Обезьяна в лесу
19.02.2020 17:43
Обезьяна в лесуНа разъезде Богданово хотя и остались почти одни пенсионеры, все ещё привычно жили интересами железной дороги и леса не любили, боясь уходить далеко, где не слышно поездов. И человек, не имеющий отношения к железной дороге, считался на разъезде почти что пропащим – кем-то вроде безбилетного или отставшего от поезда пассажира. Бывшая проводница баба Маня о таких говорила: «А что с него взять, сразу видно, что без машиниста в голове».

Сама баба Маня осталась верна дороге и на пенсии, продолжая выполнять свои проводниковские обязанности прямо в Богданове. Разъезд она называла вагоном, дома у неё были купе, и каждое утро, согласно расписанию, она ходила будить «пассажиров», чтобы вставали обряжать скотину.

Леса вокруг Богданова стояли могучие, богатырские, и, когда поднимался ветер, шум деревьев заглушал стук колёс и гудки прибывавших и отходивших тепловозов. В ветреную погоду у всех на разъезде болели головы, а ночью из-за отсутствия привычных железнодорожных звуков, жители беспокойно ворочались, сбрасывая на пол тяжёлые одеяла, точно собирались куда-то срочно бежать.

Но беда на разъезд пришла всё-таки не из леса, а из города, хотя поначалу все обрадовались появлению Микки-Макемота Десятого. Судя по имени и числу десять, он у себя на родине – в Африке или Америке – принадлежал к царскому обезьяньему роду.

Микки-Макемота на разъезд привёз дачник, снявший здесь на лето дом. Дачник был высокого роста, с волосатыми ногами и грудью, носил короткие, как в детском саду, штанишки на лямках. И Микки-Макемот тоже был волосатый, в штанишках на лямках, так что было не понять, кто на кого больше похож – хозяин на обезьяну или обезьяна на хозяина.

Дачника, когда он приехал, вышли встречать всем разъездом, и сначала из машины с затемнёнными стёклами никто не появлялся, а потом открылась дверца и оттуда кубарем выскочил кто-то маленький и, оставляя в дорожной пыли пятипалые следы, бросился к высокой ели и стал карабкаться наверх. Богдановские, пока он не исчез среди ветвей, успели разглядеть только кривоватые волосатые ноги и короткие штанишки, а больше ничего. Но когда следом из машины выбрался мужчина в таких же штанишках и с волосатыми ногами, все решили, что это папаша промелькнувшего сорванца.

– Гражданин, глядите, как бы ваш сынок не убился. Вон какая высокая лесина, – озабоченно сказали ему.

Дачник внимательно оглядел собравшихся, но промолчал. Уже тогда разъездовские отметили его взгляд – он не смотрел прямо, а как-то вилял глазами, словно пытался заглянуть за спину. Это было неприятно, и хотелось повернуться к дачнику спиной и показать, что сзади никто не прячется.

– Микки-Макемот, ты где? – строго крикнул мужчина.

Микки-Макемот тем временем упорно продолжал карабкаться, и его движение наверх было заметно по вздрагивавшим и сгибавшимся под тяжестью тела ветвям. Но после окрика дачника ветки раздвинулись и перед ошеломлёнными жителями предстало тёмное, морщинистое, совсем стариковское личико.

У некоторых жителей, особенно у разъездовских бабок, даже мелькнула шальная мысль, что на ёлку вскарабкался не сынок, а дедушка нового дачника. Заметив к себе внимание, Микки-Макемот тут же улыбнулся, показав зубы, которые у него были крупные и жёлтые, как у лошади.

Это произвело ещё более сильное впечатление. Собравшиеся заойкали, баба Маня, у которой от напряжения закружилась высоко поднятая голова, плюхнулась на дорогу, а когда Микки-Макемот сорвал шишку и кинул вниз, целясь в залившуюся истерическим лаем собачонку, – бабки, а за ними и старики, попятились, оставив Маню сидеть под деревом.

Только тут догадались разъездовские о своей оплошности, смущённо посмеялись, поглядывая на дачника. И наперебой стали подзывать обезьяну:
– Микки, ты это, слезай…
– Михаил Михалыч, давай к нам, не бойся.

А вслед за людьми и собаки, увидев, что обезьяну никто не ругает, приветливо замахали хвостами.

Первое время Микки-Макемот вёл себя тихо, не безобразничал, как можно было ожидать от обезьяны, и на разъезде его все жалели. Погода, как назло, наступила не африканская и не американская – зарядили дожди с порывистыми ветрами. Микки-Макемот сидел на подоконнике, почёсывался и глядел на улицу с такой мудрой тоской, что сразу было видно – скучал по солнечной родине, вспоминая своего папу Микки-Макемота Девятого или дедушку Микки-Макемота Восьмого.

Через неделю дожди прекратились, и Микки-Макемот стал появляться на улице. Бабки, скучавшие по внучатам, которых, опасаясь поездов, им на лето не привозили, взяли Микки-Макемота под свою защиту.

Только баба Маня отнеслась к обезьяне с недоверием, потому что, как она говорила, «таких пассажиров не бывает». Уже с первого дня она подозрительно косилась на Микки-Макемота, точно собиралась проверить его проездной билет. И потом, поджимая губы, всегда утверждала, что «поезд из графика выбьется и с рельсов сойдёт, если таких пассажиров вовремя не ссадить».

Разъездовские бабки, во всём признававшие Манино первенство, на этот раз не хотели с ней соглашаться.

– Что ты, Манечка, побойся греха, какой же от него вред? Пускай живёт.

Обследовав разъезд, Микки-Макемот перебрался прыгать по деревьям в лес, где, как известно, поезда не ходят, порядка нет и может случиться самое плохое. Взволнованные бабки обращали на это внимание нового дачника, бродившего по Богданову с опущенной в задумчивости головой, но ничего не добились. Хозяин обезьяны, по слухам, не то профессор, не то бизнесмен, но точно человек, связанный с цифрами, поднимал на пенсионеров блуждающий взор, стараясь заглянуть за их спины, и недовольно морщился. Было такое впечатление, что его в этот момент отрывали от решения сложной математической задачи, путали ответ, и теперь ему надо всё перемножать заново.

Со временем у Микки-Макемота проявились дурные привычки, но и это не изменило хорошего к нему отношения. Забираясь на верхушки деревьев и затаиваясь, он кидался шишками, стараясь попасть по голове проходившим внизу бабкам и собакам. И хотя было больно и звук получался до обидного пустой и звонкий, бабки его не ругали и другим не разрешали. Стоило какой-нибудь возмущённой собачонке упереться в ствол дерева передними лапами и поднять лай, как бабки прогоняли её.

– Кыш, Белка, поди отсюда, – топали они ногами, и собака, во всём послушная людям, убегала прочь.

К середине августа в садах стали поспевать яблоки, и бабки ходили продавать их пассажирам. Поезда стояли на разъезде минуту или две, иногда, если ждали встречного, замирали надолго. Но и в этом случае яблоки брали неохотно – то ли денег не было, то ли пассажиры питались в дороге исключительно заморскими бананами.

Но всё сразу изменилось к лучшему, когда вместе с бабками к поездам стал выходить Микки-Макемот. Правда, после этого яблоки покупать почти совсем перестали, но всё равно выручка увеличивалась. Микки-Макемот появлялся в натянутой по самые оттопыренные уши форменной фуражке с блестящей кокардой и, прогуливаясь по перрону, корчил пассажирам рожи. Точнее, он только повторял все ужимки, на которые были способны пассажиры.

Разглядев в подробностях обезьяну, похожую на слегка выпившего железнодорожника, то и дело клонившегося к земле, пассажиры принимались хохотать, тыкая пальцами в пыльные стёкла. Но потом им этого уже казалось мало, и они начинали высовывать языки, крутить пальцем у виска, чесать затылок, тянуть уши и похлопывать себя по заднице. Микки-Макемот всё старательно повторял.

Затем поезд гудел и трогался с места, и тут пассажиры, опомнившись, торопливо открывали окна и бросали на землю бананы и смятые бумажные деньги, которые подхватывало ветром и кружило в воздухе. Деньги, бегая по перрону, бабки подбирали и присваивали, а бананы отдавали Микки-Макемоту. О яблоках в суматохе почти никто не вспоминал, но прибыль всё равно была большой, как если бы бабки успели за минуту-другую продать весь товар и ещё трижды сбегать за добавкой.

Авторитет Микки-Макемота после этого вырос необычайно, даже выше тех ёлок, на которые он забирался, чтобы кидаться шишками. Смущала бабок только Маня, которая, узнав о таких делах, встречала их у шлагбаума и ругалась сильнее прежнего.

– Дожили, что называется, тьфу. Такого ещё не было, чтобы от обезьяны кормиться. От железной дороги кормились, от должности, от земли, а вот от обезьяны американской – тьфу, никогда.

И ещё боялись бабки, чтобы не узнал о деньгах новый дачник, хозяин Микки-Макемота, и чтобы любитель считать не потребовал свою долю. Но дачник был далёк от разъездовских дел.

Богдановским он не нравился. И не только потому, что не был железнодорожником, – он и вёл себя странно. За обезьяной не следил, и бабкам уже дважды приходилось стирать и пришивать лямки на штанишках Микки-Макемота. В Богданове ходили открыто, не таясь, глядели прямо, разговаривали громко, а если кричали, слышно было, как паровозный гудок, на соседнем разъезде. Дачник ступал мягко, будто крался, глаза опускал или чего-то выглядывал за спинами, говорил тихо и в город за продуктами ездил только в темноте.

Обезьяну в эти поездки он, к радости бабок, не брал. Возвращался дачник пьяным. Если было не слишком поздно, разъездовские могли наблюдать, как, выбравшись из машины, он стоял, покачиваясь и собираясь с силами. Иной раз из темноты вылетала шишка, выпущенная Микки-Макемотом, и била его по голове, но звук получался не пустой и звонкий, как у бабок, а короткий и глухой, как по пню: «тук».

Прежде чем направиться к дому, дачник обходил машину, точно и там кто-то мог прятаться, заглядывал под крыльцо, а когда открывал дверь, силы его оставляли, и он с грохотом валился в сени. Маня, ходившая по утрам будить соседей, видела из приоткрытой двери торчавшие наружу ноги в ботинках, повёрнутые носками внутрь.

Дачник прожил в одиночестве целый месяц, а потом к нему приехали гости – двое мужчин и три барышни. Целый день вся компания просидела в доме за столом, и через незанавешенное окно было видно, что сначала они спорили и что-то писали – может быть, защищали диссертацию или делили деньги. Потом бумаги убрали, и на столе появились бутылки коньяка и закуска.

Вечером гости разожгли под ёлкой костёр. Новый дачник, выпив, стал карабкаться на ёлку, чтобы показать, как это умеет делать Микки-Макемот. Хорошо, что он сразу упал, а то бы ему пришлось забираться на самую верхушку, оттуда перепрыгивать на соседнее дерево, с дерева – на крышу дома бабы Мани, и он наверняка бы крышу проломил. Упав, дачник долго лежал на спине, перебирая в воздухе ногами и руками, как перевёрнутый жук, а гости, глядя на него, смеялись.

Микки-Макемота не было видно, но присутствие его чувствовалось – временами в гостей летели шишки и стучали то звонко, то глухо, а в разных концах разъезда отчаянно взлаивали собаки – значит, доставалось и им.

На следующий день всё повторилось. Только на этот раз по деревьям не лазили, а поймали пасшуюся в лугах лошадь и стали поочерёдно гоняться верхом за проезжавшими поездами.

Жизнь на разъезде, изменившаяся с приездом нового дачника и Микки-Макемота, окончательно выбилась из расписания и помчалась вперёд, не разбирая семафоров. Кроме бабы Мани, это наконец поняли и старики. На разъезде стало как-то неуютно. Такое ощущение, что в родной, знакомый до каждой скрипучей половицы дом занесли чужую мебель, и теперь надо всё время оглядываться, чтобы ненароком не опрокинуть какой-нибудь шкаф.

А тут среди пассажиров и железнодорожного начальства пошли разговоры, что в Богданове творится неладное. Словно все местные жители внезапно исчезли, а на их место въехало какое-то бесшабашное племя. Несомненно, к племени принадлежала и обезьяна. Всегда пьяная, она выклянчивала у проезжающих деньги и делала непристойные жесты. А на перроне, давно не метённом, вместо яблочных огрызков и шелухи семечек валялась кожура бананов.

Потом к этим сведениям добавились и другие, ещё более неутешительные. Какой-то пассажир, ехавший в отпуск, выйдя однажды среди ночи покурить в тамбур, увидел, как горят по всему разъезду костры. А потом, когда поезд тронулся, вынырнул из темноты всадник на лошади и долго мчался следом, оскалив зубы и грозя испуганному пассажиру кнутом.

Пассажир специально сделал в городе остановку и рассказал обо всём начальству, после чего было решено направить на разъезд комиссию и во всём разобраться.

Но разбираться с непорядками комиссии не пришлось. Пока только собирались ехать, всё очень быстро, в один день, решилось само собой.

Однажды новый дачник (гости его уже отбыли восвояси) вернулся из города трезвый, быстро покидал в машину сумки с вещами и, не вспомнив о Микки-Макемоте, сгинул. Вслед за ним на разъезд примчалась другая машина, из которой выскочило пятеро решительных молодых людей, чем-то неуловимо похожих друг на друга, точно пять пальцев, готовых сжаться в кулак и трахнуть кого-нибудь по голове.

Пришельцы сразу наделали много шума: сначала с топотом бросились в дом нового дачника, перевернули там мебель, потом выскочили на улицу, закричали: «Где этот бандит, эта обезьяна поганая? Где его машина?»

Оробевшие богдановские, твёрдо уверенные, что, если вспоминают обезьяну, значит, ищут Микки-Макемота, ответили: «Где же ему быть, наверное, в лесу по деревьям скачет. Уже все штаны, проказник, разорвал, надоело лямки пришивать». А тут объявился и сам Микки-Макемот, и в пришельцев градом полетели шишки, словно кидал он их не только передними, но и задними лапами одновременно. Неизвестно, что подумали пришельцы, но, вытащив пистолеты и прячась за машиной, они открыли по дереву стрельбу.

Богдановские все, кроме бабы Мани, разбежались, а она осталась следить за порядком. Микки-Макемот тоже, не выдержав стрельбы, сиганул с ели на другое дерево, потом на крышу дома бабы Мани, а когда стрелять принялись по крыше – соскочил на землю и уже не на двух, а на четырёх лапах помчался в лес.

Поняв, что Микки-Макемот лишился защиты, за обезьяной с радостным лаем кинулись собаки, а за собаками, пригибаясь, зигзагами побежали пришельцы с пистолетами в руках. Вернулись они через полчаса злые и нервные – видно, не поймали Микки-Макемота – и сказали с угрозой: «Ну, мы его ещё в городе достанем, за всё заплатит». Баба Маня хотела было их предупредить, что искать Микки-Макемота, скорее всего, надо уже не в городе, а в Африке или Америке, но не успела – пятеро братьев-пришельцев сели в машину и укатили, подскакивая на ухабах.

С тех пор Микки-Макемота на разъезде не видели. Правда, уже осенью грибники жаловались, что даже в безветренную погоду с ёлок и сосен со свистом обильно падают шишки. И так неудачно падают, что норовят непременно попасть в голову. Но проверить эти сведения богдановские не могли, поскольку сами в лес не ходили.

Жизнь на разъезде наладилась окончательно, и все снова беспрекословно слушали бабу Маню. Она ходила по разъезду со строгим, каким-то неподкупным выражением лица, точно это именно она ссадила с вагона у разъезда и нового дачника, и Микки-Макемота Десятого. По утрам она привычно стучала в окна и будила «пассажиров»:
– Вставайте, приехали! Станция Березайка, кому надо – вылезай-ка.

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №6, февраль 2020 года