Утро вторника. Традиционно в этот день мы служим молебен о болящих в часовне, что в посёлке через дорогу от больницы. Я облачаюсь, благословляю присутствующих, и начинаем служить. Потом кто-нибудь просит принять исповедь. Затем причащаешь больных или просто общаешься с народом.

В то утро меня попросили отслужить заупокойную литию. Включил электроплитку, достал из коробки уголёк, положил на спираль. Пока ждал, когда уголёк разгорится, подошла девочка лет десяти и тронула меня за рукав.

– Там дяденька вас зовёт, – показала в сторону входной двери.
– Зовёт дяденька? А почему сам не заходит?
– Не знаю, – пожал ребёнок плечиками. – Зовёт.

Я вышел на улицу и увидел пожилого худощавого мужчину небольшого роста, лет шестидесяти пяти. Он стоял на дорожке, ведущей в часовню, обхватив обеими руками и прижимая к груди большой деревянный киот.

Лицо человека показалось знакомым. Я вспомнил, что часто видел его копающимся в мусорных контейнерах. Он собирал пустые металлические банки из-под пива и «энергетиков». Пиджак не по размеру, явно подобранный тоже на помойке, и сильно поношенная куртка ещё больше придавали ему вид забулдыги.

Проходя мимо помойки и видя этого человека, перебиравшего содержимое мусорных пакетов, я первым здоровался и не останавливаясь шёл дальше. А он, оторвавшись от своего занятия, смотрел вслед, прищуриваясь подслеповатыми глазами, пытаясь понять, кто только что поздоровался. Всё это мужчина совершал точно в замедленной съёмке, не успевая поприветствовать меня в ответ.

Его медлительность меня забавляла. Я вспоминал рассказ знакомого молодого человека, который в одной компании отвечает за разведение картофеля для чипсов.

В своё время ему пришлось поездить по Европе в поиске подходящих сортов. Побывал он и в Норвегии.

– Однажды с шофёром-переводчиком, бывшим нашим соотечественником, приехали в какую-то деревню, – рассказывал парень. – Поравнялись с одним домом. На лавочке сидел старый норвежец и курил трубку. Водитель притормозил напротив старика, опустил стекло и что-то вежливо сказал по-норвежски. В ответ тот привстал с места, приложил руку к груди и поклонился. Шофёр поднял стекло, и мы поехали дальше.
– Что ты ему сказал? – поинтересовался я.
– Передал поклон от господина Йохансена.
– У вас общие знакомые?
– Нет, конечно, – засмеялся водитель. – Первый раз этого старика вижу.
– Тогда откуда знаешь, что старик знаком с этим Йохансеном и тот послал поклон?
– Да ничего я не знаю, – усмехнулся шофёр. – Здесь каждый второй Йохансен или Андерсен. Я так развлекаюсь от скуки. Они ужасные тугодумы, эти норвежцы. Теперь тот дед целый день будет думать, кто я такой и что за Йохансен передал ему поклон.

Вот и собиратель алюминиевых баночек напомнил старого норвежца из рассказа знакомого. Но я продолжал с ним здороваться и делал это без всякого умысла, хотя про себя называл его не иначе как Йохансеном.

– Здравствуйте, – произнёс сборщик банок, заметно волнуясь. – Вот, икону вам принёс. На помойке нашёл. Только она это… пораненная. Её починить надо.

Нам и раньше алкоголики приносили иконки и металлические кресты в обмен на спиртное. В этот раз я тоже ждал, что мужчина закончит: «Дал бы ты кагорчику на опохмел». Правда, я не помню, чтобы когда-либо видел его выпившим. Не видел, ну и что? Зачем-то он икону всё-таки принёс.

Вручил образ и молчит. Я вопросительно кивнул и спрашиваю:
– И чего?
– А ничего, – ответил человек, повернулся и ушёл.

Я смотрел ему в спину, и мне стало стыдно.

Икону мы отреставрировали. Большой старинного письма образ Спасителя. Сейчас в отремонтированном киоте он висит в алтаре.

С того памятного дня я долго не встречал Йохансена. Уже и икону отреставрировали, и киот, а извиниться за тот разговор и поблагодарить дарителя всё не получалось.

Однажды иду по посёлку и встречаюсь со сборщиком буквально нос к носу.

– Икону? – он удивился. – Не помню такого, ничего я тебе не дарил. Ты мне вот что лучше скажи. Я хожу по помойкам, банки пустые собираю. И чего только там не нахожу: и крестики, и книжки божественные, иконки разные… Люди иконы на помойку выбрасывают! А я их нахожу и уношу домой, у меня знаешь их сколько! А бывает, просвирки нахожу церковные. Не плесневелые, только сильно засушенные. Не знаю, что с ними делать. На помойке оставить не могу. Дома размачиваю в святой воде и съедаю. Это не грешно? То, что я их съедаю, это не грех?
– Нет, это не грех.
– А что такое грех?

Я показал на его пожелтевшие от курева пальцы и сказал:
– Изо дня в день самому себя травить табаком – это грех. А просфоры – это не грех. За это тебе спасибо.

Спустя год звонит наша прихожанка и просит прийти домой к тяжело болящему знакомому.

– Батюшка, он совсем похудел, его бы успеть причастить да соборовать. Верующий он, правда, по-своему. А человек очень хороший. Говорит, вы его знаете. Умилялся, рассказывая, как вы его с кем-то перепутали.

Мы договорились о дне визита. Потом мне снова звонили, несколько раз корректируя время, поскольку человека то и дело увозили в больницу. Встретились мы с ним лишь спустя месяц.

Дверь на пятом этаже была чуть приоткрыта. Звонить я не стал, сам открыл и увидел старика Йохансена. Он действительно сильно сдал, осунулся. Но глаза смотрели по-прежнему, с прищуром. Ещё я увидел, что с его пальцев исчезли следы никотина.

Он заметил мой взгляд.

– Сколько себя помню, столько и курю, – пояснил. – Ты сказал, что это грех, и я перестал. Видишь, совсем очистились.

Прихожая без обоев. Хозяин посетовал: собирался делать ремонт, старые обои сорвал, а новые поклеить сил не хватило.

Он провёл меня в комнату. Мы помолились, я его соборовал, исповедал и причастил.

– Последние годы собирал банки, сдавал в металлолом, – рассказывал Йохансен. – На жизнь и без того хватало: получаю пенсию, дети помогают. А всё равно собирал. Сперва жалко было – это же металл, его ещё добыть надо. Сколько труда в него вложено, а он пропадает! Сдавал в приёмный пункт, получал деньги и шёл в церковь, она там недалеко. Покупал большие свечи и ставил на все подсвечники. Чтобы каждому святому по свече. Оставшиеся деньги опускал в кружку для бедных и радовался, что могу кому-то помочь. Пойдём на кухню, там моя территория. Покажу, сколько у меня святых.

Один из углов кухни и стена напротив целиком были увешаны иконами. Были и старинные, в киотах, но больше маленьких, самого разного калибра – от совсем крошечных до размера тетрадного листа.

– Вот здесь и молюсь, – показал Йохансен. – Бывает, что и по молитвослову, но больше своими словами со святыми разговариваю. Вот эти иконы ещё от родителей достались, другие сам купил, а ещё те, что на помойке нашёл. Люди выбрасывают, не нужны они им. Ты бы знал, сколько я их ещё в гараж отнёс! Молюсь о тех, кто выбрасывает иконы, и прошу святых, чтобы они не обижались. По глупости всё это, по недомыслию. Живут, словно дети малые, не ведают, что творят. А мне их жалко. Последние дни одну только мысль думаю: умру скоро. Кто вместо меня будет исправлять их ошибки?

Старик замолчал. Потом снял с полочки небольшую иконку с изображением какого-то святого монаха. Время стёрло надпись на образе.

– Посмотри какая. Старинная. Печать по серебряному напылению. Свет включаю, она вся так и играет. Валялась рядом с контейнером. Солнышко её высветило, я и увидел. Самая любимая. Возьми от меня на память. И вот ещё, – Йохансен открыл шкаф и вручил бутылку кагора. – В храме купил, давно уже. Как умру, отслужи на нём обедню.

Мне уже пора уходить, а старик опустился на стульчик рядом с входной дверью, в комочек сжался и сидит.

– Икона твоя, Спасителя, которую ты в часовню приносил, теперь в алтаре, – вспомнил я. – Так что не беспокойся – пока живу, буду тебя помнить.
– Снова ты об этой иконе, – усмехнулся Йохансен. – Да не приносил я в храм никаких икон.
– У тебя что, есть брат-близнец? Если не ты, тогда кто же нам её подарил?

Он улыбается, превозмогая боль.

– Не знаю. Наверное, ангел.
Тяжело опираясь на палку, Йохансен встал.
– Извини, в неподходящий момент скрутило.

Я благословил его и вышел на улицу.

Уже смеркалось. В электрическом свете фонарей кружились крохотные снежинки. А я шёл и слушал, как скрипел под ногами снег. Шёл, ощущая нарастающее чувство сиротства.

Йохансен, все эти годы мы были рядом – ты и я. Всякий раз, видя тебя копавшимся в отбросах, я испытывал жалость, думая, что тебе не хватает на выпивку. Прости меня, я так и не научился разбираться в людях.

Как правильно ты сказал: люди, даже взрослые, остаются детьми. Словно ученики младших классов не слушаются, бегают и шумят. Когда им хорошо, они смеются. Когда плохо, приходят в храм и плачут. Они разные, и в то же время очень похожие друг на друга, будто нарисованные под копирку. Порой, как малые дети, играют в опасные игры. Заигрываются и сами не замечают, как подбираются к краю пропасти. Их нужно беречь, Йохансен, они не видят, как опасно ходят, срываются и падают вниз.

День за днём, всё это время я предупреждаю о грозящей им опасности. А ты жалел этих людей и исправлял их ошибки.

Фонари заканчиваются, гаснет свет. Я уже не вижу снежинок, лишь чувствую, как они летят в лицо, тают и стекают каплями по щекам. Чем дольше продолжаю идти, тем сильнее ощущение сиротства.

Не умирай, добрый ангел Йохансен. Нам без тебя будет трудно.