Поздним вечером, когда я уже сладко дремала под какой-то телесериал, зазвонил телефон – друг Мишка задорным голосом приглашал на совместную прогулку.

– С ума сошёл? Гулять же нельзя, – пугаюсь я.
– Там, куда я зову, можно, – уверяет Мишка. – Давай выходи, сонная тетеря, хочешь – прямо в пижаме.
– А ты где? – растерянно протираю глаза.
– Стою под апельсиновым деревом и жду тебя, – заманивает он.

И хотя я прекрасно знаю, что в моём московском дворике нет никаких апельсиновых деревьев, а только берёзы с тополями, на всякий случай поднимаюсь с постели и осоловело выглядываю в окно. Мишка словно следит за мной и смеётся в трубку:
– Не ищи меня под окнами, глупая, я во Флоренции.

Вытаращиваю глаза – ведь ещё пару часов назад Мишка звонил мне со своей кухни в Кузьминках и спрашивал рецепт моих сырников.

– Про один такой случай телепортации я когда-то читала, – старюсь сохранять спокойствие, – но тогда Стёпу Лиходеева дошвырнули только до Ялты. Впрочем, технологии развиваются…
– Быстро дуй ко мне на площадь Микеланджело, к статуе Давида, – торопит Мишка, – потом спустимся с холма и заглянем в лавку алхимиков.

Тут уж я злюсь:
– Не знаю, на каких препаратах ты сидишь, милый, но я не готова участвовать в твоих галлюцинациях. Я вообще-то сейчас на море была, только подошла к прибою, ножки намочила, собиралась нырнуть, а ты меня прямо с пляжа выдернул.

Теперь уже озадачился Мишка.
– На море – это, конечно, хорошо, – говорит осторожно, – но мне казалось, что я звоню тебе прямо в московскую постель.
– В том-то и дело, – возмущаюсь, – ты ворвался в мою постель, а мне сон хороший снился.

Мишка выдыхает с облегчением:
– Короче, хватит дрыхнуть, открывай в компьютере папку с нашими фотками из Италии, пройдёмся вместе по любимым улочкам.

Часа полтора мы шляемся с Мишкой по Флоренции, на фотках с нами гуляют сын мой Стёпка и наш товарищ Ярик, потом мы переносимся в затопленную по колено Венецию, затем посещаем прошлогоднюю Грецию. Мы сидим в летних кафешках, толкаемся на людных площадях, любуемся на картины и скульптуры в галереях, слушаем оперу в соборе, одним словом, нагуливаемся вдоволь.

Засыпая после долгого путешествия, приятно утомлённая, я решила, что завтра приглашу сына Стёпку пройтись по Праге, куда мы ездили с ним шесть лет назад на фестиваль детских хоров.

Я обожаю путешествовать не только в пространстве, но и во времени. Сергей Довлатов в сборнике рассказов «Чемодан» сетовал, что, когда собирался покидать страну, с жалостью к себе осознал, что вся его тогдашняя 36-летняя жизнь уместилась в одном единственном чемодане.

Я оказалась зажиточнее Довлатова – у меня под кроватью лежат два больших фибровых чемодана с никелированными уголками, внутри которых хранятся не только моя юность, а даже целые миры, истории поколений нашей семьи: фотографии, письма, открытки, дневники, вырезки из газет, спортивные и трудовые грамоты.

Когда я отстёгиваю проржавевшие металлические замки и откидываю крышки, то замираю в волнении: из недр чемоданов кричат чайки, гудят пароходы и стучат поезда, в них плещется море, смеются и плачут, поют и танцуют люди, молодые, старые, родные и совсем незнакомые, они шепчут любовные признания, пишут стихи, сплетничают, сообщают давно устаревшие новости…

Откровенно говоря, в этот день разобрать чемоданы я собиралась с намерением избавиться от лишнего хлама. Ну сколько это будет ещё храниться, ветшать и желтеть? Кому нужны мои глупые детские записи? Всё, что важно для меня, я знаю и помню, остальное – пыль…

Рука дрогнула уже на первом листочке, вывалившемся из груды бумаг, – почерк показался знакомым и похожим на мой. Хотя я видела его очень давно, и совсем не в домашних архивах, а в качестве режиссёрских правок на текстах озвучания зарубежных фильмов, которым я занималась когда-то. Нежная записка была адресована моей маме, приглашение на очередное свидание.

Почти сразу я поняла, кто её писал примерно за год до моего рождения. В ней были перечислены знакомые мне факты, дата, имя мужчины. Я уже давно знала, что он мой отец, мы общались с ним и даже работали вместе, но вот это его письмо маме я увидела впервые в жизни.

Когда мама была ещё жива, она не показывала мне это письмо, наверное, давно потеряла и думать о нём забыла.

Если у вас сохранился такой же ворох старых бумаг и писем, заклинаю вас, не торопитесь относить его на мусорку, а потрудитесь перечитать, и вы услышите голоса молодых родителей, вам откроются тайны, о которых вы и не ведали. Вы получите ответы на, казалось бы, уже безответные вопросы. В этих архивах вас могут ждать удивительные открытия!

Листаю свой дневничок 1985 года: помимо тайных влюблённостей, ежедневных отчётов о походах в школу, кружок вязания и магазины, помимо перечислений обид на подружку Катьку и радости от лохматого щенка, который поселился в нашей квартире, я встречаю вклеенные театральные программки спектаклей, на которые меня водила мама.

Бросив взгляд на одну из программок, на мгновение теряю рассудок: Театр имени Пушкина, спектакль «Месьё Амилькар платит» в постановке режиссёра И. Сиренко, в главной роли – народная артистка Светлана Мизери. Рядышком на страничке дневника – мои восторженные отзывы о спектакле. Мне четырнадцать лет, я ещё учусь в школе, только мечтаю стать актрисой, спектакль произвёл на меня сильное впечатление, в финале мы с мамой плакали и аплодировали стоя.

Судорожно перебираю пакеты с более поздними документами своей жизни. Почти уже отчаявшись, всё-таки нахожу – вот она, эта вторая программка: двухтысячный год, театр «Сопричастность», спектакль «Месьё Амилькар» в постановке режиссёра И. Сиренко, в главной роли народная артистка Светлана Мизери, в роли её дочери Вирджинии – Н. Старых, то есть я…

Когда я была только принята в театр «Сопричастность» и пересмотрела весь репертуар, то скрещивала пальцы в надежде играть именно в этом спектакле, совершенно не помня тех своих записей в дневничке шестнадцатилетней давности. А когда меня ввели на роль в «Месьё Амилькаре», не могла понять, откуда у меня ощущение, будто я вернулась домой. Как причудливо тасуется колода!..

На антресолях нашла ещё один фибровый чемоданчик, совсем крохотный, меньше пятидесяти сантиметров в длину. На внутренней стороне крышки список вещей из 22 наименований химическим карандашом: пальто – 1, кр. свитер – 1, чёр. шаровары – 1, шер. шапка – 1, трусы – 2, лифчик на резин. – 1, шаровары короткие, майки, чулки, платье, тапочки, туфли и т.д.

Наверное, кого-нибудь из наших собирали в спортивный лагерь. Ума не приложу, как такое количество вещей можно утрамбовать в маленький чемодан! Прошлым летом перед поездкой на море мы с сыном выбирали в магазине чемодан и остановились на пластиковом, гигантском, на колёсиках. Вещи в него не влезли, и мы обвесились ещё и рюкзаками. Но спортсмены прошлых лет – люди аскетичные.

Мои мама и бабушка были спортсменками, вещей у них было не так много, зато полный чемодан грамот за спортивные достижения. Трудно понять, кому из них какая грамота принадлежит, они были полными тёзками. Не хочется думать, что мои предки совсем не обладали фантазией, но обеих, и маму, и бабушку, звали Клавдиями Ивановнами Старых. До тех пор, пока мама не стала своевольной девицей, не взбунтовалась до абсурда и не переименовала себя в Еву Ивановну.

А до той поры путались их письма, посылки и спортивные грамоты. Во многих грамотах я совсем не могу разобраться даже по датам. 1950 год, бабушке 36, маме 13. Кто из них взял первое место на соревнованиях? Прыжок в высоту – 2 метра, в длину – 4, стометровка за какие-то несколько секунд. Бабушка к тому времени прошла войну, родила троих детей, мама была ещё подростком…

Грамоты моего сына я храню трепетно, чуть ли не в рамочках, не дай бог на них чихнуть и пятнышко поставить!

Бабушкины и мамины грамоты, сложенные вчетверо, имеют записи на оборотной стороне: «Клава, ешь пирожки. Я ушла в магазин», «Мама, Вовку в школу я отвела, дала ему на завтрак 30 копеек». Это они так подшучивали друг над другом? Или просто писали на чём попало, потому что грамот у них было, как жёлтых листьев в октябре, и они не придавали им особого значения?

В чемоданах много моих детских анкет и песенников. Помните, как это было модно у школьников 70–80-х годов? В общих тетрадках по 48 копеек, разрисованных фламиками и оклеенных переводилками, мы задавали друг другу дурацкие вопросы: «Ваш любимый цвет?», «Ваш девиз?», «Ваше хобби?»

Но самыми важными для нас вопросами в этом большом нелепом списке были, конечно, такие: «Как вы относитесь к хозяйке анкеты?», «Кто вам нравится из девочек (мальчиков) класса?», «С кем из класса вы хотели бы оказаться на необитаемом острове?»

Девочки всегда отвечали на вопросы основательно, мальчики валяли дурака и отделывались малоостроумными грубостями. Но если у кого-нибудь была школьная влюблённость, то и те, и другие писали имя предмета своих воздыханий, а потом неубедительно его закалякивали с надеждой, что оно всё-таки будет разобрано и прочитано возлюбленной (возлюбленным).

А несколько дней я разбирала старые письма и фотографии, чемоданы лежали раззявленные посреди комнаты, и я вечно о них спотыкалась, а вчера даже сильно покарябала ногу. Ко мне в комнату забежал Стёпка с какой-то идеей, больно ударил палец ноги о чемодан и взвыл:
– Ну почему у меня всегда так? – и в гневе несколько раз пнул чемодан пяткой.

Я поспешила его успокоить:
– Стёпа, ты не один пострадал, я тоже покарябалась. Вот, смотри.

Я продемонстрировала ранение на ноге, и Стёпа воинственно заскрежетал зубами на бедный чемодан:
– Вот же гад! Давай его разломаем.
– Чемодан ни при чём. Это я виновата, что бросила его посреди комнаты.
– Нет! Я его сейчас в окно выкину! – не унимался сын.
– Не надо, – сопротивлялась я, – давай просто поставим его в угол.

– Ничего не изменится, – спорил сын, – сколько раз я стоял в углу, но никогда не выходил из него лучше, чем прежде.

Я постаралась абстрагироваться и посмотреть на ситуацию со стороны.

– Стёпа, остановись. Что мы делаем? Мне сорок девять лет, тебе почти семнадцать, и мы, два взрослых разумных человека, собираемся казнить ­чемодан?

Но Стёпа не захотел признаваться в инфантильном помутнении. С раннего детства, как только сын научился ходить, он стал врезаться в предметы на своём пути, входил в личный конфликт с табуретками, дверями, углами комнат. «Сейчас я дам этой тумбочке по жопе!» И ведь находил у тумбочки «жопу» и давал по ней.

Пытаясь найти корень этого язычества, я вспомнила конфликт Стёпиного папы с кухонной полкой, висевшей над раковиной. Во время мытья посуды Стёпин папа часто стукался об неё лбом и однажды просто озверел: «Я сейчас разломаю эту полку к чертям! Какой идиот её здесь повесил?» Я хотела напомнить, что именно он её здесь и повесил, но поостереглась, боясь, что и мне прилетит.

Вечером я набрала телефон Стёпиного папы, с которым мы давно живём отдельно, и аккуратно спросила:
– Лёша, скажи, а какого вероисповедания твои родители?
– Мы все православные! – гордо заявил Лёша.
– А ты уверен, что в вашей семье не было язычников? Ну, может быть, дедушка твой разговаривал с мебелью, или бабушка совершала ритуалы с кастрюлями?

Я понимала, что, задавая такие вопросы, иду по тонкому льду и, конечно же, провалилась – Лёша обиделся и прекратил разговор.

А вот, кстати, по теме. Оклеенный тёмно-синим бархатом старый фотоальбом, тиснённый выцветшей золотой краской с цветной картинкой Библиотеки имени Ленина. Его картонные листы с прорезями для фоток до сих пор не заполнены фотографиями. Дарственная надпись старательно-красивым почерком на внутренней стороне обложки гласит: «Наташенька, в этот старенький альбом помести на долгую жизнь самые любимые и дорогие тебе фото. Мы тебя всегда любим, верим в тебя и надеемся, что Настоящее Женское Счастье будет идти с тобой под руку всю твою интересную и замечательную жизнь. Алексей и Дмитрий. 8 марта 1997 г.»

Алексей – это будущий папа моего сына Стёпы, альбом подарен за пять лет до начала нашего с Алёшей романа и за шесть лет до рождения сына. Как причудливо тасуется колода. Решила поместить в этот альбом некоторые наши совместные с Лёшей и Стёпкой фотографии.

И всё-таки кое-что из накопленного на антресолях я отваживаюсь выбросить. Набралось два больших мусорных мешка. Призываю из соседней комнаты сына, чтобы вынес мусор, и торопливо связываю тесёмки, зная, что Стёпке в пакеты заглядывать опасно. Плавали, знаем! «Мама, ты что! Как ты можешь выбросить детальки от моего лего и этот ночной светильник с мышками – это же память моего детства!»

А ведь в своё время половина лего по его милости летела в окно, да и светильник с мышками он расковырял до молекул.

На мой призыв Стёпа прибежал подозрительно быстро и сразу сунул нос в мусорный мешок.

– Мама, как ты можешь! Это же мои первые фотографии тебя, а ты их выбрасываешь!
– Стёпа, а тебя не смущает, что на этих фотках у меня не вошли в кадр нос и глаза и полбашки снесено?
– Зато какая улыбка! – парирует Стёпка. – А эти старые чёрно-белые фото мужчин и женщин? Это же какой-то лётчик в кожаном шлеме!
– Стёпа, я не знаю этих людей, возможно, их знала твоя прабабушка, но на оборотах даже имён не написано, – взбеленилась я. – Давай тогда хранить все газеты и рекламки из почтового ящика, там ведь тоже лица людей. Давай устроим в нашей квартире краеведческий музей, давай будем ходить по домам и квартирам и выпрашивать у соседей хлам, чтобы заполнить последние пустующие сантиметры нашей квартиры… Чёрт побери, куда ты потащил эти свечные огарки?
– Я зажгу их, поставлю на стол, и у меня в комнате будут гореть свечи! – протестует Стёпа.
– А куда ты потащил этот старый кед? Он тебе уже не по размеру и вообще без пары!
– Это память сердца – в нём я поднимался на Эльбрус!

А потом друзья меня упрекают: «Ты не заставляешь Стёпку ничего делать. Хоть бы мусор вынес!» Да ладно! Правда?

Откупившись огарками и кедом, решаю вынести мусор сама, но в последний момент залезаю в мусорный мешок и возвращаю в альбом фотографию неведомого лётчика в кожаном шлеме с наушниками. Я не знаю, кто он, и уже никогда не узнаю, но всё равно, у него такое интересное лицо…

Когда все артефакты аккуратно разложены и подписаны, снова зову сына, чтобы показать ему особенно ценные находки.

– Стёпа, смотри, какие я нашла фотографии.
– Мама, не могу, я занят, – отвечает он из своей комнаты. – Потом, у меня сейчас важный разговор по скайпу.

Потом? Опять «потом». А потом уже может оказаться поздно, и уже некому будет объяснить – кто этот парень на велике в футболке с надписью «Олимпиада-80» или эта девочка в белом переднике с октябрятской звёздочкой...