Пересылка (пересыльный пункт) – удивительное изобретение военного времени. Если ты добираешься в свою часть из отпуска, или из госпиталя, после ранения или болезни, или едешь в командировку, здесь всегда можно получить трёхразовое питание, ночлег на чистом белье, любую нужную информацию, записаться в «полётный лист» на попутный транспортный борт.

Для этого необходимо предъявить дежурному удостоверение личности, отпускной билет или командировочное предписание и сдать оружие (если оно есть) в оружейную комнату.

А ещё на пересылке можно пообщаться с разными людьми, откровения которых могут враз опрокинуть твои представления об окружающем мире.

В ту ночь в дальнем углу спального модуля, гигантской казармы на двести человек, моим соседом по койке оказался жилистый долговязый прапорщик лет тридцати пяти. Он долго молчал, бросая в мою сторону редкие оценивающие взгляды, а когда погасили верхний свет, предложил:
– Водки выпьешь, капитан?

Тогда я впервые добирался из Ташкента через Кабул к месту назначения и ещё не знал, что водка в Афганистане равна валюте, а предложение выпить от малознакомого человека – высочайшая честь.

Выпивали поочерёдно, лёжа: прапорщик наливал водку под кроватью в алюминиевую кружку, прикрывал меня одеялом, потом наливал себе.

Сначала молча хрустели военторговскими галетами, потом разговорились, и я узнал, что Василий (мой сосед) родом из Брянска и возвращается в часть из отпуска, пробыв дома всего две недели из положенных шести.

Почему досрочно? Потому что через неделю мирной жизни Вася почувствовал дичайший душевный дискомфорт, одновременно с которым пришла бессонница… А ещё через неделю Вася вдруг понял, от чего его «ломает», – прошло целых две недели, а он никого не убил!

– Мне стало страшно. Я понял, что надо немедленно возвращаться на войну, иначе я по пьяни замочу кого-нибудь в Брянске и сяду. А оно мне надо? И ещё я впервые понял, что прежнего Васи больше не существует и я никогда им не стану.

Василий был настоящим боевиком – перехватчиком караванов, а в подобных рейдах человеческая жизнь не стоит даже колючки, катящейся по оранжевому бархану кандагарской пустыни Регистан.

– Ребята, представляете, где-нибудь в Ленинграде сейчас люди в Мариинку идут, в БДТ, гуляют по Невскому, едут в гости с тортиками, – говорила три года спустя нам с лейтенантом Саттаровым лаборантка Томочка. Дело происходило душной эфиопской ночью в сарае, переполненном огромными кусачими блохами.

А нам с лейтенантом Саттаровым хотелось перед расстрелом попробовать чёрную бабу. Это была не более чем истерическая бравада, но Томочка этого не понимала и плаксиво причитала, что нам, военным, в жизни надо только выпить, подраться и потрахаться.

В ночи у аварийного вертолёта, перебирая пальцами автоматные патроны, выщелкнутые из запасного рожка, я думал о том, что сейчас звериными тропами к нам бесшумно пробираются чужие люди, в чалмах, китайских кедах и платках-арафатках. Они хотят лишь одного – успеть перерезать нам глотки до тех пор, пока с первыми лучами солнца не прилетит подмога.

Через два месяца после возвращения домой я инстинктивно присел на кухне от внезапно засвистевшего за спиной чайника с единственной мыслью: засада, миномёт! Очнувшись, вынул «свистульку» из горлышка и выбросил в мусорное ведро. Жена выразительно покрутила пальцем у виска: «Ты стал другим».

А что, действительно стал… Теперь, когда иду в театр, или «в гости с тортиком», никогда не забываю о том, что в сирийской пустыне сейчас кто-нибудь отстреливается возле сожжённого автомобиля, или трясётся от малярии в африканских джунглях, или лежит в глинобитной кошаре в ожидании вывода на расстрел.

Недавно подумал, что лично для меня мир трижды становился другим. И три события были причиной этого – война, женитьба и КОВИД. На всю жизнь запомнились поэтические строки:
Когда умрёшь, тогда поймёшь –
Какая штука жизнь!

Красиво, но когда умрёшь – уже не поймёшь ничего. Поймут те, кто пройдёт мимо надгробия с этими строками.

И как же повезло, что я успел трижды понять это ещё при жизни!

После развода с первой женой я думал, что больше никогда не женюсь. Холостяцкая жизнь в Севастополе и Петербурге оказалась настолько прекрасной, непредсказуемой, раскрашенной такими тропическими красками, что я стал смотреть на семейных приятелей с чувством сострадания. А их перепуганные «половинки» благоразумно отлучали меня от семейных обедов и ужинов.

После поминутно регламентированной жизни военного и семейного человека я сознательно выбрал жизнь успешного раздолбая – свободного художника: не хожу на работу, но получаю в пять-семь раз больше, чем на военной службе, не имею выходных и отпусков, но отдыхаю, когда хочу и сколько хочу.

Могу работать в новогоднюю ночь, а потом на месяц улететь в тёплые края.

Не имею семьи, жены, но сплю с красивыми молодыми девушками, а главное, что не менее важно, – не сплю, когда мне не хочется.

В полночь мчусь в клуб с одной подружкой, а в пять утра возвращаюсь домой с двумя (другими).

Пью в лабиринтах питерских коммуналок с опером, разгадавшим тайну убийства Талькова, с праправнуком маршала Тухачевского от внебрачной связи, с бывшим губернатором острова Занзибар.

В карельской глухомани парюсь в баньке с реактивным лётчиком-испытателем, единственным выжившим из тридцати своих сокурсников.

На Кубе дегустирую галлюциногены с мексиканским колдуном, качаюсь на качелях из колёсной покрышки трактора «Беларусь», привязанной к стволам пальм на карибском пляже. В руке бутылка самопального рома, во рту – грубая ядовитая сигара, на коленях – хохочущая семнадцатилетняя Роза-Мария.

На острове Кос подолгу сидим с подружкой Юлькой у могилы Гиппократа, потом спускаемся в отель и пьём вино с русскоязычной хозяйкой, потом три часа жарких обнимашек, а через час мне затемно выходить на ялике на морскую рыбалку с хозяйкиным братом… И утренние кофепития с настоящими просоленными морем греками!

На пенсии я освоил горные лыжи и роликовые коньки, научился ходить под парусом и добывать крабов к кислющему инкерманскому алиготе, ловил нахлыстом хариусов и пугливую речную форель, прыгал с парашютом и погружался в батискафе.

Скрюченный простатитом и аденомой, семейный ровесник поделился несбывшейся мечтой – «войти в гимнастку на шпагате» или «в балерину, заложившую у станка ножку за ухо»…

Петербург – город сбычи мужских бзиков и мечт! Через неделю я поведал приятелю об острейших ощущениях при горизонтальной и вертикальной растяжках, и той же ночью его увезли по «скорой» с острой задержкой мочи, и ровесница-жена шипела в трубку, чтобы я не смел его навещать…

Нелегальные бары с непризнанными рок-исполнителями, кочегарка Виктора Цоя, экскурсии по питерским крышам и подвалам, закрытые свингер-клубы, сафари на списанных бронетранспортёрах с ветеранами ВДВ, водкой и воплями: «Никто, кроме нас!», день рождения в крымской пещере, закрытой для туристов.

Моя бывшая жена мечтала о том, чтобы я «сторожевал» ночами чей-то офис «сутки через двое» и возделывал запущенные шесть соток на родительской дачке. Достойное применение военному пенсионеру!

А я жил неправильной сумасшедшей жизнью. Я не пытался остановить или обогнать время и бежать впереди него, высунув язык. Я просто вышел из времени и двинул параллельной тропинкой, вдыхая пряные августовские запахи зрелого мира, зная, что на свою последнюю электричку не опоздаю.

И вдруг появилась она. И всё остановилось. И было такое чувство, что прекратилась бомбёжка и в пронзительной тишине ещё плывёт над редутами пороховой дым.

Но уже не надо никуда бежать и где-то бухать с создателями новых безумных проектов, и не позвонит ночью полузабытая подружка с просьбой «вписаться, пока не откроют метро», а она меня по-девичьи за это отблагодарит…

Но появилась она. И вдруг становится интересно бесконечно говорить с этой девушкой о её работе, о больных, о клинике и университете, где она получает второе высшее образование.

И становится чудом ожидать её в полночь с лекций и семинаров в любую погоду возле метро и вместе ехать домой, где ждёт в укутанной кастрюльке приготовленный мною ужин.

И становится родным кубанское подворье её родителей – ну как же я жил раньше и не знал, что так бывает, что кто-то так живёт!

И появляется в нашей жизни неожиданно, но отнюдь не случайно маленький светлый голубоглазый человечек, который начинает расти и вдруг заполняет собою всю мою жизнь. И новеллы, которые я раньше неторопливо творил днями и ночами за письменным столом, стали писаться «в голове», в общественном транспорте, на эскалаторе метро и в поездах, по пути в магазин и даже во сне.

А человечек растёт и превращается в девочку с длинными вьющимися кудряшками, которая бежит тебе навстречу по дорожке детского садика, с разбегу прыгает на руки и кричит: «Папочка! Как я тебя ждала! Как я тебя люблю!» И воспитатель не скрывает улыбки.

А ночью она безмятежно спит рядышком, между женой и мной, и я люблю просыпаться и подолгу глядеть в их лица, постепенно наполняясь необъяснимым, подобным белой ночи чувством покоя и счастья.
И я опять стал другим!

А потом приходит вирус, изменивший и упростивший до примитивности миллионы людских жизней. И зловещие сводки о росте заболеваний в мире, в стране и в городе…

И ожидание беды, и маски, и первые люди в СИЗах в подъезде, и эвакуация маленькой дочки на Кубань.
И первые потери среди знакомых, коллег и друзей.
И соболезнования по телефону, и виртуальные прощания на закрытых похоронах, и сумасбродные теории изменения мира.
И ожидаемая, но недооценённая вторая волна с параличом медицинской помощи, которую оказалось возможным получать только по знакомству.
И три незабываемые недели, когда мы болели в квартире втроём, в ожидании любого развития событий.
И вновь всё рассеивается, как дым над редутами, но остаются усталость, апатия и отстранённость от ещё недалёкой прошлой жизни.
И вдруг оказывается, что никуда не надо спешить, и с десятками, сотнями нужных людей совсем не обязательно встречаться.
И событий, спрессованных ранее в считаные часы и дни, теперь оказывается достаточно на месяцы и, может быть, годы.

И нет никакой разницы, где я живу – в романтическом мистическом Петербурге или приволжском Урюпинске.

И могу хоть сейчас отправиться погулять у Невы или вдоль канала Грибоедова. Могу, но… не хочется. Устал. Холодно. Сыро. И потом, я всё это уже видел, всё это было, было… Может, в другой раз?
И жена вдруг устало говорит, что, наверное, нет смысла в высокой карьере и, может быть, лучше тихо принимать «своих родненьких хроников» в поликлинике, растолковывая, что им (хроникам) можно и что нельзя, и по окончании рабочего дня закрывать на замок служебный кабинет.

Но пятилетняя дочка вдруг заявляет: «А я никуда не уеду из моего Петерурга!»

Странное дело, она почти ничего не знает об этом городе, знает только, что здесь есть Нева, метро, океанариум с акулами, зоопарк, но она чувствует Петербург ну почти так же, как я!

И чувство того, что даже с вакцинацией ничего не закончится. Грядёт тотальное переформатирование мира. Или какой-нибудь новый вирус вдруг в считаные недели охватит планету и окажется более страшным и нечувствительным ко всем придуманным людьми препаратам.

И вот тут-то грянет по-настоящему. И опять будут бесконечные карантины, паника, самоизоляция, маски, люди в СИЗах в подъезде… Уцелевших накроет следующая волна, потом ещё и ещё… Лучше ужасный конец, чем ужас без конца?

А пока не хочется ничего и никого. Выражаясь словами прапорщика Васи с кабульского пересыльного пункта, после поездки на войну, повторной женитьбы и пандемии КОВИДа я понял, что «прежнего меня нет и я никогда им не стану».

Кратчайшая формула современного мира – усталость, безразличие и желание буквально всё отложить на потом.

Хочется только успеть поддержать на плаву в штормящем океане жизни маленькую кроху, хотя бы до того мгновения, когда она ухватится окрепшей ручонкой за ржавый поручень лестницы морского волнолома.