Город ночью пуст, ни одной живой души, если и появится кто-нибудь, то быстренько, скособочившись, перебежит дорогу и скроется между домов в подворотне, пропадёт насовсем, словно брошенный в омут камень. По городу только медленно проезжают легковые автомобили с зажжёнными фарами, будто ищут кого-то, и кажется, что едут они без участия людей, как ожившие механизмы, начавшие охоту за ночными человеческими душами.

Так примерно думал стоявший у окна общежития Олег Ляпишев. Он проснулся среди ночи с больной головой. У окна лежал на спине и храпел его сосед, с которым они выпивали и позавчера, и вчера, выпьют и сегодня. Уличный фонарь окрашивал лицо соседа в синюшный цвет, словно он уже побывал в лапах оживших механизмов, и те, перемолов его, вынув душу и наполнив синей вурдалачьей кровью, бросили на кровать. И ему хотелось выскочить на улицу навстречу этим охотившимся на людей машинам. А там будь что будет.

За полторы тысячи километров в своём доме не спала и мать. Второй месяц от сына Олега не было писем, хотя до этого он писал из своей Пензы регулярно, и надеяться на письмо больше не имело смысла. Она уже понимала, что с сыном случилась беда.

Сын после развода с женой уехал в Пензу к давнему армейскому другу, который обещал работу и общежитие. Не хотелось больше видеть ни жены, ни того, что напоминало о ней. Пенза же была настолько далёким и незнакомым городом, что там он мог начать всё сначала.

– Да плюнь ты на свою Нинку, – удерживала мать сына. – Чего на неё смотреть. У нас город хотя и районный, но не маленький, ты её годами не увидишь.
– Нет, мама, решено, я тебе писать буду.

Мать покивала головой, то ли осуждая, то ли соглашаясь с отъездом. Скорее соглашаясь, потому что понимала – давно прошло время, когда она могла решать за сына. Теперь не он был при ней, как в детстве, а она, состарившись, была при нём и удержать его уже не в силах.

– А как же я, Олежек, как я без тебя-то?
– Говорю, не беспокойся. Поживу на стороне, оклемаюсь и вернусь. Ещё и невесту привезу, – Олег, бодрясь, улыбнулся.

И вот теперь с ним что-то случилось. Тысячи мыслей, тысячи бед, одна за другой, приходили в голову. Может, он подрался и попал в полицию, в этих заводских общежитиях бардак, все знают. Или запил. Мужчины слабые, случится что в жизни, сразу раскисают, тянутся к рюмке. А вдруг убили и спрятали. Сколько сегодня людей пропадает бесследно! Но об этом невозможно даже подумать. Внутри неё словно открылся родничок, и теперь слёзы так и текли по любому поводу.

И время для неё, казалось, остановилось. Для движения времени нужно и движение мысли, но она не могла думать ни о чём другом, как только о сыне. От этих мыслей и волнений, от растерянности она чувствовала себя совсем бестолковой. Не могла даже запомнить название города, где жил Олег. Пока читала адрес на конверте, помнила, а затем забывала. Однажды догадалась подыскать какое-нибудь хорошо знакомое слово, созвучное городу, и нашла – пенсия. Пенсия – пензия (так ещё многие в шутку говорят) – Пенза, и когда её теперь спрашивали соседи, куда уехал Олег, замешкавшись, отвечала:
– В Пензию, в Пензу.

От непрестанных тревог стало скакать давление. Раньше не скакало, а теперь начало, и в её представлении давление походило на взбесившийся уличный градусник, столбик которого то взлетал на тридцатиградусную жару, то падал на лютый мороз. По утрам опухали ноги, и вставать приходилось, опираясь на спинку кровати. В магазин ходила с трудом. Когда возвращалась, как ни тяжело было, спешила, задыхаясь, домой, надеясь и боясь, что в её отсутствие из Пензы пришло письмо или телеграмма. К ногам и давлению добавились сердечные боли, и мать испугалась, что, если так пойдёт и дальше, сына ей не дождаться. И когда об этом подумала, пришло самое простое решение – самой поехать в Пензу.

На следующий день она собралась к сыну. Настроена мать была решительно, дальняя дорога её не пугала. Мыслями она уже добралась до Пензы, разговаривала с сыном и утешала его, а предстоящий путь был лишь неизбежным препятствием, который надо терпеливо преодолеть.

Но сначала ей предстояло добраться на автобусе до областного центра. И, сев в автобус, она наконец-то смогла немного успокоиться: впервые за последние дни она не бездействовала, а делала то, что от неё именно сейчас и требовалось. И впервые за несколько дней даже почувствовала себя почти здоровой: ничего не болело, не скакало и не опухало. Главное она совершила – отправилась в путь. Теперь остался пустяк – лишь доехать, и мать верила, что, как только доедет до сына, сразу всё решится и успокоится, встанет на свои места. И кто знает, может, через неделю они вернутся домой вместе.

– Сколько до области осталось? – не выдержав, спросила сидящего впереди старика с седой бородой, которого она, если автобус резко тормозил, бодала головой в спину. Старик терпел, не возражал.
– Ай?
– До области сколько, говорю.
– Ещё вёрст десять будет, – бодро ответил сосед.

Перед городом чуть было не случилась трагедия. Какой-то выпивший парень, как потом выяснилось, собираясь добавить к уже выпитому, решил отправиться в город к знакомым. Увидев автобус, радостно выскочил навстречу и не рассчитал, поскользнулся на мокрой дороге, упал на спину и ногами вперёд покатился прямо под колёса. Беспомощный, не в силах что-либо сделать, он оцепенело смотрел на приближавшуюся машину, и в ушах у него уже слышался хруст собственных костей. Шофёр дал по тормозам, вывернул руль, автобус занесло, и он пошёл боком. Парень к тому времени, погасив скольжение и встав на четвереньки, полз к обочине, и автобус, догнав, толкнул его колесом в мягкое место. Парень растянулся вторично.

Из кабины выскочил красный от злости шофёр, схватил страдальца за шиворот, потряс, как провинившегося пса, приподнял.

– Что же ты делаешь, паршивец! Посадить меня хочешь, да?
– Никто не посадит, – глаза у парня были круглые от испуга, глупые и добрые. – Никто не посадит, я сам виноват.
– Он виноват! В полиции не станут разбираться, кто виноват.

Чувствовалось, что шофёру хочется стукнуть парня так, чтобы тот снова лёг на асфальт – в третий раз. Но пассажиры, пережив первый страх, стали парня защищать.

– Отпустите вы его – пусть с нами едет. Торопится человек. Может, у него в городе важное дело.
– Бутылка у него важное дело, других нет.

Злость у шофёра не проходила, но, забравшись на своё сиденье, дверь он всё-таки открыл, пустил парня внутрь.

Увиденное расстроило мать. Так нехорошо, унизительно выглядел этот чуть не погибший под колёсами парень, что сразу подумалось о сыне. Представила пьяного, всеми осмеянного и оскорбляемого, ночующего где-нибудь на полу или, ещё хуже, в канаве, и ей стало страшно. Дома он пил мало, но кто знает, как поведёт себя на чужой стороне, оставшись один, да ещё после семейного раздрыга?

Приехав, мать неожиданно для себя растерялась. Наверное, потому что люди в областном городе казались деловитее, занятые чем-то важным, дома выше, машин больше, и даже погода совсем другая.

Город, как глубокой чашей, был накрыт высокими, слоистыми облаками, сквозь которые не могли пробиться ни солнце, ни дождь, ни ветер. Дождя и ветра и правда не было, всё замерло, застыло в неподвижности, пронзаемой лишь сновавшими туда и сюда машинами, дружно замиравшими у светофора, и тогда явственно виделось, как над их крышами дрожал нагретый воздух.

Выйдя из автобуса, мать зачем-то, словно искала защиты, отправилась вслед за уже знакомым седобородым стариком, сидевшим впереди неё. Старик шёл бодро, и она с большим чемоданом едва поспевала. Вдвоём они перебрались через рельсы переезда и углубились в какую-то улицу, где вперемешку с деревянными домами высились кирпичные.

Старик словно почувствовал преследование, прибавил шаг, мать стала отставать и уже готова была крикнуть: «Подожди, дед, не видишь, я не успеваю», – но тут он поднялся по широкому крыльцу и скрылся за дверью большого многооконного дома. Запыхавшаяся мать подошла, прочитала вывеску «Железнодорожная поликлиника» и чуть было не расплакалась от обиды. Ей бы сразу, ещё у автобуса, спросить дорогу, а она зачем-то потащилась за этим старым хрычом. И вдруг она испугалась за себя, стало страшно своей беспомощности: если она здесь путается и теряется, то что будет в совсем большой и незнакомой Москве при пересадке.

Навстречу шли молодые мужчина и женщина, и мать сразу догадалась, что это, должно быть, очень счастливые люди. И по тому, как крепко они держались за руки, точно скреплённые замком, и по едва сдерживаемым улыбкам, она узнала в них молодожёнов, людей, пребывающих сейчас в полной уверенности, что мир построен на доброте и радости.

– Сынки, где тут у вас железнодорожный вокзал? – спросила она. Голос помимо её воли прозвучал так жалобно, так унизительно, что самой стало неудобно.
– Так это в другой стороне, – обрадовались молодожёны, словно только и ждали случая, чтобы кому-нибудь помочь. – Идёмте, мы вас проводим, нам как раз по пути. И чемодан ваш давайте.

Через полчаса она покупала билет на железнодорожном вокзале. И, покупая, снова запуталась с названием города.
– Мне через Москву до Пензии.
– Куда? – удивилась кассирша.
– До Пензы, до Пензы. Это я, бестолковая, так шучу.
– Ой, держите меня, она шутит, – рассердилась кассирша. – Все сегодня шутят, как в телевизоре. Старухи и те шутят.

Мать смущённо, переживая свою оплошность, вышла на перрон, где разговаривали и смеялись молодые девушки и хотя смеялись не над ней, всё равно было неприятно. Тогда она отошла подальше, в самый конец перрона, чтобы не видеться с теми, кто стоял за ней в очереди за билетами и сдержанно хохотнул, услышав о «пензии».

Здесь её и заметил дежурный полицейский. До отправления поезда оставалось два часа, и полицейский, неторопливо прохаживаясь, временами осуждающе поглядывал на мать, как бы говоря этим, что не понимает тех пассажиров, которые приходят на вокзал задолго до посадки. Мать стояла одиноко, рядом с огромным чемоданом, с которыми уже давно никто не отправляется в путь. Именно с таким допотопным чемоданом к самому полицейскому ещё в армию приезжала его мать. Как он радовался тогда его огромности, его вместительному нутру, забитому колбасой, салом, конфетами, пряниками и печеньем!

Он вспомнил и свою мать, которой обещал вернуться после армии домой, устроиться на птицефабрику, где работали почти все односельчане, жениться на школьной любви Танюше. Искренне обещал и ничего не выполнил.

Иногда, правда, он наведывался в родное село. Соседи говорили: хороший сын, не забывает мать. Но не к матери он приезжал, как теперь ясно, а чтобы покрасоваться, похвастать своим новым положением, и, переночевав дома один раз, остальное время проводил с бывшими дружками. И когда шёл улицей родного села – в новенькой нарядной форме, с сержантскими лычками на погонах, с лопатником в кармане, полным денег, – то не человек шёл, а почти всесильный молодой бог.

«Наверное, мать обижается на меня, виду не подает, а обижается», – снова подумал он. И ему захотелось помочь этой пожилой женщине с огромным чемоданом, устроить её сейчас в комнату отдыха, пусть посидит часок до поезда в тепле, в мягком кресле, а когда начнётся посадка – провести до вагона, предупредить проводницу, чтобы следила, чтобы со всем уважением.

Он обернулся, но матери на перроне уже не было.

А мать в это время находилась уже далеко от вокзала. Теперь она никак не могла остановиться в своих заботах и пошла в магазин, чтобы купить сыну рубашку и шерстяные носки… Затем покупала ещё и ещё, испытывая счастье от появившейся возможности снова заботиться о сыне, словно он был маленький и от неё опять требовались внимание и защита.

К вечеру небо, как добрый знак, начало развидняться, точно моментально тающий на озере лёд, и там, где только что был сплошной покров, появлялись сияющие промоины. Они возникали тут и там, ширились и раздвигались прямо на глазах.

Выглянуло солнце, и какое зарево охватило запад, какая прощальная игра красок, поминутно меняющих цвет, в то время как на востоке, словно задёрнувшись от запада занавесом, уже появились на темнеющем небе блескучие капли первых звёзд.

Ну вот и ладно, думала она, к утру доберусь до Москвы и, если удачно сяду на поезд в Москве, поздно вечером или ночью буду в Пензе. Жди, сынок, потерпи немного, мать поможет, она уже рядом, смотри, она едет.
А ведь в действительности так и будет – она поможет.