Вадик Харитонов, в девичестве Харя, или Вадяра, – очень интересный человек. (Девичество – это школьные годы.)

Прежде всего, Вадим – человек увлекающийся. В своё время он увлекался химическими опытами, пока чуть не бомбанул школьный кабинет химии. Интересовался карате, пока не сломал ногу, самозабвенно околачивая грушу ногой в школьном саду. Ещё – коллекционированием винных бутылочных этикеток…

Кстати, одновременно с этикетками Вадик стал ненадолго поэтом, и у него сохранился альбом, где под каждой этикеткой есть его, Вадима Харитонова, сопровождающий стих. Например, под этикеткой от легендарного «Кавказа» красуется такой, вне всякого сомнения, перл:
И был ты для моей печёнки
Подобен акту расчленёнки.

По-моему, жизненно и мило.

Напротив этикеток аккуратно выставлены даты употребления продукта, напротив стихотворений – даты их написания. Почти всегда разница – примерно сутки, что логично.

Виноводочно-поэтический период (это был десятый класс) длился месяцев шесть.

Перед этим было увлечение марками с изображением животных.

У меня, помню, Харя выменял на двадцать, пардон, под…опников марку африканского государства Буркина-Фасо. На ней красовался енот-полоскун, очень похожий на Вадика. Хотя, по-моему, этот вид енота обитает в Америке. Впрочем, мало ли кто где обитает.

Марка эта, между прочим, в каком-то смысле стала пророческой, поскольку лет через пятнадцать после приобретения этой марки Вадик, очень похожий на енота-полоскуна, эмигрировал на родину этих симпатичных животных, в США.

Советскую марку с изображением опоссума Вадик выменял, помнится, у Махмуда Абдулкызылова по кличке Долборез, боксёра-второразрядника, на пять пинков в пупок.
«Пинок в пупок» – это наш тогдашний распространённый жанр на школьной переменке.

После каждого пинка в пупок Харитонов минуты по три сидел на корточках и шептал какие-то жаркие матерные мантры. Но Вадяра выдержал, и филателистический опоссум достался ему.

Пинки приходят и уходят, а советские опоссумы и африканские еноты-полоскуны остаются.

Точно так же Харитонов увлекался авторитетами, девушками, книгами, идеями. По нескольку месяцев носился с ними, а потом резко менял на абсолютно противоположные. После окончания школы он по одному семестру учился в трёх совершенно разных вузах. Терял интерес и уходил. В армию его не взяли из-за каких-то серьёзных проблем с кишечником, вполне возможно, что это было далёкое эхо Абдулкызыловских пинков.

Четыре раза он женился, все четыре раза продержался по четыре месяца. Кто там кого бросал – тайна. Но факт остаётся фактом. Места работы Вадик менял даже не как в известной песне – «как перчатки», а как носки или бумажные салфетки.

Потом он уехал в Америку, и там стилистика его жизни осталась прежней. Единственное, пожалуй, что оставалось постоянным, – это его регулярные прилёты в Россию. Каждое лето. На пару недель. И опять же: каждый раз он привозил с собой какую-нибудь искромётную страсть: то увлечение музыкой кантри, то кокакольной диетой (есть и такая!), то ещё какой-нибудь хренью.

Но прошлым летом Харитонов меня, как сейчас говорят, реально удивил. Он на полном серьёзе заделался феминистом.

Насчет феминизма. Есть феминизм и феминизм. Я лично так думаю. Защита прав тётенек – это святое. Я – за, готов броситься на амбразуру. Но вокруг защиты прав столько всякой мути – волосы на голове шевелятся. Тут я против. И, опять же, готов на амбразуру.

Но возвращаемся к Харитонову.

Июнь месяц две тысячи девятнадцатого года, тринадцатое, как точно помню, число. Потому что ураган «Барри» в этот день обрушился на штат Луизиана. О чём мне и сообщил Харя. Он был взволнован, потому что сам жил в Алабаме, а это рядом. С «Барри» обошлось, но феминизм накрыл Вадика почище урагана.

Это теперь была его, перефразируя «Мцыри», «одна, но пламенная хрень».

Мы сидим на скамеечке в парке. Хорошо, прохладно.

Предвечернее солнце на несколько минут задремало в хвое голубой ели. Сделав из неё причудливый янтарь с малахитовыми прожилками. Хочется думать о вечном, о, простите, Традиционных Ценностях, наблюдая за волшебными природными метаморфозами солнечной хвои. Только сейчас она была янтарём с вкраплениями малахита – и вот уже это сапфир в золоте.

Ещё минута – и оранжевая жирная гуашь как бы заливает дерево, и всё становится чистым червонным золотом.

И, наконец, васильковая ель съедает севшее солнце. Полусумерки. В голове проносятся, как спасительные сказочные птицы, слова «вечность», «бытие», «ибо» и даже какое-то рудиментарно-трогательное «понеже». Но рядом бубнит Харя:
– В тоталитарной парадигме неизбежно доминирует цисгендер. Удушливая не толерантная гомофобия, несовместимая с передовым квиром.

Я вздрагиваю и, оторвав глаза от ели, произношу:
– Я ни слова не понял, Вадь. Какой «цис»? Я только про цистит слышал. Что ещё за «квир»? Это птица, что ли, какая-нибудь? Ты о чём, Вадь?.. Видел, Вадь, как солнце красиво за ёлку садилось?..
– Сам ты птица с циститом. Всё! Село ваше совковое солнце, Вовка, солнце вашего пещерного фаллоцентризма. Нет! Сексизм не пройдёт! Прогнившую идеологию патриархата – на свалку истории!
– О господи!.. Вадь, ты успокойся. Дыши воздухом. Чувствуешь, какой воздух чистый? Прямо девственный…
– У-у-у! Ну ты и сказанул! Девственный – это же… мезозой какой-то. Тебе, Вовка, к психоаналитику сходить надо.
– Ещё чего не хватало!
– Надо, надо… Цистрансгендерный постструктуралистский психоанализ – вот что тебе нужно, Вовка! Я понял.
– О боже! Не слова, а товарные поезда какие-то. Я к психоаналитику ни за что не пойду. Особенно к этому, трансциститному.
– Почему?
– Потому что психоанализ, Вадь, – это когда больные люди, которые думают, что они здоровые, лечат здоровых, которые думают, что они больные.

Вадик задумался и вдруг, совершенно забыв о моём искромётном определении психоанализа и открыв рот, с напряжённо-нежным вниманием проводил взглядом двух очень симпатичных девушек в мини.

– Вадь, – сказала я предупреждающе.
– Что? – Вадик закрыл рот. Его глаза были матово-маслянистые.
– Это дистанционный харассмент, Вадь. Страшно девиантный феномен.
– А…
– Это самая гомофобская форма харассмента, Вадь. Хуже маскулинного моббинга. Ужасней вагинального рабства. Тебе нужен психотерапевт, Вадь. Тебе необходима нормальная передовая целеориентированная психиатрия. С термоандрогинным уклоном. У тебя, Вадь, подсознательная фаллофилия. Эманирует в псевдополиткультурную феминофилию. Ты безнадёжен, Вадь.

Вадик опять открыл рот, пытаясь понять моё совершенно бессмысленное речеиспускание.

Я ещё минут двадцать парил Харитонова «гендероцентристским сексизмом», «постэротизмом», «мультикультурной нон-маскулинностью» и прочей откровенной ахинеей. Я был в ударе. Нашёл на меня в этот вечер, знаете, хулиганский стих. Бывает. Каюсь.

Харитонов внимательно меня слушал и как-то всё более и более скорбно молчал.

Был чудесный московский июльский вечер. Синевато-загадочный, с тактично приглушёнными запахами и звуками. С дрожащими каплями звёзд на темнеющем небе и пастельно-серебристой луной.

– Тебе, Вовка, надо книжки писать, – сказал чуть смущённо Харя.
– А я и пишу, Вадь, – сказал я ещё более смущённо.
– О чём?
– О жизни на земле. Типа, чтобы было понятней, про планетарный биодискурс…

Харя уважительно кивнул головой. Мы тепло попрощались. На следующий день Вадик улетел в свою Америку к енотам, Трампу и двухсоткилограммовым афроамериканцам.

Не знаю, с какими афроамериканскими тараканами он прилетит в Москву следующим летом. Ходят слухи, что отрастил бороду, переехал на Аляску и живёт там в деревне русских старообрядцев.

Я волнуюсь и уже штудирую литературу по расколу.