Летом 1941-го мне было почти три года, а маме, Александре Яковлевне, – 23. Отец, Фёдор Алексеевич, был старше неё на 11 лет. На войну он ушёл с должности секретаря сельсовета. Мама осталась единственным работником районного молочного завода. Прежде она трудилась лаборанткой, но мужчины ушли на фронт, и ей пришлось стать директором завода.

Это было крупное предприятие, располагавшееся на перекрёстке трёх важных дорог в казачьей станице Миасской. Чтобы спрятать завод от бомбёжек, его эвакуировали в полусухие болота Челябинской области, за городом Копейском.

И началась мамина война. В болота согнали гурт дойного стада, вырыли землянку под перерабатывающий цех. С другой её стороны было выкопано и наше с мамой пристанище, где мы жили в темноте и сырости.

Помню, просыпалась утром, выходила из землянки. Возле неё паслась наша корова, почему-то отдельно от казённого стада. На дощечке у порожка стоял стакан молока, прикрытый блюдцем, – мой завтрак. Выпив его, шла на молзавод. Поутру свежо, хотелось согреться, а там как раз закипала вода в большом железном котле. Она грела стоявшие рядом фляги с молоком, которое таким образом пастеризовалось и подтапливалось.

Тепло становилось и в помещении. Напротив котла размещались стеллажи с творогом, маслом, стояли фляги со сметаной, всё очень вкусное. Но есть всё это было запрещено. И хотя все работники бегали полуголодными, никто из взрослых не решался угостить детей, а мы и не просили. Чётко знали: всё для фронта, всё для победы.

Ели нечто похожее на крутой кисель, сваренное из картошки. А лакомством был жмых – эти аппетитные прессованные плитки привозили для скота, но немного перепадало и нам.

И вот однажды утром, чуть продрогшая, я отправилась погреться в цех, присела на деревянную крышку, а та накренилась, и я оказалась в горячей воде. Крышка захлопнулась. Я едва успела крикнуть.

Тётя Феня, моя спасительница, только что влила в ёмкость пару фляг холодной воды – это меня и спасло. Вытащила она меня вздувшуюся, как воздушный шар. Подоспела мама, укутала с ног до головы. А я, придя в себя, загордилась и в таком виде отправилась в соседнюю деревню, примерно в километре от стана.

Возле школы было немало ребятишек. Увидев меня, они закричали:
– Смотрите, фронтовичка идёт!

Жизнь продолжалась, и дети, большинство из которых были башкиры, искали себе забавы.

Однажды, подхватив палки, мы помчались к болоту, чтобы определить глубину редких блюдец воды. Моя палка оказалась коротковатой, и я вслед за ней ушла в трясину. Один из малышей догадался сбегать к стану доярок. От волнения забыл русские слова, но там была его мама, всё та же тётя Феня. Она всё поняла, бросилась к болоту и выудила меня, всю в водорослях и шишках. Откачала, отмыла. И опять у мамы был шок – вот такой ей достался ребёнок.

Ещё одно неприятное событие всё-таки уложило маму в больницу. Стоял поздний октябрь 1944 года, подмораживало, темнело, с неба падала жёсткая снежная крупа. Тётя Феня запрягла лошадь и позвала мою маму копать картошку на колхозном поле, мол, что с дочерью зимой будешь есть.
– Какая картошка? – возразила мама. – Вдруг проверяющий увидит, запишет как вредительство.

Тётя Феня кивнула на небо.
– Какие проверяющие, ночь наступает.

Начали копать картошку. И вдруг откуда ни возьмись – бравый мужчина с револьвером на боку, на лошадке, весь подтянутый и модный по тем временам.

Обозвал женщин вредительницами и выстрелил в воздух. Маме этого хватило – упала. Тяжелейший паралич.

Её увезли в больницу в Копейск, я осталась одна в сырой тёмной землянке. Бабушки были ещё молодые, и мамина мама отправила ко мне помощницу – свою младшую дочь Валентину, мою ровесницу. Как-то жили, чем-то питались…
Отец вернулся только после разгрома Японии. Мама всё ещё находилась в больнице.

И вот перед нами солдат в обмотках, ветхих ботинках, галифе, выцветшей гимнастёрке, а мы с Валей, как два кролика, стоим у открытой двери. Я знала, что отец воюет, а теперь он пришёл с победой. Незнакомый человек с одной конфетой в бумажном фантике на двоих в качестве гостинца. А мы даже обрадоваться подарку не смогли – не знали, что такое сладкое.

Вскоре отец куда-то уехал, меня с собой не взял. Валю забрала её мама, моя бабушка. Сердобольные жители ближней деревни взялись ухаживать за нашей коровой и поселили меня в маленькую избёнку с одним оконцем, но после землянки она казалась мне светлой.

Из больницы выписали лежачую маму. Она долго училась заново ходить, управляться по хозяйству, я в неполные семь лет была той ещё помощницей.

А потом за нами приехал отец на лошади, запряжённой в телегу. Погрузили туда наш нехитрый скарб, и мы перебрались в станицу Миасскую, в разваливавшуюся казачью усадьбу.

С войны отец принёс белокровие. Болел тяжело и долго, но продолжал работать дорожным мастером. Во дворе, как в цыганском таборе, всегда народ, подводы, лошади.

Вскоре нашу усадьбу снесли – кому-то из начальства приглянулось место. Нам выделили одну комнату в старом купеческом доме.

Мама работать не могла, но инвалидность ей не дали, пенсию, соответственно, тоже. В трудовой книжке было написано: «Уволена по собственному желанию в 1945 году». Но она просто героиня – научилась прясть, вязать. В начале 1950-х купила подольскую швейную машинку. Шила на ней одежду, если было из чего.

В холодное время наша 16-метровая хатка превращалась в загон, у стенки за родительской кроватью помещали новорождённого телёнка, в закутке за печью жил козлёнок, а в марте под стол ставили корзины, куда приходили гордые гусыни – высиживать гусят. Куры мёрзли вместе с коровой в холодном амбаре. Мама сама доила корову, ухаживала за пятнадцатью сотками огорода – огромные гряды моркови, свёклы, лука требовали заботы.

Мама первой в станице после войны развела возле дома цветник. Отец поставил забор из штакетника, разбил клумбы в форме полумесяца.

В 1950-е ещё ходили нищие: к нам, например, приходила Матрёна Павловна. Ей было лет под семьдесят. Перекрестившись, она садилась на лавку у русской печи и молча отдыхала. Когда поднималась, мама несла ей продукты. Гостья читала молитву и уходила.

Появлялся и дед Паша – худой старик с котомкой и палкой. Молча стоял у порога. Мама подавала кусочек хлеба, если был, и варёную картошку. Дед кланялся и молча уходил.

Отцу становилось всё хуже. Его не стало в 1964-м, ушёл на 55-м году жизни. К тому времени я уже выросла, выучилась, вышла замуж. Подрастал сынок, я работала в районной газете «Маяк», сначала корреспондентом отдела писем, а потом и заведующей этим отделом – в общей сложности сорок лет.

Как-то раз брала интервью у главврача районной больницы, перешли на личное, и я поведала о маме. Он сказал: приводите на врачебную комиссию! Ей сразу дали II группу инвалидности – через двадцать лет после паралича, но хотя бы что-то.

Сейчас нам с мужем по 81 году, живём в «хрущёвке» на 15 метрах, с мебелью, купленной в 1960-е. Оба неизлечимо больны, только на лекарства ежемесячно уходит 30 тысяч, на еду не хватает – помогают сын, сноха и внуки.

Надеялась, что в обновлённую Конституцию внесут право на эвтаназию, но нет, говорят, негуманно. А когда не можешь себя обслужить – гуманно? Простите, наболело.

Слава богу, пока хотя бы на ногах, а то ведь сидеть с нами некому, все работают.

Вспоминаю свою биографию: что я делала, как жила, принесла ли кому-нибудь счастье? Думаю, да. Двоим людям помогла обрести уверенность в избранной профессии, троим – получить жильё, ещё троих устроила на работу.

Вот, наверное, и всё.