– Уважаемый, дай десять рублей.
– Это ты мне?
– Это всем, и тебе тоже. «С какой стати?» Я с сорок первого года! Вдумайся: с сорок первого! Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые… Ну дай же! Меня мамка несла по ржаному полю, а её «мессершмит» поливал бомбами.
– Прямо так из бомболюка и поливал? Скажи ещё, что ты это помнишь.
– Не, не буду врать. Но я День Победы помню, самый первый День Победы в сорок пятом. Помню, как люди обнимались и плакали, и все были братья. Ну дай же, трубы горят…

Дал.

А вчера был другой. Воскресным утром на крыльце магазина спросил:
– Сударь, а как по-английски будет «воскресенье»?

Утро было воскресное. Я ответил:
– Санди.
– Санди, – просиял небритый джентльмен в потёртой курточке. – Санди. А вот завтра будет манди, я знаю. Вся моя жизнь сплошной манди. Башка разламывается, и думаешь, как дожить до сэтёди и санди. Манди – ужасный день, не зря у него фонетика такая скабрёзная. Сударь, ну, сколько не жалко, дай.

Я тоже не хотел, чтобы наступил манди. Дал.

И ещё один был, похожий на премьера Бориса Джонсона. Этому не дал – наглый плут и стопроцентно бывший мажор.

А тот, давнишний, что захаживал в коммуналку к Славикам, попросил у меня пятьдесят, и когда я послал его, крикнул в спину:
– Сударь, а если я попрошу у вас денег на хорошем английском языке?
– Валяй.

И он попросил. И я дал. Пятьсот. Потому что его английский был как в парламенте на Темзе. Ещё он успел сказать, что окончил знаменитую советскую спецшколу, но в МГИМО его не приняли.

А этот попросил сколько не жалко ветерану ринга. Нос у него действительно был сломан, а ещё он поведал, что боксировал с Кандинским и Малевичем и очень этим гордится.

– С Казимиром? – переспросил я.
– С Казимиром! – просиял он.
– А с Айвазовским, случайно, не фехтовал?
– Сударь, как можно? Старик Айвазян – адмирал и гроссмейстер рапиры. Я бы сейчас перед вами не стоял. Ей-богу, не стоял бы!

Мы рассмеялись. И я дал.

И этому бы дал. Этот был высокий, сутулый, белобрысый и весь неухоженный. Кроме головного убора. На голове его была выгоревшая шляпа-панама, такие носили в восьмидесятых наши солдаты в Афгане. Бросилось в глаза: шляпа была выстирана и поглажена, и украшала её советская рубиновая звёздочка, казавшаяся на выгоревшей материи каплей свежей крови. Шляпа выдержала два года безжалостного азиатского солнца. Звёздочка была будто с армейского склада.

Неухоженный человек в вызывающе чистой панаме сидел на невысокой изгороди и смотрел отсутствующим взором прямо перед собой. Сквозь меня, сквозь прохожих, сквозь город и сквозь время, в котором он непонятно как оказался.

Я готов был не только дать ему денег, я бы посидел с ним рядом и даже выпил, и поговорил, и… Но он не просил. Никого и ни о чём.