– Не верится, что ваши книги выходят уже полвека. Потому что вы совсем не производите впечатления почтенной дамы, вы молоды! Кстати, первые ваши рукописи сохранились?
– Нет. Это были густо заполненные строчками школьные тетрадки, которые мама регулярно выкидывала. Просто их было такое количество, что они подрывали семейный бюджет, и мама ужасно сердилась. Надо сказать, родители долго не верили, что моя писанина – это всерьёз.

– А когда поверили?
– Когда я вдруг взяла и послала кое-что из тетрадки в журнал «Юность», а они вдруг взяли и напечатали это. Меня тогда просто заело: я увидела в «Юности» колоночку в разделе «Зелёный портфель», написанную какой-то ученицей восьмого класса. А я училась уже в девятом! Как это можно было стерпеть? Никак. Поэтому я и отправила свой рассказик.

– Новая ваша книга, если можно так сказать, повествует о писательской кухне. Вам важно, как её оценят коллеги?
– Понимаете, одинокий пишущий человек отличается от просто человека. У меня в книге есть подглавка, которая называется «Великий писатель в единственном числе». Любой писатель для себя – единственный пишущий человек. Он понимает, он допускает, что есть и другие, он даже может дружить с кем-нибудь, чьи книги читает, ну, потому что друг и так далее. Но пишущие люди шиты на разных колодках и обязательно найдут друг у друга чудовищные недостатки. Поэтому все мы – и я, и множество моих коллег – пишем для читателей и отправляем написанное в мир читателям, а вовсе не себе подобным. Нас оценивают только читатели. И должна сказать, что среди них встречаются очень тонкие, умные, проницательные люди. Знаю это по письмам, которые получаю.

– Судя по тому, что ваши герои-мужчины – сплошь супермены, именно такие мужчины вам нравятся в жизни?
– Это преувеличение. Конечно, не все мои герои-мужчины супермены. Но они все очень талантливые. Впрочем, герой романа «Белая голубка Кордовы» Захар Кордовин и герой «Русской канарейки» Леон Этингер – действительно очень сильные мужики. По характеру. Я вообще не люблю вялых людей. Не люблю женщин, вялых как рыбы, и вялых рукопожатий. Я люблю людей ярких, сильных, независимо от их половой принадлежности. Когда я разговариваю с ними, то вижу личности. Может, вы считаете их суперменами, потому что все они очень хорошо стреляют? Дело в том, что Захар и Леон – выкормыши израильской армии. Надо сказать, и мой сын, и дочь, и зять, и его брат, а также почти все мальчики и девочки в стране, где я живу, стреляют метко. Они служили в армии. Такое население. Поэтому когда мне говорят: ах-ах, ваш герой с пистолетом! – я отвечаю: конечно, с пистолетом. У нас нет контрактной армии, нас охраняют наши дети, они просто вынуждены быть суперменами.

– Есть ли у вас замысел, который по каким-либо причинам не получается реализовать, но он ждёт своего часа?
– Да, и замыслов этих приблизительно девятьсот восемьдесят пять. (Смеётся.) Вы понимаете, у каждого писателя существует такая котомка. Почему котомка? Потому что он всегда носит это с собой и всё время что-нибудь прикидывает, продумывает и так далее. Писатель вообще человек очень нагруженный, у него в голове огромное количество разных сюжетов – услышанных, придуманных, пережитых, найденных, выцыганенных у кого-нибудь. И ты иногда думаешь: займусь-ка я этой историей. Но потом сваливается что-нибудь другое, какой-то человек приходит и рассказывает нечто потрясающее, – и начинается новая жизнь. В общем, у писателя всегда этого очень много.

– Как вам живётся и работается в условиях пандемии?
– Слава богу, сейчас у нас некоторое потепление. Не климатическое, тут к нам как раз пришла долгожданная прохлада, а потепление в смысле строгости этого карантина. Я теперь могу не только с собакой гулять, но и съездить, например, в ближайший питомник, посмотреть, как растут цветочки. Вот сейчас, когда книга вышла… Лев Николаевич Толстой говорил: колодезь должен наполниться. Сейчас я этим и занимаюсь – наполняю «колодезь»: встречаюсь онлайн, пишу ответы на огромное количество писем, которые пребывали в забвении, ожидая, когда я смогу ответить. Понимаете, у меня огромное количество друзей, корреспондентов, читателей. Люди пишут мне истории, рассказывают свои судьбы и так далее. Но я занимаюсь не только этим. Вот на днях буду удовлетворять своё любопытство насчёт страны Японии, в которой никогда не бывала. Почему стало интересно? Потому что моя подруга Маргарита Чёрная, блистательный переводчик с японского, прислала свои заметки о Японии. И я обомлела! Это было не из серии восторгов от цветущей сакуры, виденной нами в большом количестве фильмов. Это были случаи из жизни переводчика, который всю жизнь шатается с туристическими группами. Ужасно интересно. Так вот я сейчас занимаюсь накоплением – «колодезь должен наполниться». Тем более что я собираюсь подступиться к сборнику, и у меня срабатывает вот этот, знаете, хватательный рефлекс: ой, как интересно! Ах, какая потрясающая сценка!.. А что касается пандемии – конечно же, осточертело всё это. Но ничего. Живы будем – не помрём. Ещё напишем что-нибудь! (Смеётся.)

– Дина Ильинична, а ещё вы классно читаете свои произведения, записывая их как аудиокниги. Что вам больше всего нравится в этом процессе?
– Сначала скажу, что мне меньше всего нравится. Меньше всего мне нравится свой голос, он кажется каким-то пионерским, высоким. Мы же изнутри слышим себя иначе. Поэтому ни разу не слушала, что я там читаю. Я, например, ни одну свою аудиокнигу не включаю в машине. И всегда удивляюсь, когда говорят: «Жить не могу без вашего голоса!» Есть у меня знакомые, которые занимаются ходьбой. Ходят по утрам по своему району и в наушниках слушают, что я там читаю. Для меня это странно. Когда, скажем, я полтора месяца езжу по Америке и звонит муж: «Наконец-то я слышу твой голос», – тогда понятно… А вот моё актёрство мне нравится. Я ведь актёрка неосуществлённая.

– То есть как?
– Я с детства обязательно что-нибудь представляла. Думаю, это наследственное. У меня бабка актёрка была потрясающая. Как она изображала деревенскую деваху, которую знала ещё в Полтаве в молодые годы! Та, впервые попав в город, пошла к фотографу сделать карточку. И бабка показывала, как старый еврей, фотограф, крутится вокруг неё. «Мамзель! У вас такая ножка, и вы вот сюда ставьте её. А хочете, как Наполеон? Так я сейчас треуголочку вам на головку…» А деваха: «Да не, Наполеона не хочу». И каждый раз бабка придумывала новые диалоги и так их разыгрывала, что гости умирали от смеха. И мама у меня актриса – но тоже не состоявшаяся. Она педагог с 43-летним стажем. Ну и я всё время выкаблучиваюсь на сцене – рассказываю, показываю… Мне ужасно дорого всё это.

– Значит, озвучивая книги, вы реализуете свой актёрский дар?
– Можно и так сказать. В Иерусалимских горах у моего мужа-художника есть двухэтажная мастерская, и под крышей – такой скат, небольшое свободное местечко. Мои менеджеры обустроили в нём крохотную студию звукозаписи. И вот я в неё захожу – у меня там круглый столик, микрофон. Надеваю наушники – и передо мной целый гигантский зал в несколько тысяч зрительских мест! И я изгаляюсь. (Смеётся.) И вот это мне нравится больше всего.



– Бывает, что вы перечитываете книги? Не свои – чужие.
– Регулярно! Рената Муха, блистательный поэт, к сожалению, ныне покойная… Многие знают её стихи для детей. Якобы для детей. Хотя нельзя считать, что такие строки предназначаются детям: «По пустыне шли стада и сгорали от стыда». Или: «Ну, дела! – подумал Лось. – Не хотелось. А пришлось». Так вот, блистательная Рената Муха говорила: если три года подряд читать одну книгу, то вырабатывается чувство языка и стиля. Это правда. Я помню, что в подростковом возрасте бесконечное количество раз читала и «Три мушкетёра», и «20 лет спустя». Впоследствии могла бы придумать и написать каких-нибудь своих «мушкетёров», потому что ухватила и стиль, и язык. Я перечитываю постоянно, особенно классику. Скажем, «Анну Каренину» раз в год – обязательно. Это вот как у кошек: хочется иногда травку какую-нибудь. Недавно мне вдруг захотелось перечитать Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». И там я нашла, кстати, замечательную вещь. Вспомните эту книгу. Там молодой писатель, то есть молодой Хемингуэй, живёт в Париже в какой-то мансарде, снимает по бедности. Но его уже приметила Гертруда Стайн. А она тогда уже была очень почитаемой писательницей. И вот Хемингуэй приходит к ней, Гертруда с ним беседует и пеняет ему, что он использует в прозе, как теперь говорят, ненормативную лексику. Мы-то в советские годы эти слова не читали, потому что советские переводчики автоматически выкидывали их из текста. А писатели всего мира спокойно их употребляют – просто потому что это звучит вокруг нас. И Хемингуэй рассказывает: я пытался сказать ей, что пишу так, как люди разговаривают в жизни, и если это правдиво, то мне это подходит. Когда я это перечитывала двадцать лет назад, не обратила внимания на этот эпизод, а тут наткнулась. И знаете когда? Когда писала главу своей новой книги как раз об этом, глава называется «Дубовый член первобытного человека».



– Пометки какие-нибудь делаете, когда читаете?
– Нет, пометок не делаю. Но читаю и выбираю я своеобразно. Выбираю книги так: достаточно прочитать три-четыре начальных абзаца, и я понимаю, нужна мне эта книга или нет. Времени-то не так уж много в жизни. Читаю я, конечно, не как читатель. Нет, иногда могу полистать в самолёте детектив, просто чтобы забыть, где сейчас нахожусь, на какой высоте, и что может произойти, если в сопло попадёт перелётная птица. Но, конечно, я читаю книги как писатель. Главный вопрос для меня – как это сделано? Попадаются замечательные книги, а в них удивительные моменты, когда я застываю в восхищении перед чужим талантом, перед чужим вдохновением, чужими находками. И в такой, знаете, нахожусь счастливой ремесленной зависти: повезло человеку, такой образ нашёл!

– Бабушка и внуки – эта тема вам тоже близка. Как по-вашему, что правильная бабушка должна стремиться оставить внукам?
– Хорошая бабушка, которая пахала всю жизнь как ишак, в принципе, внукам должна оставить квартиру. Я так думаю. Это в смысле – передать что-нибудь вещественное. А в смысле невещественного – тут могут быть разные задачи, в зависимости от страны проживания. Если это, например, российская бабушка, чьи внуки тоже живут в России и говорят с бабушкой на одном языке, то она может передать им всё – своё правильное отношение к жизни. Организовать совместные поездки, походы, посетить музеи, карусели, показать деревню летом – целую жизнь! Понимаете, это замечательное чувство – когда у тебя нет страшной ответственности за этого ребёнка, ведь за него отвечают родители, а есть только желание одарить своей бесконечной любовью и своими знаниями. Если же у этой русской бабушки внуки говорят на чужом языке… А это сейчас происходит сплошь и рядом… Бабушка может приехать к детям во Францию или Германию, где те давно живут. Или вот как в моём случае: мои внуки родились в Израиле и говорят на иврите. Вот тут я как русская бабушка должна быть уже на страже наших российских, я бы даже сказала, советских установок. Мой зять израильтянин любит напоминать: «Дин, здесь не Россия. Пусть дети гуляют!» Я: «Как гуляют? А уроки?» – «А ты, Дина, часто делала уроки?» – спрашивает он, поскольку знаком с моей биографией. (Смеётся.) И тут я спотыкаюсь, потому что уроки делала нечасто.

– Какие радостные моменты вы любите сами себе устраивать? Можете ли ради них отвлечься от работы?
– Коварный вопрос. Понимаете, любая творческая натура – это сгусток противоречий. В ней, в творческой натуре, можно сказать, постоянно происходит схлёстывание желаний, которые друг друга исключают. Например, когда я просыпаюсь утром, первое желание – чтобы никто не пришёл, чтобы мне дали спокойно поработать. Второе – чтобы раздался телефонный звонок и я поехала кого-нибудь встречать, а по пути заехала бы в арабскую деревню, которая неподалёку, и зашла бы в антикварный магазин, и купила бы новую джезву (турка для кофе. – Ред.), потому что старая перестала меня радовать. Антон Павлович Чехов считал, что русский писатель всегда радуется, когда его отвлекают от работы. А я помню, у нас в ташкентском дворе жил человек, который лет десять писал диссертацию. И он так не хотел её писать! Каждый день с утра принимался за хозяйство, мыл посуду, полы, штопал. Делал всю-всю домашнюю работу, но ведь рано или поздно всё равно надо садиться за диссертацию. И тогда он выходил во двор и говорил: «А теперь мы покормим собачек». Так что… приблизительно так и работаем. (Смеётся.)

– Правда, что у вас есть любимая цифра – девятка?
– Да, потому что она присутствует в дате моего рождения. Она вообще такая… скруглённая, дипломатичная, очень ходкая по морям, по волнам. Шестёрка – перевёрнутая девятка, уже не особенно мне нравится. Она такая пузатая, тяжёлая, очень высокомерная. Надутая, не то что девятка. (Смеётся.)

– А в конце дайте, пожалуйста, совет человеку, с которым вдруг перестали случаться чудеса. Раньше ведь случались! Не часто, но довольно регулярно. Теперь же – глухо, и уже не один год. Как вернуть к себе интерес тех, кто пишет сценарии наших судеб?
– Дорогая моя, я не раздаю рецептов, их у меня нет; я всё такая же бродяжка, подбирающая на пути всё, что может мне пригодиться в работе и в жизни. Вы когда-нибудь замечали, как двигаются старьёвщики с тележкой, какой у них вострый взгляд, как умеют они углядеть в куче ненужного хлама какие-то полезные вещи? А мы не можем предугадать, что возникнет из хлама наших судеб. Так что просто смотрите по сторонам!