В 1980-е вся страна болела одним общим недугом – кадровым голодом. Не было предприятия, стройки или завода, полностью укомплектованного кадрами. На речном транспорте дефицит рядового плавсостава был острейший, вот и печатались во всех областных газетах объявления, зовущие людей во флот. И романтически настроенная молодёжь ехала на Дон, походить по рекам на белом теплоходе. Но за одну навигацию запал, как правило, пропадал. Оторванность от берега, бесконечные уборки, ночные вахты, очень частые авралы – всё это гнало молодых домой, поближе к утраченной цивилизации.

Вот и приходилось частенько идти с протянутой рукой в отдел кадров за новым мотористом. А там с претензиями – почему люди с теплохода бегут, почему не прививаете им любовь к реке? А когда прививать-то, если они меняются как перчатки, порой и имя не успеешь запомнить. Опять же, за этими юношами нужен был непрестанный контроль, как за детьми. Река – это зона повышенной опасности, не во всех местах вода доходит до колена, за малейший просчёт быстро накажет.

И однажды к нам на теплоход явился новый моторист – дедок, которому до пенсии оставалось всего ничего. Но Палыч, так его звали, оказался мужиком проворным и смышлёным в новом для себя деле. При своём небольшом росточке – крепко сбитый, лёгкий на подъём, вдобавок с весёлым характером, что на судне очень ценилось. Сам родом из глухой деревни под Харьковом. Кем он только в прошлом не работал! И давно жил один.

Завербовался как-то раз на Дальний Восток, наивная душа, в тайгу – собирать шишки с артелью. В действительности же потихоньку, тысячами кубов, воровать лес и продавать в Китай. Но посредники обманули, не заплатили, да вдобавок ко всему пришлось срочно эвакуироваться – мог остаться там надолго лес валить, уже за казённую похлёбку.

Поистине не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Мы думали, что пользы от дедка не будет, а это оказался настоящий клад. Как он готовил! Поварихи на судне не было из-за того же кадрового дефицита, да это и хорошо. При Палыче ей бы только и оставалось, что посуду мыть да камбуз драить, потому что готовил он непередаваемо вкусно. Один его украинский борщ чего стоил. Да Палычу в столичном ресторане цены бы не было. Недаром всю артель в тайге целых два года кормил, а там ребята крутые, могли и самого съесть, если что не так.

Какие-то травы да ягоды шли у него вместо специй. Корешки дефицитнейшего женьшеня, привезённые из тайги, запросто вместо приправы в блюдо совал. Поначалу мы опасались есть такую стряпню, а потом махнули рукой – лучше умереть сладкой смертью, чем голодной.

Бьюсь об заклад, что вы никогда не пробовали таких вкусных блинчиков, какие готовил наш кок-моторист! Дело мастера боится. С любимой поговоркой «подальше от начальства, поближе к кухне» он бегал по камбузу, гремя кастрюлями. Во время рейса мы часто останавливались у какого-нибудь хутора – в наших плавсоставских магазинах с продуктами было не очень, вот по пути и покупали понемногу провизию у казаков. Палыч выскакивал на берег и носился по всей станице – торговался, это у него получалось отменно. Так заговаривал зубы станичным бабам, что те ему всё по дешёвке продавали.

Что такое ночная вахта? Это шесть часов тягучей беспросветной тьмы. Уж как себя ни развлекай, но к четырём часам ночи глаза неудержимо начинают слипаться. И хорошо если рядом есть интересный собеседник, не дающий тебе заснуть за штурвалом. Так я и познакомился с Палычем поближе. Он был прекрасным рассказчиком и фантазёром.

В тайге судьба по ошибке навязала ему бригаду, где он оказался лишён аудитории. Артель с утра уходила на работу, а вечером, поужинав, тут же, усталая, валилась спать. При этом у Палыча за жизнь накопились вагон и маленькая тележка невостребованных историй. И вот во время ночной вахты кок-моторист нашёл во мне благодарного слушателя. Самое главное – ни в коем случае не перебивать полёт его буйной фантазии, на любое уточнение последовал бы новый рассказ, длиннее прежнего, ночи бы не хватило.

В общем, вы уже поняли, что Палыч был увлекающейся натурой. До того входил в роль, что к концу рассказа уже свято верил, будто всё это действительно с ним происходило. И умел так убеждать собеседника, что и тот поневоле начинал верить. Гипноз какой-то, ей-богу! Да Палыч и днём не умолкал. Спал очень мало. Соберётся в рубке вся команда, и смех оттуда раскатами – всё ясно, Палыч рассказывает очередную байку. И, может, в его небылице нет ничего смешного, но всё подано так, что поневоле засмеёшься.

Палыча полюбила вся команда. За свою бродяжью жизнь он никаких вещей не нажил. Ребята подкинули ему вещичек из своих запасов, но они тоже где-то быстро потерялись. Вид у него был босяцкий – старенькая тельняшка, огромные, не по размеру, галоши, но ему всё прощалось. В другой обуви наэлектризованная палуба обязательно щипала его за ноги.

Это был 1989 год. Как раз по телевизору начали показывать Кашпировского. Вся страна прилипала к экранам, подставляя свои болячки. Новая и непривычная для советского человека передача привлекла и народ на теплоходе. И в очередной сеанс Палыч, к всеобщему удивлению, неожиданно побросал все свои дела и с интересом прилип к телевизору с Кашпировским.

Дальше – больше. Теперь у Палыча ежедневно и ежечасно только и разговора было, что об этой передаче. За день бессчётное количество раз прибегал в рубку узнать, сколько осталось до эфира, своих часов у него не было. В общем, на наших глазах человек в один момент подсел на «иглу».

Мы все прекрасно помним, как с телеэкранов смотрел на нас, не мигая, Кашпировский. Так же, не мигая, сосредоточенно смотрел на него Палыч, внимая словам экстрасенса. Порой нам казалось, будто они видели друг друга. Один раз во время передачи мы помешали Палычу своими разговорами, и он на нас так зверски гаркнул, что от неожиданности чуть со стульев не попадали.

После сеанса наш «Кашпировский» – кличка прилипла к нему мгновенно – сразу же уходил на нос баржи, не желая ни с кем разговаривать, и подолгу сидел там в раздумьях. Ночью на вахте уже мало разговаривал, да и в рубке больше не слышали его заразительного смеха.

Смотреть телевизор во время движения одно мучение. Так антенной навертишься в погоне за сигналом на извилистой реке, что уже ничего не хочешь. Только на стоянке удавалось настраиваться на уверенный приём. За полчаса до передачи «Кашпировский» приходил в рубку и слёзно просил пристать к берегу на время сеанса. Что делать, уступали, а то голодными оставит, к корешкам женьшеня мы уже привыкли.

Старпом на судне у нас был хороший, редко злился. Но однажды и его Палыч достал до печёнок. Не смог старпом вовремя остановиться. Объяснил, что находимся под горой и для уверенного приёма нужно выйти на плёс. Что же вы думаете? Палыч сбегал на камбуз, схватил нож и стал угрожать старпому мгновенной расправой.

– Я, – вежливо так, с матом, кричит, – умру сейчас, и тебя, старпомовская морда, с собой заберу! Где мой Кашпировский?

Старпом, парень здоровый, забыв о штурвале, опешил от такой наглости и полез в драку, не обращая внимания на нож. Зажал голову Палыча под мышкой.

– Ты на кого лезешь? Задушу!

А я не знал, то ли пришедшего в ярость старпома оттаскивать, то ли к бесхозному штурвалу пробираться мимо дерущихся – берег-то рядом. Ну, обошлось.

И как бы скептически я ни относился к Кашпировскому, но видел сам: после его передач у нашего Палыча начали стремительно чернеть седые волосёнки, что приводило в неописуемый восторг их обладателя.

Неизвестно, какие ещё непредсказуемые изменения произошли бы в его организме, но передачу неожиданно запретили. Слишком много стало приходить на неё жалоб, и в прессе началась травля. И всё – был человек, нет человека. На нашего «Кашпировского» стало жалко смотреть. Ещё долго включал он телевизор в слабой надежде, нещадно крутя антенну и остервенело ругаясь.

– Ну, что же ты, гадина, не показываешь Кашпировского? Тебя бы утопить в Дону за твои предательские проделки. Тебя, сволочь, сделали, чтобы ты людям показывал их любимые передачи!

Вдоволь наругавшись, Палыч для большей убедительности лупил по ящику сверху кулаком и отправлялся бродить по теплоходу, бубня что-то под нос. Мы уже всерьёз опасались за судьбу бедного телевизора и нашего «Кашпировского». Не ровен час в порыве дикой злобы и правда утопит ни в чём не повинный телеящик, потому что стал неадекватен и раздражителен без меры. Раз сто за день грозился взорвать Останкинскую телебашню. Репортёров вообще обещал перевешать на фонарях по всей Москве, а тех, кто ругает Кашпировского, пожизненно посадить в тайге на муравейник.

А когда Палыч не злился, сидел на носу баржи и тоскливо смотрел на берег, думая какие-то свои невесёлые думы. Однажды я незаметно подошёл к нему и услышал только невнятное бормотанье и сдерживаемый плач. Тихо повернулся и отошёл. Возможно, человек плакал над своей неустроенной жизнью, здесь уж никакими словами не поможешь.

Теперь по теплоходу ходил нудный, потасканный жизнью, неприятный человек, шаркая по палубе своими огромными галошами.

Когда наша навигация закончилась, Палыч ещё не заработал свой отпуск, и после ремонта нашего теплохода его отправили на другой. Только он там долго не задержался – капитан постарался поскорее избавиться от противного дедка.

В деревню свою Палыч вряд ли поехал, да и до Москвы едва ли добрался. Как стояла Останкинская телебашня, так до сих пор и стоит, и репортёров по всей Москве никто не видел повешенными вверх ногами. Насчёт муравейников в тайге не скажу, не знаю.

Правильно ли тогда поступили, запретив сеансы Кашпировского? Трудно судить. Но на моих глазах от этих сеансов в одном человеке произошли разительные перемены, причём в очень плохую сторону, и я твёрдо уверен: прежним, весёлым, Палыч точно уже не стал. Что-то в его мозгах кувыркнулось не в ту сторону. «Не вошёл в меридиан», как говорят на флоте.

Сегодня в интернете мы без труда можем смотреть все сеансы Кашпировского, но ажиотажа что-то не наблюдается – время другое, мы другие. Может, поумнели, может, очерствели, но до нашего сознания ему уже не добраться.