В моей трудовой деятельности был период, когда мы с подругой Ирой находились в фаворе у нашего начальника. Причина такого отношения очевидна: обе замужем и бездетные, поэтому на сельхозработы отправляли именно нас.

Начальник отдела ласковым голосом подзывал нас с Ирой и вкрадчиво говорил:

– Мне вас надо беречь, как хрустальные вазы. Послать в колхоз больше некого, а не выполнить распоряжение – значит оставить весь отдел без премии.

Ирина была лёгкая в общении, весёлая, заводная. Поездки с ней всегда оставляли приятные воспоминания.

И вот нас, четырнадцать человек из разных отделов конструкторского бюро, привезли в одну из отдалённых деревень с названием Гороватка, окружённую живописными лесами. Посреди деревни в окружении старых ив притаилось озеро. Стояла левитановская осень: очень много солнца в небе и на деревьях. Повсюду буйствовали жёлтые краски. На горизонте кое-где виднелись зелёные островки сосен и елей. От такой красоты захватывало дух.

Ира не разделяла моего восторга и, как истинно городской житель, сразу вызвалась работать поваром нашей сельхозартели.

Еду наши добровольные повара готовили в домике, где жила мужская часть отряда. Женщин поселили в соседнем доме с хозяйкой. По вечерам мы расстилали на полу свои тюфяки, и начинались весёлые разговоры. Не помню почему, но много смеялись. Дамы постарше – две из нас были предпенсионного возраста – постоянно утихомиривали молодёжь. Они держались слегка обособленно, каждый день после работы отправлялись в ближайший сосняк за маслятами, которые засаливали в вёдрах, купленных в местном магазине. Через две недели они вернулись в город с лесными гостинцами.

А мы, молодёжь, после ужина собирались у «мужского» домика. Было безумно весело, время проходило за разговорами, спорами, песнями. Вдобавок мы фотографировались со щуками, которых ловили в озере наши рыбаки-любители.

Книги, привезённые из города, так и лежали в сумках и рюкзаках, и только Надежда носила в кармане ветровки томик «Марксистско-ленинская эстетика». Иногда отходила от нашей шумной компании, перелистывала несколько страниц и долго сидела молча, размышляя о прочитанном. Я очень удивилась, когда Надя совершенно искренне сказала мне, что это безумно интересная книга.

Двое энтузиастов-мужчин по вечерам мастерили катамаран. Когда плавсредство уже разрешили спускать на воду, нас с Ирой пригласили на испытание. Было очень темно и страшно – больше всего на свете я боюсь глубины. Но подводить подругу не хотелось, ведь она не трусиха. Мы вчетвером плавали по озеру, от страха я боялась даже пошевелиться. Ира веселилась, она командовала мужчинами, пролагая маршрут. Честно говоря, не понимаю, что там можно было видеть в безлунную ночь.

Так интересно и весело прошли две недели. Все отделы прислали замену, только мы с Ириной оказались незаменимыми. И мужская группа нашей артели оставалась в прежнем составе.

Утром председатель колхоза заехал к нашим мужчинам и попросил выделить одного человека пасти колхозное стадо. С большим энтузиазмом сразу согласился Юрий Христофорович. Это было так кстати, потому что все остальные мужчины отреагировали с явной неохотой.

Новоявленный пастух целую неделю пребывал в романтическом настроении, возвращался весёлый и по вечерам читал стихи, которые сочинял для своего трёхлетнего сына. Они были о природе и жизни деревенских детей, до сих пор в голове засела одна строчка: «А утром спозаранок дают им всем баранок».

Прошло ещё две недели. Женский состав нашего отряда снова поменялся, а нам предстояла третья смена. Мы с Ирой начали киснуть: всё-таки пошёл второй месяц пребывания в колхозе, невыносимо хотелось домой, в цивилизацию.

Юрий Христофорович перестал по вечерам рассказывать о сыне, он просто молчал. Все мужчины, как и мы с Ириной, пятую неделю находились в Гороватке. Настроение у нас, «старожилов», ухудшалось, местные красоты будто потускнели. Погода начала портиться вместе с настроением. Хмурые и недовольные, мы уже не собирались у «мужского» домика. Ира, утратившая былое веселье, готовила еду без энтузиазма, что усугубляло наше и без того плохое душевное состояние. Кто-то из мужчин вспомнил о шахматах, привезённых с собой, и теперь вечера в домике проходили монотонно: двое резались в шахматы, остальные молча наблюдали за игрой.

Однажды после ужина я не пошла к себе, а ждала Ирину, домывавшую посуду. С выражением вселенской скорби на лице рядом бродил Юрий Христофорович. И вдруг он трогательно и жалобно запел: «Роди-и-ительский до-о-ом». Ходил из угла в угол, как мантру повторяя только эти слова. В последующие дни всё общение с внешним миром у него сводилось к пению только этих двух слов.

Шла шестая неделя нашей жизни в деревне. Голос Юрия Христофоровича с каждым днём звучал всё жалобнее. Песня, строчка из которой стала почти что гимном, была нам незнакома, но всех одолевала тоска по дому. Казалось, она была разлита до самого горизонта. Теперь нас окружали только хмурые исстрадавшиеся лица. Напряжение, витавшее в воздухе, усугублялось пением Юрия Христофоровича. Ирина ходила и мучилась, уверяя, что где-то слышала эту песню, но не могла вспомнить ни слова. Мелодия поселилась в наших головах.

И когда мы вернулись из колхоза в город, подруга, выйдя на работу в отдел, радостно выдохнула и сообщила мне, что отыскала песню и та оказалась очень хорошей.

Прошло больше тридцати лет. Но когда я слышу голос Льва Лещенко, поющего «Родительский дом», с теплотой и нежностью вспоминаю деревеньку Гороватку, ночную прогулку по озеру, Надежду с книгой под мышкой, весёлые посиделки у деревенского домика и тоскующего о сыне Юрия Христофоровича.