Старшекурсники рассказывали, что ещё застали времена, когда староста следил почти за всем, от посещаемости до формирования списков на матпомощь. Но в середине девяностых, когда я учился, старосты ведали только одним, зато жизненно важным делом – привозили стипендию из бухгалтерии вуза. Я отвечал за довольствие третьей группы.

Тогда в старосты никто не рвался – слишком хлопотной и опасной была должность. Меня назначили по принципу полного безрыбья. Нам, в отличие от Натальи, не выдавали никаких запечатанных банковских пачек – лишь прозрачный пакет, набитый купюрами и мелочью.

Кстати, деньги я сначала пересчитывал чисто формально – просто сверял сумму с ведомостью. Порой сумма не совпадала с той, которую предстояло выдать на руки, – и нередко в мою пользу. О чём я, разумеется, никому не говорил. Несколько неденоминированных десятков тысяч – вроде пустячок, а приятно. Но однажды мне выдали сумму с недостачей, пришлось компенсировать за счёт своей стипендии. После этого случая я уже рассчитывал реальную сумму и сверялся у заветного окошка, не получил ли на руки меньше.

За труды старосте не платили ни копейки – человек выполнял общественную работу на голом энтузиазме. Однако в дни выдачи стипендии он мгновенно становился царём и богом. Все ловили этого важного человека на улице, отыскивали в библиотеке, ждали на большой перемене, как рыбацкие жёны ждут баркасы мужей. Всем хотелось первыми получить «стипу». Однажды безденежные однокурсники устроили такую свалку, что едва не разорвали мне куртку.

День выдачи стипухи для меня являлся самым тяжёлым в месяце. Это сейчас студенты получают стипендию на карточку, а тогда мы приезжали за ней в бухгалтерию, располагавшуюся в другом районе Москвы, и стояли чуть не полдня в очереди из таких же несчастных старост со всего университета.

Ехать за стипой я мог только после пар, либо, если времени в обрез, забивая на некоторые занятия. Дать старосте списать пропущенную лекцию или сделать за него лабораторку считалось на курсе делом благородным.

В очереди стоял разношёрстный студенческий люд. Хмурые и неброско одетые парни и девчонки – такие же, как я, прилизанные друзья профкомов и профоргов. Попадались даже модные челы с мандариновыми чёлками и ещё диковинными в те времена бейсболками с пирсингом в козырьке. Как раз с одним из таких мажоров я невольно познакомился.

Не знаю уж, в каких отношениях состояли эти парни, но они часто стояли в очереди вместе. Один был с филфака, другой – не помню откуда. Однажды они обсуждали новинки международного кинопроката.

– Это определённо круто! – восторгался Лёша. – Это даже круче, чем «Палп Фикшн».
– Даже круче «Палп Фикшн»? – удивлялся Гоша. – Определённо надо заценить. Блин, пейджер опять забыл.

Тогда я ещё не знал значения всех этих диковинных слов. Фильм «Криминальное чтиво» Квентина Тарантино, конечно же, видел, а вот его оригинальное название на английском ещё не было на слуху. Зато пейджер для меня являлся чудом космической техники, на нашем курсе этим предметом обладал только один студент, у которого богатые родители.

Однажды, когда я уже приближался к заветному окошку, в бухгалтерию влетел запыхавшийся Лёша.

– Пипл! – взмолился староста. – Кто-нибудь пустите меня вперёд, а? Выручайте, у меня консультация с преподом горит, я не успеваю!

Однако очередь отнеслась к Лёшиной просьбе равнодушно. Здесь стояли не лохи какие-нибудь, а стреляные воробьи, у таких снега зимой не выпросишь.

– Ладно, – сжалился я над бедолагой, – иди сюда.
– Спасибо, братан! – не веря своему счастью, сказал огненно-рыжий староста.

Я пропустил Лёшу вперёд, но сзади загалдели:
– Э-э, какого хрена?
– Да ладно вам, – попытался успокоить недовольных, – опаздывает же человек.
– Мы все здесь опаздываем, – ответили мне. – Раз пустил на своё место, вставай в хвост очереди.

Делать нечего, пришлось плестись в конец и выстаивать проклятую очередь заново.

– Ты с какого факультета? – спросил Лёша, когда получил деньги. – Ещё раз спасибо огромное, чувак, сочтёмся!

И убежал. Стоявшие рядом две девицы глупо хихикнули. Но впереди меня ожидало самое интересное.

До сих пор теряюсь в догадках, что это было и какую роль сыграл Лёша. Может, и никакой не сыграл, но спустя несколько месяцев мне и всем ребятам моей специализации выдали матпомощь от правительства Москвы, по 950 тысяч рублей. Чтобы понять, насколько это была огромная сумма, скажу: примерно столько стоил музыкальный центр, который я сразу же и купил. «Акай» стал моей первой серьёзной «машинкой».

Тем же вечером я собрал всю нашу специализацию пошептаться во дворике.

– Ребята, только один уговор: о лужковской матпомощи не должен больше знать никто.
– Блин, а мне не терпится рассказать, – засмеялась Алина.
– Перетерпится, – прервал я восторги однокурсницы. – Просто поймите, нас сразу все возненавидят.

Естественно, мы и пахали тогда как проклятые, ходили на кружки, всевозможные конференции, не чурались субботников. Конечно, нас отмечали в профкоме, ставили галочки. Потом в наш вуз приехал сам Лужков, и мы были одними из немногих, кто пришёл на его выступление. Туда сгоняли всех, но большинство увильнуло от «почётной» обязанности, предпочтя мэру с кепкой распитие пива у магазина с кодовым названием «Три ступеньки».

Разумеется, пришедших тоже отмечали. Поэтому вполне вероятно, что это не Лёша подсуетился со своими связями, а просто нам сказочно повезло, перепало с царского стола за суровую студенческую активность. Хотя и фактор Лёши я тоже не исключал.

С ним я даже поговорить толком не успел: рыжий староста то ли взял академический отпуск, то ли отправился на практику куда-то в Европу. Но говорили, у него действительно большие связи в университете, и у ректора он на хорошем счету. По слухам, Лёша мог пристроить чувака с любого курса, скажем, на международную конференцию, и тот отправлялся в Париж или Прагу, что уж тут говорить о матпомощи. Хотя я подумал: если нам, случайной босоте, перепадают такие кусочки, что же получают все эти небожители из профкомов?

Не знаю, как сейчас студенты получают матпомощь. Но слышал, будто для этого нужно собрать адскую кучу бумаг, а с некоторых пособий даже налог берут. Но в наши времена всё было проще: дали – взяли.

Лёша успел научить меня, как грамотно подключаться к «блатным активностям». Так он называл комплекс физических работ, которые университетское начальство иногда спускало студентам, – прибрать во дворе, расчистить подвал, утилизировать ветхий фонд в библиотеке, донести макет амфоры V века до нашей эры – за всё это вуз уже платил деньги. Одно только плохо – я не мог постоянно записывать себя в работники. Зато своих товарищей регулярно вносил в списки.

Постепенно я стал «стричь» однокурсников, обрезая от их куцых стипух небольшую десятину – за работу старостой. Хоть и стриг немного, копейки, но на пиво набегало. Большинство считало такой «подрез» справедливой платой за труды. Кстати, возмущались и требовали выдавать всё до копейки почему-то те, кто отнюдь не бедствовал, ребята попроще никогда не лезли в бутылку. Но я и так с них не брал лишнего, потому что сам жил в общаге, где порой приходилось делиться последней банкой консервов. С общагой, кстати, связан ещё один эпизод моего «старостничества».

В профкоме меня в своё время сразу предупредили: если получаешь стипу на группу, старайся в общаге с деньгами не появляться, даже друзьям не говорить, что ты сегодня видел свет окошка бухгалтерии, – были печальные прецеденты, когда старост обворовывали. Человек, у которого больше миллиона в кармане, поневоле рискует стать мишенью. К счастью, мне было куда податься, и я после получения денег обычно ночевал у тётки.

Но в тот вечер всё сложилось иначе. Стипендии я получил около шести вечера, не было смысла тащиться в универ. А тётка уехала на дачу, и мне пришлось возвращаться с кучей денег в общагу. В моём рюкзаке лежал почти миллион двести тысяч, но по легенде я должен был получить деньги только завтра.

Вечером ко мне в комнату заглянули однокурсники Макс и Андрей, жившие на 16-м этаже. Предложили выпить. У Макса имелись две заныканные бутылки водки с прошлого месяца, Андрей пообещал сбегать к себе и принести хлеба и сосисок.
– Жаль, деньги дадут только завтра, – вздохнул Макс.

Вернулся Андрюха с половинкой буханки в руке.

– Пацаны, извините, – сказал он, – сосисок нет, их кто-то сожрал. Вот вся наша закуска.

Это была моя самая брутальная, спартанская пьянка в жизни. Хлеб закончился, и мы просто пили водку. А я чувствовал себя последним гадом. Парни мучаются, я же запросто могу организовать им стол, но не могу нарушить инструкцию. Правда, очень хотелось это сделать.

Много лет спустя на встрече вузовских выпускников я признался своим постаревшим общажным собутыльникам, что в тот вечер сидел на куче денег, но не мог об этом сказать. И объяснил почему.

– Простите меня, парни, – повинился я, – до сих пор противно.

Макс с Андрюхой помолчали, а потом хохотнули:
– Да ладно тебе, всё уже в прошлом. Зато есть что вспомнить.

Наверное, я был хорошим старостой. Хочется верить, что и другом был неплохим.