Старик проснулся среди ночи. С улицы в комнату тёк странный свет, совсем не похожий на лунный. Он, кряхтя, поднялся с кровати, взял у изголовья палочку и, шаркая, подошёл к окну.

В парке тихо падал снег, укрывая лужи и почерневшую за ноябрь палую листву. Старик прислонил палочку к обшарпанному подоконнику, трясущимися руками отодвинул разболтанный шпингалет, распахнул створки.

Потянуло свежестью, крупные снежинки упали на серое лицо старика. Прошло несколько минут, а он всё так же стоял, глядя слезящимися глазами на белый парк. Кровь уже не грела его тело, и скоро плечи, седые волосы и лохматые, кустистые брови покрылись снегом.

Старик знал, что это его последняя зима, и не страшился. Не далее как вчера костлявая вновь напомнила о себе, забрав соседа по комнате – интеллигентного вида суетливого старичка в очках с треснутым стеклом. Они любили перед сном поговорить о прошлом. Теперь кровать у окна пустовала, отсвечивая в ночи голыми ржавыми пружинами.

Старик видел, как это будет: он лежит в простеньком тесном гробу, худой, с высохшим лицом. Несколько ходячих старушек обязательно приплетутся из любопытства, вроде как попрощаться. На самом деле никому до него нет дела. Далее его отвезут на стареньком громыхающем «Пазике» на местное кладбище и закопают.

Лежать на чужом кладбище старику не хотелось.

Дом престарелых располагался в бывшей барской усадьбе с толстыми кирпичными стенами, арочными окнами и пристройкой под столовую. При Советах здесь лечили жителей окрестных деревень, принимали роды и оперировали. Двадцать лет назад больницу закрыли. Когда в стране стало не хватать домов престарелых, вспомнили о заброшенном здании, на скорую руку подлатали и отдали под богадельню.

Однажды глубокой осенью старик занемог – отказывали ноги, бестолково кружилась голова, с трудом из груди вырывалось хриплое дыхание. Тогда сердобольный сосед отвёз его в районную больницу за сорок километров. Там престарелого пациента немного полечили и свезли сюда как негодную, отжившую своё вещь.

Старик давно был один – жена умерла, дети не казали глаз с девяностых, затерявшись где-то на Севере. Ходить за ним было некому.

В комнату заглянула сиделка. Увидев старика возле открытого окна, принялась вполголоса ругаться:
– Ты чего удумал, старый, забелеть захотел? Думаю, откуда холодом тянет, а тут, оказывается, окна нараспашку, будто лето наступило, – она подошла, бесцеремонно развернула его и подтолкнула в спину.

Забыв о своей палочке, старик покорно поплёлся к кровати, держась где за стены, где за прикроватную тумбу. В синей полосатой пижаме он был похож на арестанта. Обслуживающий персонал между собой с усмешкой их так и звал – «наши арестанты».

Сиделка закрыла окно на шпингалет, вернулась к старику, присевшему передохнуть, и насильно уложила в кровать.

– Не рыпайся, старый, – сердитым голосом приказала она, – а то разговор будет короткий, ты меня знаешь.

За месяц пребывания здесь он действительно успел узнать эту дородную тётку с непростым характером, так что от греха притих под одеялом.

Зима в этом году выдалась холодная. Окна утеплили клейкой лентой, но проку от неё не было. Старик постоянно зяб и почти всё время проводил в своей комнате, впрочем, как и другие «арестанты».

Зато, когда наступила долгожданная весна, «арестанты» потянулись на прогулку в парк. Старик осторожно садился на скамейку и, скорбно сгорбившись, принимался задумчиво ковырять концом своей палочки сырой песок. В таком состоянии он мог пребывать весь день.

– Старый, хавать будешь или как? – приводил его в чувство сердитый зычный голос сиделки.

Когда солнце стало греть по-настоящему, обитатели дома престарелых оживились, и лишь старик оставался угрюмым. Его начали сторониться.

Однажды здесь появился молодой рослый мужчина в синей ветровке. В руке у него был внушительных размеров пакет. Увидев одинокого старика на скамейке в глубине парка, он уверенно направился к нему.

Старик всё так же продолжал невозмутимо сидеть, не поднимая глаз, привычно ковыряя палочкой в песке, когда мужчина остановился рядом.

Некоторое время он с сочувствием смотрел на согбенную узкую спину, потом произнёс басом:
– Здорово, дед!

Старик весь как-то встрепенулся, поднял глаза, уголки губ дрогнули – он уже и не помнил, когда последний раз улыбался.

– Сёмка, сосед? Вот шельма, ты зачем сюда?
– Тебя проведать, – ответил Сёмка, ощерив крепкие жёлтые зубы. – Гостинцев из деревни привёз. – Он легко приподнял пакет, повертел в воздухе. – Видал?
– За гостинцы тебе отдельная благодарность, – кивнул старик и, оглянувшись, поманил пальцем. – Слухай, свози в деревню. Охота дома побывать.
– Дед, ну ты и сказанул, – Сёмка озадаченно поскрёб затылок. – Тут тебе увольнительная потребуется, не отпустят же.
– Сём, Христом Богом прошу, – проникновенно заговорил старик, шмыгая носом от волнения. – Чего тебе стоит? Мы туда и обратно зараз обернёмся. Бензин я оплачу, не сомневайся.
– Не в бензине дело, – обиделся сосед. – Попадёт мне за тебя.

Глаза у старика повлажнели.

– Соскучился я по дому. Он мне уже снится по ночам.

Сёмка отчаянно махнул широкой пятернёй:
– Была не была!
– Вот спасибочки, – засуетился старик, – уважил.

Сёмка широкими шагами направился к машине, делая вид, что он сам по себе. Старик – откуда и силы взялись – семенил рядом, опираясь на палочку, сбоку заглядывая в глаза соседу, переживая, чтобы не передумал.

Дорогой всё больше молчал, глядя пустыми глазами перед собой. Голова его безвольно болталась.

«Зря мы это затеяли», – думал Семён, с жалостью поглядывая на уставшего старика.

Асфальт закончился, далее шла просёлочная дорога с колдобинами, наполненными грязной водой. Колёса то и дело пробуксовывали.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем подержанные «Жигули» остановились у небольшого палисадника с несколькими свежими штакетинами – в прошлом году Сёмка сам и подправлял.

Пока старик плёлся от калитки до своего крыльца, Семён успел смотаться домой, принести хранившийся у них с женой ключ. Между подгнившими досками ступенек проросла трава.

– Сёма, милок, ступай к себе, – устало сказал старик, – один хочу побыть. И особливо не торопись, успеем вернуться.

Сосед ушёл. Старик с усилием отомкнул навесной, успевший заржаветь замок и переступил порог. От неухоженного вида заброшенной маленькой избы и затхлого воздуха на глаза навернулись слёзы.

– Без хозяина и дом сирота, – пробормотал старик и вытер рукавом лицо.

Он прошёл к старенькому комоду, опустился на колени, с трудом выдвинул нижний ящик. Там у него хранился смертный узел с одеждой. Потом направился в красный угол, где за иконами держал похоронные деньги.

– Помилуй мя, Господи, – прошептал старик и, неловко перекрестившись, извлёк из тайника несвежую тряпицу, густо опутанную липкой паутиной. В паутине валялось кверху ногами несколько высохших дохлых мух. Напуганный паук пробежал по руке и скрылся в своём тёмном убежище.

«От ведь как, – невесело усмехнулся старик, – каждая тварь домой стремится».

Семён вернулся часа через три, чтобы засветло успеть отвезти беспокойного соседа. Старик лежал одетый на кровати поверх одеяла: голубенькая рубашка, пиджак, брюки. Почему-то в тапках. Его строгий вид со сложенными на груди корявыми руками и закрытые глаза не сулили ничего хорошего.

– Дед, – негромко позвал вошедший, – ты чего?

Потом несмело приблизился, взял из его пальцев, начинавших уже коченеть, мятый клочок тетрадной бумаги. На нём карандашом были выведены старческие каракули.

«Не ругай меня, Сёмка, – начал он про себя читать сквозь слезливую муть в глазах, – отжил я своё. Всё боялся, что помру в том многострадальном доме и похоронят на чужбине. Вот теперь рад. Подхорони меня в могилку к супруге. Будем лежать вместе, всё веселее. И родители рядом. Денег хватит на похороны и помянуть. Что останется, возьми себе, пригодятся. Дом я тоже отписываю тебе, так как ты и твоя семья мне самые близкие люди. Прости».

Семён запустил пятерню в свои волосы, собрал их в горсть, подёргал до боли, чтобы успокоиться.

– Перехитрил ты меня, дед, – сказал негромко, будто старик мог услышать. – Как я за тебя оправдываться буду?

Ссутулив широкие плечи, пошёл к выходу – надо было сказать жене.

В доме престарелых лишь поздним вечером спохватились, что пропал старик.