Среди широких просторов Западной Сибири когда-то жила размеренной жизнью деревня Лесная Дача, где мне посчастливилось родиться и вырасти. Деревня состояла из трёх бригад, дом моей бабушки стоял самым первым. Дома располагались только по одной стороне улицы. На задах были огороды, за ними начинался березняк, а потом уже настоящий лес. Через дорогу шёл крутой спуск, рядами стояли бани, а за ними, извиваясь как верёвка, плавно текла речка.

Заводи в ней почему-то были очень разными. В одной из них, помню, я накопала пластов глины и сделала из них запруду, вода быстро ушла, и дно оказалось слишком илистым – сплошная иссиня-чёрная грязь, в которой копошились пескари, а на осоке качались жирные пиявки, от одного вида которых меня охватывал ужас. Вскоре мою запруду размыл мощный водный поток, и пескари мгновенно уплыли по своим делам.

Буквально следом за этой заводью была другая, с песчаным бережком, жёлтым песчаным дном, чистейшей прозрачной водой. Сразу у берега было очень мелко, но стоило сделать четыре-пять шагов вперед, как тут же я оказывалась по горло в воде, что меня сильно пугало. Я любила зайти в этом месте в речку, опустить в воду бабушкино сито и замереть. Когда рыба привыкала ко мне и начинала плавать у самых ног, в сите, я резким движением поднимала сито с пескарями. С этим трофеем играла с деревенской детворой в магазин – на детских весах взвешивала рыбу и продавала её за листья подорожника.

Однажды, когда вода уже зацвела, я после очередной «рыбалки» повесила мокрое сито на гвоздик. А когда бабушке понадобилось просеять муку, чтобы испечь хлеб, всё сито было в засохшей тине. Меня бабушка никогда не била, но крепкое словцо сказать могла, обычно это было: «Во, б…дюга, чё делает!»

Дальше речка превращалась в большую, по моим детским представлениям, реку. Самое широкое место называли Шириной, и если кому-нибудь из детворы удавалось переплыть её, он становился героем дня. Как-то раз мы с двоюродной сестрой Галей, которую на лето привезли к бабушке в деревню, тоже решили переплыть Ширину.

Пока ноги доставали, мы с ней шли по дну, затем на цыпочках. А как оторвались от дна, Галька ухватилась за меня, затем залезла сначала мне на плечи, а потом на голову. Помню, сижу на дне, а мимо с удивлением проплывают рыбёшки. Очнулась я от мощного удара Галькиной ноги по башке и начала всплывать. Живы остались обе, Гальку вытащили большие ребята. Оказалось, она совсем не умела плавать. И опять баба – так в деревне называли бабушку – сказала: «О, б…дюги, чё удумали!»

За речкой росла черёмуха, на которой мы скрывались от бодучего деревенского быка. А дальше начинался Лысый Бугор, где росли самые сладкие в мире земляника, брусника и черника. С сосен мы собирали смолу, и вечно все волосы были от неё спутаны.

Бабушкин муж вернулся с войны весь израненный и вскоре умер. Меня ещё не было на свете. Бабушке пришлось одной поднимать детей, самой ходить на покос и заготавливать сено для скотины, копать большой огород, сажать на нём картошку, а на огородике – лук, морковь, брюкву, огурцы, капусту, свёклу. На зиму надо было заготовить дрова, ухаживать за скотиной. До сих пор помню, как зимой в избе, в огороженном углу, к моей радости, какое-то время находился новорождённый телёнок.

Летом с деревенской детворой мы ходили поливать или пропалывать колхозный табак. Потом дружно отправлялись в лес за купырями – это съедобная трава, которой мы набивали себе животы. Травой долго сыт не будешь, и мы гурьбой шли на свиноферму. Туда для свиней в огромных железных бочках поставляли чрезвычайно крупную жирную селёдку, солёную до жути. Но мы ели её так, что за ушами трещало. Иногда в бочках попадались огромные жабы, свинарки нас ими пугали, думали, больше не придём. Наивные.

Затем мы шли на молочную ферму, где иногда и кружечка молока перепадала. Странно, но животом никто не мучился. А оттуда, тоже по пути, все отправлялись на элеватор. До сих пор помню огромное и длинное здание – зерноприёмник и зернохранилище, из-под крыши которого беспрестанно с гомоном вылетали птицы. А мы залезем на самую вершину горы из зерна и скатываемся с неё, за что нас вечно гоняли оттуда. А потом ляжем на спину, руки и ноги зароем в зерне, и такое блаженство охватывает, когда смотришь, как зерно льётся рекой из-под элеватора. Нажрёмся этого зерна, сначала жадно, потом как жвачку начинаем жевать. После идём по домам за котеткой – большим платком, в который можно собирать горох на колхозном поле.

Страшно боялись объездчика на коне. Чуть заслышим конский топот, сердце уходило в пятки, и мы падали в гороховом поле на землю. Горох был молодой, сладенький, и мы сначала сами наедались до отвала, а потом начинали набивать привязанный на поясе платок. Дома баба насыпала его в чугунок и томила в русской печке.

А вот на кирпичный завод нас, детвору, не пускали. Рядом с деревней были большие залежи жёлтой глины.

А как колосились засеянные рожью и пшеницей поля! По осени в округе для колхозной скотины закладывали очень много силосных ям.

И всем в деревне хватало работы. Днём в домах оставались лишь старики да мы, детвора. Но и нам надо было натаскать из речки воды для скотины и полива огорода, в баню к субботе – для помывки и стирки. И через день – сходить с коромыслом к колодцу на середину бригады за питьевой водой, а ещё надо было прополоть огородик, не пускать в него кур. Однажды я запустила в курицу тяпкой, да аккурат по башке попала. Конечно, мне тоже попало, но я твёрдо стояла на своём: видела сама, как курица бежала галопом и напоролась на тяпку.

Летом в деревне скотину никто не резал, и если бабушка варила суп, то в нём были следующие ингредиенты: вода, картошка, кусок жёлтого вонючего сала для навара, рубленые листья свёклы, и всё это забеливалось молочком. А ещё мне очень нравилась картошка из большого чугуна, где её варили в мундирах – для скотины.

А на кукурузное поле мы ходили играть – прятались, заплетали початкам косы. Кукурузу выращивали исключительно для скота, люди её почему-то не ели.

Очень мы с детворой любили ходить на конный двор. Туда надо было пройти через наш проулок, где стояли, да и до сих пор стоят, две берёзки. Каждое утро я просыпалась, и мы с Налётом, моим верным псом, бежали поздороваться с первой, моей любимой берёзкой. А бегала я, надо сказать, живо, перегоняла машины, за что баба прозвала меня Самолёт – так с её легкой руки потом называли и все деревенские.

Да в деревне и не было ни одного человека без прозвища. У моего дедушки было прозвище Чувер. Соответственно, бабушка – Чувериха, а их дети – чуверята. Хотя все мы были Павловы. Я – Тони Чуверовой внучка. Но больше меня любили называть Самолётом. Ребятишки кричат: «Самолёт, Самолёт, довези до города!» А я им: «Идите к … матери!» К великому сожалению, в моей деревне речь без мата была что борщ без томата.

Если получится, как-нибудь напишу вам о своих детских деревенских проделках – было много интересного.