя Решенина появилось как бы само собой, как одна из задач по службе, или как хобби. Начальство, узнав, что в их рядах имеется человек с интересным образованием, очень обрадовалось и принялось массово возводить камины и печи у себя на дачах и участках его руками.

Сегодня на счету Алексея Николаевича более 500 построенных печей. А география расположения – от Геленджика до Алтая.

Про географию ещё надо добавить. Кроме вышеперечисленных мест службы, от Сантьяго (на Кубе Решенин своими глазами видел Фиделя Кастро) до Байконура и Ташкента, – необходимо упомянуть Афганистан. Потому что и там отметился Алексей Николаевич своей мирной и созидательной деятельностью. Он ещё не окончил военно-инженерную академию, когда в этой стране случилась война.

Хитрый тамбовский крестьянин думал, что с его относительно мирной профессией на войне ему будет неплохо, и отправился воевать. То есть строить станции космическо-тропосферной связи. Он жестоко ошибся. Оказалось, что инженерами-фортификаторами и их деятельностью разведка душманов интересовалась с особенным тщанием. Во время третьей командировки Алексей Николаевич был тяжело ранен при миномётном обстреле объекта, который строил.

От командующего Громова имеются благодарность и медаль.

В глубине шуйских лесов, вдали от дорог, на берегу заколдованного (читай: Святого) озера стоит женский монастырь. А в монастыре – храм в честь Казанской иконы Божьей матери. А в храме, в самом его чреве, то есть в подвальной части, жила когда-то огромная печь, больше ста лет назад сотворённая неизвестным коллегой Решенина.

Печь разделила судьбу и храма, и обители. Пришла в разорение, запустение и состояние, близкое к смерти. Да рано, видимо, ещё Лазаря петь. Ни с того ни с сего обитель принялась возрождаться и за последние двадцать лет заново отстроилась ко всеобщему изумлению.

Изумляться пришлось и нам, когда утром, по прибытии, вместе с Алексеем Николаевичем мы входили под белые своды Казанского собора. Здесь, конечно, дух перехватывало. От того, что в этакой невообразимой лесной Тмутаракани дворец стоит, словно в сказке Пушкина. Облака плывут, цепляясь за купола. Внутри, кроме белых стен, не было ещё ничего. Отчего создавалось впечатление, будто по чистому небу летишь. Не отрываясь от земли.

Алексей Николаевич обратил моё внимание на отверстия в стенах и под окнами. И тогда я впервые в жизни узнал, как благодаря печам живёт воздух в помещении храма. Невидимое миру растворение воздухов чётко организовано. Печь под алтарной частью нагнетает воздух, поднимая его внутри стены и выпуская внутрь храма на высоте примерно 8 метров (общая высота храма – более 15 метров). И дальше начинается тихое волшебство физики. Тёплый воздух, медленно остывая, оседает вниз. Через отверстия в полу проникает в подвал и там отдаёт себя в качестве «пищи» огню второй, главной, печи. Прогретый воздух из последней, в свою очередь, поднимается вверх и через другие воздуховоды в стенах достигает высоты окон и снова входит внутрь храма. И мерное воздухоплавание повторяется вновь, как танец. И кажется, что всё идёт само собой, без усилий извне.

– А знаете, какая температура складывается в результате этих обращений? – тихо интересуется Решенин, рассказывая мне про теплообмен прямо во время богослужения, изо всех сил стараясь никому не мешать громким голосом.
– Нет, – говорю, – не знаю.
– Плюс четырнадцать. Это совершенно комфортно для молящихся. Но главное, это идеально для «самочувствия» икон в храме. Видите, как всё связано?
– Не вижу, конечно. Но верю на слово.

Служба заканчивается. Мы идём в печную «святая святых» – подвал с невероятно узким проходом и спуском. Боком, потом спиной вперёд, по лестнице вниз, как по корабельным верёвкам.

Две каменные палаты. В первой – склеп. Три могилы монахинь в одном ряду, пересыпанные песочком. Во вторую вход через полуразрушенную арку. И там – тёмно-красный куб двухметровой высоты. Решенинская печь.

– Старую пришлось извести под корень, – говорит Алексей Николаевич, очень оживляясь при встрече с печью. – Она уже совсем была разрушена, и поднять её никак нельзя было… Теперь вот… – он потрогал шершавую стену своего творения, и я вслед за ним.

И тут мне показалось, что ему и рассказывать-то нечего. Вся она, со всеми потрохами, живёт в необыкновенной голове инженера-печедела. Мы же видим внешние формы – простые и ничем не выдающиеся. Настоящая красота печи всегда скрыта от глаз. Тайное знание о её жизненной силе – удел создателя. И только.

– Печь – это место силы, – в раздумье замечает Алексей Николаевич.
– Зажигаем? – спрашивает служащий храма.
– Задвижки левую и правую открыли?
– Открыли.
– Зажигай! – командует печник, в этот момент превращаясь в командира боевого корабля.

Зажжённый кусок берёсты летит в топку. И там становится светло от огня. Красные тени пляшут по стенам подземелья. Ложатся на лицо печестроителя Решенина. Он смотрит на огонь не отрываясь. Он, словно хирург на операции, наблюдает, как работает открытое сердце.

– Три знаменитых печника не взялись эту печь делать, а он смог, – тихо сообщает мне настоятель храма о. Дмитрий. – Те говорили – в теории всё построим, а вот как работать будет, не знаем. А он откуда знал?

Решенин неотступно смотрит на огонь.

– Здесь два хайла, – говорит он, – левое и правое. И тяга одновременно идёт в две стороны. А топливник здесь системы Степанова-Браббе, вместимостью ноль-семь куба.

Я преисполняюсь уважения к инженерному гению неизвестных мне Степанова и Браббе.

– Если только одну задвижку открыть, печь греется только с одной стороны, – у печника Решенина взгляд становится несколько отрешённым.
– Хорошо, – отвечаю я. – А что вы сейчас видите?

Загадочная улыбка на лице печедела.

– Вижу, как воздух идёт по восходящему каналу на два метра вверх. Затем движется горизонтально и падает вниз по трём опускным каналам до самого низу. И снова поднимается наверх скользящим потоком до дымособирающего коллектора в трубу. Видите, вон тот боров?
– Борова не вижу.
– Да это горизонтальный отвод над печью уже. По науке он должен быть под углом сорок пять градусов. Иначе, говорят теоретики, не будет работать. А у нас, практиков, работает.
– Это почему же?

Решенин разводит руками.

– Взять, скажем, вьетнамскую партизанскую печь. Во время войны с американцами. Печь под землёй на глубине пятнадцать метров, а дым над землёй идёт из каких-нибудь кустов на расстоянии пятьсот метров по горизонту. По науке такое невозможно. А в жизни есть. Американцы лупят туда ракетой – толку ноль. А секрет в чём? Разница температур. На земле плюс тридцать, под землёй плюс пятнадцать. Отсюда и тяга.
– Хитрые вьетнамцы.
– Мы не глупее… Сейчас ещё тепло на улице. Топить незачем. – Решенин вздыхает, сожалея о невозможности показать всю мощь своей печи.
– Долго ли ей кочегариться, чтобы весь храм согреть?

Это любимая история Алексея Николаевича.

– Это называется медленный ввод в режим боевого патрулирования, или режим крейсерского хода. На это уходит двое суток.
– Двое суток?!

Именно такой реакции ожидал от меня военный строитель Решенин. Изумление и трепет. А что ещё должен вызывать режим крейсерского хода у машины, которая неподвижна по определению, но приводит в движение массу воздушных масс?
– После вывода печи в рабочий режим достаточно подтапливать её раз в сутки. Она будет держать температуру.

– А какая будет температура?
– В самой печи, когда огонь горит, – семьсот-восемьсот градусов. А в храме…
– Плюс четырнадцать! Я уже выучил.
– Да, потери большие…

Я бы сказал – катастрофические.

– Это она сто лет не работала. Всё отсырело вокруг. Протопят – вернётся тепло.
– И всё-таки как вы решились её восстанавливать?
– Это страшный секрет… Но вам открою. В нашей военно-инженерной академии такая же в подвале стояла. Сушила солдатское бельё.

И печник Решенин хитро улыбается.

…Настоящий печник – не хозяин печи, а её слуга. Настоящий печник никогда не пьёт алкоголя, пока кладёт печь. И вообще старается, постится. Печник соединяется со всей конструкцией. Он становится продолжением огня. Поэтому и видит, как живёт печь внутри. А печь становится продолжением печника…

И тогда в подвале Казанского храма Святоезерского Иверского женского монастыря я понял, почему в русских народных сказках нет героев-печников. Они все ушли в свои печи. Философски и буквально растворились без имён в кирпиче и воздуховодах. Все без остатка ушли в кладку и скользящие потоки. Стали дымом и теплом на службе у народа.

И это подвиг самопожертвования.