– Маэстро, до вас так же нелегко добраться, как до Крутого или Нагиева.
– Ну, не преувеличивайте, вот же я, перед вами. (Смеётся.)

– И пока какой-нибудь срочный звонок нас не прервал, сразу спрошу о главном. Складывается впечатление, будто вы поднимались по лестнице: начинали с песенок, ставших хитами, потом смастерили шлягеры для своей «доброй феи» Эдиты Станиславовны, и, наконец, вас вынесло на киномузыку. Чего дальше ждать – балета, оперы, симфонии, мюзикла?
– Да, я вплотную подошёл к крупной форме. Вы уже всё сказали, мне добавить нечего. Однако из суеверных соображений не хотел бы подробнее рассказывать о том, чем сейчас занимаюсь. Работа огромная, трудная, тяжёлая, и я просто боюсь, что если много наговорю, то меня Господь за это накажет.

– Значит, вы честно признались, что суеверны. Позвольте узнать ваше отношение к чёрным кошкам.
– Если я за рулём и кошка чёрного цвета перебегает дорогу, то останавливаюсь. Мы с этим наглым животным несовместимы!

– Итак, кино. Когда режиссёр Владимир Бортко решил пригласить вас писать музыку для «Бандитского Петербурга», ему долго пришлось уговаривать? Ведь до этого в «Собачьем сердце» он работал с Дашкевичем.
– Мне всегда, с молодости, хотелось писать музыку для кино. Потому что я любил и люблю кино. Но, как часто бывает, на мне висел ярлык сочинителя легкомысленных шлягеров. Меня преследовал этот дух оперетточности. И когда Бортко пригласил меня писать музыку для его кино, я очень обрадовался. Это особенно интересно, и самое главное – мне этого очень хотелось. У каждого композитора наступает момент, когда ему надо попробовать себя в чём-нибудь новом, в более крупной, серьёзной форме. Чтобы присутствовали музыкальная драматургия, симфонизм в широком смысле этого слова… и… и… ну, просто очень хочется поработать!

– Вы прошли серьёзную школу, но песня не позволяла её раскрыть?
– Видите ли, во времена, когда я начинал эти несерьёзные песни, хорошо записанная фонограмма считалась огромной редкостью! Сейчас такое трудно представить, а тогда у нас просто не существовало своей школы качественной современной музыки, нам приходилось всё постигать методом проб и ошибок. Но сегодня, когда песни не пишет только ленивый, мне стало неинтересно этим заниматься. Вы меня понимаете? Я всю жизнь убегаю от того, чем занимаются слишком многие. Вот у меня такой дурацкий характер!

– Черта талантливого человека – избегать общих мест в искусстве. Ну а песни – очень красивый этап вашего творчества.
– Я на самом деле люблю песни и отношусь к ним предельно серьёзно. Даже самые легкомысленные из них я не писал по каким-то ложным или меркантильным соображениям. Ведь эти песни действительно отражали мою суть. Я был молодым, и я был таким, каким выглядел на сцене. Но с годами люди меняются. Вот и у меня появились другие приоритеты.

– С каждой работой вы выходили на новый уровень, и это заметно. Например, «Город, которого нет» нужно слушать, закрыв глаза, чтобы не спугнуть настроение светлой грусти.
– Да… Конечно.

– Может, расскажете, как вы работали над этим шедевром с поэтессой Региной Лисиц? Её стихи очень хорошо легли на вашу музыку.
– Спасибо за «шедевр», но дело в том, что мы ставили перед собой простую, утилитарную задачу. Нам нужно было написать песню, которая точно соответствовала бы эпизоду фильма: героиня Ольги Дроздовой на берегу Босфора ждёт ребят. Мы знаем, что они погибли и уже не придут, а она пока не знает. Задача, казалось бы, такая простая, но поверьте мне, она очень тяжело решалась. По закону подлости, когда я искал эту мелодию, сочинялось всё что угодно, только не то, что надо! Хотя я сразу понимал, какое эмоциональное впечатление должна произвести эта мелодия, в какое состояние погружать зрителя… И вот после долгих мучений мной были найдены три-четыре нотки, с которыми будто искра какая-то пробежала… Дальше дело техники – мелодия сочинилась, а Регина «протекстовала» её и, мне кажется, точно попала в настроение. Может быть, я быстро рассказываю, но делалось это долго и мучительно.

– Вот сейчас мы с вами в городе Петербурге, которому посвящена песня. А почему вы в шестнадцать лет, вопреки желанию семьи, отправились из родного Бреста покорять не «лучший город земли», а дождливый Ленинград?
– Во-первых, в Ленинград я поехал к родственникам, что позволило мне сохранить мою плотную фигуру. А если серьёзно, когда-то маленьким я услышал, что именно в Питере очень сильная композиторская школа, и принял неосознанное решение ехать учиться именно в Питер. Скажу вам честно, не жалею об этом. Но когда приехал, этот удивительный город меня, откровенно говоря, немного…

– Потряс?
– Не то слово – он меня немножко прибил, он меня немножко «нагнул». Было очень тяжело чувствовать себя одиноким, брошенным. Город подавил меня своей мощью, имперской импозантностью, и мне было неуютно и некомфортно в нём где-то первый год. Меня тянуло домой!

– Слияние не состоялось?
– Куда там… Меня потянуло домой, к старым детским друзьям. Но потом быстро и незаметно произошла метаморфоза – я полюбил этот город, прилип к нему настолько крепко, что никакая сила теперь меня от него не оторвёт.

– И теперь есть все основания называть вас композитором петербургской школы… Игорь Евгеньевич, вероятно, вас часто спрашивают: Пьеха действительно вам помогала состояться, или это байки интернета?
– Я первый раз такой вопрос слышу. Нет, она мне не помогала, но когда-то, очень давно, Эдита Станиславовна пригласила меня к себе и, естественно, попросила написать для неё песни. И вот я написал первую – «Белый вечер». Мне было приятно над ней работать, и она так хорошо к ней отнеслась. Для меня это была большая честь. Помню, стояло лето, она уехала на гастроли, но попросила аранжировать песню, записать на студии фонограмму и прислать ей. Спрашиваю: Эдита Станиславовна, а зачем вам на гастролях фонограмма? «Как? Игорь, я ведь не родилась русской! Я долго учу, мне надо вслушаться, прислушаться, покуда я на гастролях, чтобы потом, в студии, на записи, мне всё было понятно». Если хотите знать моё мнение о ней, то Эдита Пьеха – это большая, великая артистка, безусловно, народная. И, конечно, невозможно объяснить словами её харизму, её внутреннее богатство. Это чувствуется в каждой нотке, которую она поёт, даже если поёт совсем тихо. Её энергетика просто удивительна, и я счастлив, что судьба меня столкнула с таким человеком.

– Когда вы тоже были эстрадным певцом, наверное, старались в чём-то на неё походить?
– Понимаете, мы ведь с ней разные. И по темпераменту, и… Да по всему! Она, в конце концов, прекрасная женщина, а я кучерявый и… Не буду дальше говорить… И вот как раз в «Белом вечере» такая штука произошла. На записи в этой песне я тоже немножко спел, исполнил бэк-вокал. И что меня удивило, когда послушал результат, – у нас с ней голоса очень хорошо слились. А ведь у меня голосок был всегда такой хриплый, а у Эдиты Станиславовны – такой низкий, глубокий, насыщенный. Но неожиданно выяснилось, что непохожие голоса могут сливаться! Вас это не удивляет?

– Почему-то нет. Может быть, вы интуитивно подстраивались под её манеру исполнения, а голос – это детали.
– Не стану спорить, но я действительно спел весь бэк-вокал буквально за час. А ведь в этой песне много подпевок всяких. Но как-то всё это быстро было, будто само получилось…

– Игорь Евгеньевич, общепризнанно, что главная ваша работа на сегодняшний день – музыка к фильму «Мастер и Маргарита». Скажите, это тоже тяжело писалось? Вы опять замуровали себя в студии, дожидаясь, когда ударят молнии нужных идей?
– Это кажется удивительным, но я тогда вспомнил маму. Она говорила, когда я был ещё в подростковом возрасте: если перед тобой большой объём работы, старайся не думать обо всей работе. Ежедневно ставь перед собой конкретную задачу и постарайся её выполнить. В «Мастере» так и случилось. Первые эпизоды я написал ещё до начала съёмок. Бортко попросил меня сделать эпизод «Распятие» и эпизод «Полёт Маргариты». Ему хотелось, чтобы во время съёмок оператор слышал музыку и камера двигалась как бы в соответствии с ритмом и темпом.

– Так работали режиссёр Клод Лелуш и композитор Франсис Ле – все четырнадцать фильмов, что они сделали вместе.
– Как ни странно, дольше всего я делал маленький-маленький эпизодик – «Джаз в Грибоедове». Я нашёл ту подлинную мелодию «Аллилуйя», о которой писал Булгаков. Помните, когда «грохот тарелок на кухне перекрывал грохот тарелок джаза, яду мне, яду!». А когда я услышал мелодию этого фокстрота «Аллилуйя», то она оказалась по современным меркам довольно безобидной, инфантильной, в до мажоре. (Корнелюк напевает мелодию лёгкого фокстрота.) Очень простая! Так вот, я эту штуку делал и аранжировал недели три! Мне казалось, что никогда до конца не дойду! Утром уходил в студию, вечером возвращался, жена Марина спрашивает: ну что, доделал свою аллилуйю? Я говорю: нет, Марина, всё ещё не дошёл до конца… Но мне тогда, как ни странно, работалось на удивление спокойно.

– Совет мамы помог.
– Да всё помогло. А может быть, у нас получилось, потому что мы были «Мастер и Марина»…

– Игорь Евгеньевич, а Воланд для вас тёмная сила? Как лично вы его «решали»?
– Ещё когда начинал делать эпизод распятия, я думал использовать хор, но не в прямом смысле, а в духе католической мессы. И подумал: может, тогда и текст надо писать на латыни? А Бортко неожиданно посоветовал: пиши по-церковнославянски, возьми какой-нибудь подлинный текст из того, что поётся в храмах. Я пошёл к батюшке, попросил благословения, взял текст хорового антифона и таким образом решил историю с распятием.

А Воланда решил делать наоборот – вот как раз для его темы я хотел использовать латынь. Обратился к лингвистам: какой текст может быть уместен для озвучания Воланда? Получил от них слова латинского заклинания и положил на музыку. Но и тут прибег к определённой условности. На самом деле эпизоды «Воланд» и «Распятие» – разные истории, и не нужно педалировать, что обе эти темы написаны в виде хорала. И я постарался сделать так, чтобы хор как бы становился частью оркестра, одним из музыкальных инструментов, чтобы слова не играли слишком большой роли.

– Если не ошибаюсь, хор и слышен как часть оркестра.
– Спасибо, что вы заметили, но ключом к решению как раз и явилось не акцентирование смысловой сути, а эмоционально правильное построение хорала. Потому что в кино самое важное – это точно передать настроение.

– Заканчивая тему музыки к этому фильму, хочу задать традиционный вопрос по поводу «чертовщины», связанной с «Мастером». Не будем перечислять артистов, которых с нами уже нет, но ведь и у остальных возникали проблемы. А вас не намотало на дьявольский шлейф?
– Мне трудно ответить на данный вопрос, потому что меня всё время по жизни что-нибудь мотает. Невозможно понять, является ли это последствием «Мастера и Маргариты» или это нормальное, плановое мотание… Конечно, я не верю в эту чертовщину, однако перед тем, как начать работу, сходил в церковь, просил благословения и получил его. Поэтому как бы чувствовал защиту.

– Как выяснилось, у каждого мастера есть свой критик Латунский. Вы тоже получали критические отзывы. Скажите, мастер, ваша Марина после премьеры не собиралась молотком кому-нибудь стёкла бить?
– (Долго смеётся.) По-моему, нет. И летает она не на метле, а на «Лексусе», которым лучше не стучать в окна.

– Ваши мелодии нарасхват, вам некогда работать в стол, и всё же я уверен, что он у вас не пустой.
– Иногда оно всплывает в самый неожиданный момент, что-нибудь, отложенное надолго… Какая-нибудь мелодия лежит в ящике десять лет бесхозно, а спустя годы вынимается из стола, потому что вдруг выясняется – она очень хорошо подходит к нынешней работе. Такое бывает, это нормально для любого человека, который занимается художественным творчеством. У каждого есть этюды, эскизы. Они лежат, но рано или поздно оказываются востребованы.

– А вы не считаете, что каждый успешный художник должен помогать людям, испытывающим трудности? Как вы решаете этот вопрос для себя?
– Я много лет помогаю одному детскому дому, но не хочу об этом кричать, не хочу афишировать и не хочу делать на этом дешёвый пиар. Это моё дело, я ребятам помогаю чем могу и как могу.

– Спасибо, это действительно неоценимо. А вот такой вопрос: когда-то ваш однокурсник Саша Морозов на волне своего первого успеха скромно заметил: «Старик, знаешь, в чём разница между мной и тобой? Ты человек хорошо обученный, а я – талант!» Помните? Слава богу, время разобралось, кто из вас кто. Скажите, Александр Морозов так и не взял свои слова обратно? (А. Морозов – автор известных песен, в том числе «Малинового звона». – Ред.)
– Я думаю, что это было произнесено не ради того, чтобы обидеть, а в рамках полемики, которая велась в те годы. И не забывайте, что это случилось, бог мой, больше тридцати лет назад!.. Мы были молодые люди с чёткой жизненной позицией – как нам казалось. Я в молодости тоже полагал, что всё знаю лучше всех: что такое хорошо и что такое плохо, что такое талантливое и не талантливое, как надо делать и как не надо… А когда мне стало больше лет, то понял, что в жизни не всё так просто! Так что это были нормальные житейские споры. Я, кстати, очень люблю Сашу Морозова, он очень талантливый человек. У него много красивой музыки и прекрасных песен, и дай бог ему здоровья!

– Позвольте присоединиться к вашим словам. У меня последний вопрос. Слава, как известно, самый распространённый вид лжи. Вы со своей славой боретесь, или лучше её не трогать?
– Слава такая штука – она приятна, когда ты молод, когда тебе двадцать с небольшим. И то она доставляет радость лишь недолгое время. А вообще-то, кроме неудобств, это не приносит ничего! Для себя я уже много лет назад решил, что в жизни главное – не казаться, а быть. И слава, вот всё это наносное, – не так важно, поверьте!.. Приведу пример, что меня действительно может обрадовать. Совсем недавно я решил вопрос с блокинг-генератором для моей студии. Решение нашёл очень оригинальное и остроумное, и теперь всё моё существо наполняется каким-то восторгом! Я так рад, что удалось решить техническую и одновременно в чём-то творческую задачу. Вот что для меня важно!

– Вы прекрасно всё объяснили. Спасибо за рассказ!
– Спасибо и вам за то, что прервали моё затворничество. Иногда полезно мозги размять, мы с вами будто в шахматы поиграли.