Несмотря на то что в родном колхозе бабушка считалась одной из лучших работниц, сам колхозный строй ей не слишком нравился и относилась она к нему критически. Прежде всего потому, что трудиться приходилось с раннего утра и до позднего вечера, а реальных денег колхозники не получали, работали за «палочки» в ведомости – так называемые трудодни.

Когда всех загоняли в колхоз, увильнуть смогли лишь немногие. Среди них была и соседка, которая, по разумению бабушки, притворилась сумасшедшей.

– Имела она мужа и троих детей, – рассказывала баба Наташа. – Звали её Лина, сокращённо от Акулины. А после этих событий стали называть за глаза не иначе как Лина полоумная.

Раньше никаких странностей за соседкой не замечалось. Но как только начали всех поголовно заставлять идти в колхоз, она стала вытворять такое, хоть святых выноси. С утра пораньше выходила на улицу и горланила песни, в том числе и непристойные. При этом на глазах у всей деревни не менее часа ходила, балансируя, по жёрдочкам своего забора не хуже циркачки.

«Помешалась баба, непорядок у неё с головой», – решило колхозное правление и оставило Акулину в покое. А та после утренних «концертов» вдруг успокаивалась. Все женщины ни свет ни заря бегут на колхозное поле, а Лина в это время на личном подворье или в доме хозяйственными делами занимается. Сумасшествие её почему-то проявлялось только в утренние часы. А потом, когда Лину уже не могли привлечь к работе в колхозе, оно и совсем прошло, причём без всякого лечения.

Зато другая бабушкина землячка, которую она называла Маша Чуканиха, загремела в колхоз как миленькая, хотя она-то как раз была умственно недоразвитой. Не только не умела читать и писать, но даже с трудом отличала сорняки от культурных растений. Вот почему с ней никто не хотел вставать на одну грядку по время прополки.

Но моя бабушка жалела Машу, брала к себе, хотя то и дело приходилось её поправлять и переделывать значительную часть работы. Тем не менее по складу характера Чуканиха была очень исполнительной. Являлась в бригаду чуть ли не раньше всех, боясь, что иначе о ней могут «прописать в стальной газете» – так она называла стенную.

О себе говорила так:
– Была бы у Маши коровка да курочка, не была бы и Маша дурочка.

А моего прадеда Александра, бабушкиного отца, в колхоз сначала привлекли, но потом выгнали. Всё потому, что работник он был отменный, трудодней зарабатывал очень много, и кому-то это не нравилось – мол, выделяется из коллектива. Но когда его выгнали, прадед не расстроился, сразу нашёл другую работу, руки у него были золотые.

Все колхозники должны были платить государству ещё и немалые налоги: деньгами, шерстью, яйцами, молоком. Натуральные продукты с личного подворья сдавались в заготконтору.

Однажды с бабушкой произошёл курьёзный случай. Где-то она раздобыла немного овса и, как на грех, просыпала его из мешка возле своего дома. Овёс пророс, заколосился. Как-то раз мимо шёл бригадир, увидел это и постучал в дом – сообщить бабушке, что теперь её обложат ещё и налогом на зерно.

Она была женщиной не робкого десятка. Тут же на глазах бригадира скосила эту крошечную делянку с овсом, заявив, что сегодня же отдаст его на корм скоту. Какой-такой налог на зерно, когда никакого овса уже нет?

Однажды бабушка Наташа серьёзно заболела, и ей на несколько лет дали инвалидность. Рассказывая об этом нелёгком периоде, она каждый раз вспоминала возчика Гаврюшку и крыла его непечатными словами.

В ту пору её дети учились в начальных классах и ходили в школу за три с лишним километра. Зимой, особенно в сильные морозы, председатель вменял Гаврюше в обязанность забирать и подвозить детей колхозников хотя бы из школы. Те выбегали из ворот, с радостью рассаживались в санях, после чего Гаврюшка, постёгивая каурую кобылку, довозил их до места с ветерком. Несмотря на то что места в санях ещё было предостаточно, возчик перестал сажать бабушкиных детей после того, как она заболела. Объяснил это тем, что их мать теперь в колхозе не работает и неизвестно, вернётся ли ещё.

– Так что топайте, дорогие детишки, домой пешком, – напутствовал он их.

Правда, наряду с грустными воспоминаниями рассказывала она и о весёлых, даже смешных моментах. Например, о том, как после уборки урожая в колхозе проходили коллективные праздники. Как-то раз одна из колхозниц, немного подвыпив, отважилась спеть такую частушку:
– Я в колхоз пошла –
юбка новая.
Из колхоза пришла –
ж… голая!

Жена председателя тут же отреагировала частушкой о том, что «коллективная работа никогда не надоест».

Комсомольские активисты сочиняли смешные куплеты, пропесочивая тех, кто, по их мнению, заслуживал критики. Однажды ребята спели про одного из колхозных бригадиров такое, за что и их, и его без лишних разговоров вполне могли отправить в места не столь отдалённые:
– О чём твердит нам всё Швырков?

Не признаёт большевиков.

В том стишке были и другие опасные строчки, но в ту пору хватило бы и этих, чтобы «сшить» политическое дело.

– И никого из этих «артистов» не обвинили в антипартийной подрывной деятельности? Никто не накатал на них телегу районным властям? И самому бригадиру ничего не было? – расспрашивала я бабушку.
– Нет, – ответила она. – Друг с другом наши сельчане, конечно же, ругались, порой и гадости делали, но доносов не строчили. Ни одного такого случая в нашем колхозе не припомню.