Господняя многоходовочка
15.12.2020 14:34
Сидит женщина, которую не уговоришь

Господняя многоходовочкаКогда я подрабатывал в больнице, первые месяцы друзья за кружкой пива любопытствовали, каково это – когда люди умирают у тебя на руках? Чувствовалось, они едва удерживались, чтобы не сказать «жмурики». Интересовались, много ли таких случаев.

Отвечал лаконично:
– Хватает. Слишком много на квадратный метр.
– А что не спасаете? – в глазах спрашивавших плясали отблески врачебных сериалов. Там врачи белоснежным накрахмаленным цунами вливаются в палату, вцепляются в уходящего всеми катетерами и дефибрилляторами: «Мы его теряем!» Слаженный профессионализм побеждает старуху с косой – и на изолинии ЭКГ вырисовывается нормальный сердечный цикл.

Но нет никакой толпы врачей. Один дежурный доктор на больничный корпус – норма. Ему не дозвонишься в случае «экстренки», потому что обычно он уже занят срочным больным этажом выше или ниже. Да и среднего медперсонала двое на этаж. Бывает, носишься, заглядываешь во все двери, кличешь процедурную сестру, а она орудует в «пыточной» – глухом каземате клизменной. Там не то что не услышишь – второе пришествие можно пропустить.

Таинство смерти совершается чаще по ночам, когда из персонала лишь дежурные. В основном люди уходят тихо, даже соседи по палате не всегда замечают. Оглушительные, леденящие душу предсмертные вопли – это фантазии из бергмановских фильмов.

Внезапная смерть тоже бывает. Вот она точно похожа на кинематографическую. Заполняешь очередной Журнал Учёта Журналов, и тут в сестринскую врываются: «Там сердце у парня остановилось!» Полсекунды шока. Ручка летит в бумажное рыло амбарной тетради, а сам летишь по коридору.

В палате родственники неумело, толкаясь и мешая друг другу, «качают» посиневшего хрипящего парня, моего ровесника. Прямо на кровати, это ошибка. Кричишь, чтобы освободили пол. Прицелившись на два пальца выше мечевидного отростка, начинаешь закрытый массаж. Постовая сестра уже вводит адреналин. Наконец добирается дежурный врач.

Мы почти не разговариваем. Паники нет, есть лишь твёрдая решимость не останавливаться. Пот дождём капает на руки. И общий вздох искреннего облегчения: «Слава богу, очнулся».

Взгляд у парня осмысленный. Жадно дышит и не может надышаться, на лице радость и недоумение:
– Чё случилось-то? Чё произошло, брателло? – весело вопрошает, пока везу его в реанимацию. – А чё я такой сырой?

Хочется ответить, как в «Иронии судьбы»: «Ты мокрый от наших слёз».

То была лучшая смена в моей жизни.

В лица уходящих не всматриваешься. Смерть – это зеркало, в котором боишься ненароком углядеть своё отражение. Ещё два часа назад он воевал, шумел на весь коридор: «Вы чего мне наркоту суёте? Другого от боли нет?» – а теперь лежит беспомощный у жены на руках. Я пытаюсь попасть иглой в опавшую вену, которая гуляет туда-сюда.

Темноволосый мужчина в очках, ещё не старый, собрав последние силы, сжал ладонь плачущей жены. Механически возвращаю его руку на место – назначение врача надо выполнять. Уже потом до меня дошло, что я натворил. Не дал попрощаться. Вроде бы и правильно всё сделал, по инструкции, но как же тошно потом на душе!

Бедная женщина ещё долго с ним разговаривала:
– Коленька, потерпи. Сегодня Катя позвонит вечером. Завтра Вася и Витя к тебе приедут, подожди…

Она пыталась будничными словами, милыми именами задержать мужа в этой жизни. Но в ногах у мужчины по-хозяйски уже сидела та, которую не подкупишь и не уговоришь.

Цирроз печени – практически диагноз-клеймо. Люди, услышав его, фыркают и щёлкают пальцем по горлу: мол, ясно. Но не так было с нашим «вечным пациентом» Геной. В армии ему перелили кровь, заражённую «тихим убийцей» – гепатитом С. Гена спокойно принял диагноз, потому что ему сказали, что с этим живут десятилетиями. Ходил на приёмы, принимал назначения и процедуры. Но болезнь повела себя агрессивно.

Никто не думал, что эта госпитализация будет последней. Гена уже не вставал. Руки беспокойно что-то искали, доставали, перекладывали. Не помню, сколько раз я приходил на его зов поднимать телефон, провалившийся под кровать. В другое время я бы зачитал ему медсестринское «Отче наш» («Вы у нас не один»), но сейчас слишком хорошо понимал, к чему идёт дело.

Каждые полчаса выносил полный подгузник. Я считал себя весьма стойким в этом отношении, но в один момент едва отдышался у ближайшей форточки. Гена изо всех сил пытался помогать, с трудом приподнимал огромный асцитный живот, когда под него подкладывали очередной памперс.

И тут пришла его дочка – это ей он весь день звонил. Чистенькая, очень хорошенькая, лет 14–15. Судя по растерянному личику, она не ожидала встретить то, что увидела. Присела как птичка на краешек соседней койки, по привычке посматривая в айфон, скупо рассказала о делах в школе и замолчала. Гена тоже не знал, что говорить. Пришло время менять подгузник, я осторожно предложил девочке помочь (в одиночку неловко).

– Нет, – ответила она со странным смешком, отведя взгляд в сторону. – Выздоравливай, папа.

И резко ушла.

Когда я вернулся, то застал Геннадия смотрящим в стену.

– Эх, Герыч… – с недоумением протянул он. – Я ведь, кажется, умираю. Странно, что вот так. Не пил, не курил. Всю жизнь работал…

Ночью Гены не стало.

Он был единственным пациентом на моей памяти, кто хоть и не прямо, но спросил: «Почему так, Боже?» Спросил без упрёка, как бы напряжённо вглядываясь в открывающуюся перед ним дверь. Верю, что Гена получил ответ исчерпывающий, бережно исцеливший все накопленные его душой раны.

На просторах интернета спрашивающих куда больше, и интонации у них иные. «Как же так? Хорошие умирают в муках, а нарколыги – в сладкой героиновой коме? Что за Господняя хитроумная многоходовочка?»

За всё время помню только единственный случай, когда привели священника причастить больного. В батюшке не было осанистости, солидности, недоступности. Быстрый, сухонький до прозрачности. Надень ватник и сапоги – вылитый сторож. Или пастух.

Он подсел, склонился и стал тихонько о чём-то спрашивать. Диабетик Макаров, к которому пригласили батюшку, замотал спутанной засаленной черноволосой головой, крикнул:
– Уйди ты, поп! Самому-то не противно себя слушать?

Ночью ему стало худо. Уронил штатив и, когда я заново фиксировал иглу, просипел в ужасе:
– Умираю… Попа зови. Попа!

А ведь батюшка и был пастух. Пастырь.

Неправильно, не продумано это. Люди не ангелы, но заслуживают того, чтобы уходить в другой обстановке, в другом месте. Среди участливых лиц, сочувственных, заплаканных. Слыша ободряющие, утешительные слова. Чтобы было в чьё плечо уткнуться и поплакать, как маленькому. Чтобы кто-нибудь взял в крепкую тёплую руку холодеющую ладонь, подул на измученную душу.

Тогда Бог нужнее, чем врач. Больница – чужое, холодное, равнодушное, совершенно не подходящее место для этого. А другого у нас нет. Будь моя воля, я бы вместо всех третьих замов по АХЧ и координаторов Центров по взаимодействию с общественностью ввёл бы штатную ставку – нечто вроде больничного духовника.

Иногда ловлю себя на мысли: как нестерпимо остро, до слёз жалко нас всех, разных – злых и добрых, бедных и богатых, умных и не очень. Сроднённых одним: не умеющих быть счастливыми, мучающих себя и других. Суетящихся, кричащих, машущих ручками. Хочется по-шукшински крикнуть: «Люди, милые!»

Хотя… Можно ведь и посмотреть глазами волшебника из «Обыкновенного чуда»: «Слава безумцам, которые живут себе, будто они бессмертны».

Георгий ГЛАВАТСКИХ
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №49, декабрь 2020 года