– Ирмочка, тебя бы с этой ложкой жира, который ты выбрасываешь, в блокадный Ленинград.
– Не передёргивай, пожалуйста. И я его вовсе не выбрасываю, мы потом на нём блинчики по чуть-чуть будем жарить. А тебе жирный суп нельзя – холестерин.

Ирма Петровна ювелирно снимает янтарную тяжёлую плёнку с клокочущего, пузырящегося бульона, сливает в баночку. Ничего у неё не пропадёт, она даже сметённые в ладонь крошки высыплет в кулёк – птичкам в кормушки, когда пойдут гулять.

Гуляют в городском парке. Двигаются не спеша, солидно, немножко косолапят в ортопедической обуви. То и дело останавливаются и переводят дух, держась за спинки скамеек.

Старость – это когда тело, оболочка начинает тяготить душу. С годами природа незаметно, настойчиво вбирает человека в себя, притягивает, наливает ноги земной тяжестью. А ещё делает его живым барометром, по-звериному чующим погоду: меняется солнце на дождь или наоборот – ломит темечко, трепещет сердечко, скачет давление.

Оба супруга страдают избыточным весом. Он называет её Хомячок за уютно лежащие на плечах прозрачные щёчки. Она его – Толстозадик. Если их толкнуть, они покатятся, как всякий круглый предмет. Когда по очереди встают на весы – стрелка сходит с ума, мечется как ненормальная, пока не замрёт, нервически подрагивая, на отметке в 140 килограммов.

При этом у обоих гренадерский рост, они осанисты, даже величественны, с аристократической посадкой породистых серебряных голов. Их можно принять за артистов или оперных певцов.

На самом деле Ирма Петровна всю жизнь работала швеёй на фабрике: строчила спецовки, семейные трусы, постельное бельё. Вот это так было качество, сносу нет, швы как стрелы. Не то что нынче: раз постираешь – катышки и заусенцы, два постираешь – ткань ползёт гнилой паутиной. К счастью, их шифоньер забит тугими ни разу не использованными пододеяльниками, простынями, полотенцами, добротными женскими халатами и мужскими пижамами: в девяностые их выдавали вместо зарплаты.

Эти плотные, тяжёлые как кирпичи бельевые залежи – неприкосновенный запас, своего рода валюта на чёрный день. Подай объявление на Авито, укажи, что советское, – с руками оторвут. Как и советские сервизы, советские часы, советское золото…

А муж всю жизнь работал сантехником. Когда гости подшучивали, как дошёл до жизни такой, – он комически растопыривал пухлые руки и делал простовато-хитрое лицо. Дескать, во всём виноваты фильмы, которые хлынули в страну в восьмидесятые. Страждущий народ набивался в подпольные видеосалоны, сопел, тяжело дышал во тьме импортной жвачкой. На экране ревели белугами дебелые немцы и немки.

– Я ведь думал: буду ходить с инструментом на вызовы – а там, как в кино, домохозяйки ждут в одних передничках.

Ирма Петровна задыхалась от смеха, шлёпала мужа по мягкому месту, по-шаляпински басила:
– Не ври давай! – привыкла перекрикивать гул и сорочий стрекот швейных машин.

В принципе, оба ещё могли работать: она – шить на дому, он – по объявлениям ходить, чинить унитазы и смесители, но зачем? Пенсии с добавками хватало, детей у них не было, они только двое были друг у друга.

А главное, оба вдруг поняли, как не любили, не переваривали её, свою работу. И муж, и жена были «совами», мукой было вставать по утрам. Для неё эти сорок лет слились в пёстрые до дурноты тысячи километров шершавого пахучего ситца и бязи.
А он ходил на работу тупо, как лошадь по кругу. Но вот выдали пенсионные корочки, хочешь – вставай, хочешь – переворачивайся на другой бок и лови ускользающий сон, хочешь – подкладывай под спину подушки и смотри телевизор.

Открывали глаза, и душу омывала тихая, светлая радость. Впереди раскидывался целый день – жаль, дней этих оставалось немного. Жизнь текла однообразная, но какая завораживающая приятность была в том однообразии! Появились стариковские привычки: утром – чтение новостей в интернете, потом дружная уборка квартиры, прогулки, поход на рынок. Вечером сериал, телешоу, игра в подкидного – и на сон грядущий очередная порция новостей.

Он перебирался с ноутбуком в кухню, громко, с выражением читал – чтобы сквозь шум льющейся воды слышала супруга, перемывающая тарелки. Однажды вычитал (из совершенно достоверных источников), что учёные изобрели эликсир молодости, успешно опробовали на лабораторных мышах. Будто бы на том эликсире – чтобы не будоражить население и не вызвать социальный взрыв – давно и тайно сидят президенты, богачи, элита, спортсмены, звёзды…

– Как же тайно, Толстозадик? – Ирма Петровна замерла над раковиной с капающей тарелкой. – Шила в мешке не утаишь, от народа не скроешь. Ведь не Кащеи они Бессмертные. Все помирают в положенный срок, кто раньше, кто позже.

– Ирмочка, это всё очень просто делается. Сочиняют некролог, вместо олигарха хоронят какого-нибудь бомжа. Семья в трауре, дубовый гроб и всё такое. А новенькому как яблочко олигарху делается новая метрика. Новое имя, всё новое. А ты думаешь, откуда берётся столько олигархов?

Ирма Петровна глядела на своё отражение, занимающее почти всё ночное чёрное кухонное окно. Сорок лет на работе она так же отрывалась от машинки и, давая отдых рукам и глазам, смотрела в огромное, во всю стену, пыльное фабричное окно – то пасмурное, то слепящее солнцем. Смотрела и думала, что и ласковое солнечное тепло, и нежная радуга, и водяная свежесть дождя, и шум листвы проходят мимо. Да, в сущности, вся жизнь проходит мимо неё, запертой в душном шумном зале. Будь вместо неё живой челнок – справился бы с шитьём не хуже. А значит, она была лишь железкой в грохочущей машине…

Качнув тяжёлой львиной, гривастой головой, Ирма Петровна склонялась над очередной тарелкой. Что бы она изменила, приняв эликсир бессмертия, родившись заново? Скольких ошибок избежала бы?

Во-первых, тогда, в тот день, отделилась бы от холодной, крашенной масляной краской больничной стены – и быстро пошла, побежала прочь от страшной двери. Рядом переминались с десяток таких же серых женщин, избегавших смотреть друг на друга, с серыми лицами, в серых халатах. Тоже подпирали стенку – перетопчутся, не цацы. Им было отказано в стульях, как самоубийцам – в упокоении в церковной ограде.

А во-вторых? Дала бы новорождённому имя своего отца. Вот он сидит за столом – маленький, грязно-седой, весь неухоженный, неопрятный, как все одинокие старики.

Тогда они ещё собирались рожать, подбирали ребёнку модное имя. Отец, выпив налитую рюмку, смешно стучал кулачком по столу: дескать, раньше было принято давать детям имена родителей – и тогда они продолжали жить во внуках, и связь поколений не рвалась. А сейчас – не пойми чего, одно непотребство и несообразность, нарекают младенцев в честь донов Луисов из мыльных опер или эстрадных певцов-попрыгунчиков… И видно было, как ему до слёз, страстно хочется, чтобы сын носил его имя, да стариковская гордость о том прямо сказать не даёт…

Но, ради бога, что это за имя – Петя? Назовёшь ласково: Петюнчик, Петушок – так дети, эти жестокие стадные зверьки, в школе затравят.

И отца бы взяла к себе: что он, место бы просидел, куском хлеба объел? Зато как уютно и покойно было бы в доме, покачивайся он тихонько в уголку в продавленном кресле под старым пледом, смотри телевизор, беззубо ворчи: какую страну псу под хвост пустили…

Да… Вся жизнь – ошибка за ошибкой, затмение за затмением, одно за другим. Они пеленой наползали, накрывали, сливались, сменяли друг друга. И сейчас, скорее всего, Ирма Петровна пребывает в очередном затмении, но узнает об этом после, когда пелена спадёт с глаз. И все люди так. Живёт же, возможно, человечество в гигантской чёрной дыре – и ничего, не подозревает о том, приспособилось, копошится…

Супруг же говорил, что затмениями сердца, роковыми ошибками, отступлениями, помрачениями и прочими красивостями люди называют обыкновенную собственную непроходимую глупость. Каждый из нас в той или иной мере мог бы прохрипеть по-высоцкому: «Променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость свою».

Мужу хорошо, он всю жизнь шёл по дорожке, протоптанной, проложенной Ирмой Петровной, с него и на том свете не спросится. Вот и сейчас весь по-детски восторженно ушёл в фантазии про эликсир бессмертия:
– Сама посуди, Ирмочка. Нам, простым людям, умирать обидно, а каково богатым?
– Пишут ерунду, а ты веришь. Идём-ка спать, Толстозадик мой. Гречу на утро замочил?

Они завтракали набухшей в кислом молоке гречкой. Кефирно-гречневая диета вставала поперёк горла. И раз в месяц, по получении пенсии, супруги наряжались, как на 1 Мая, и шли «кутить» в кафе в новый торговый центр. Он вырос в соседнем квартале за несколько ночей, как по взмаху кисейного крылышка феи, вернее, брезентового рукава прораба.

Гордо плыли мимо зазывных, сверкающих магазинов – по-нынешнему шопов, чинно ступали на упругие ступеньки эскалатора или – на выбор – в шикарный зеркальный лифт. Бесшумные дверцы, мягкий и стремительный взлёт на верхний этаж. Всё правильно: громкие беспардонные звуки – для черни, а роскошь учтива и не слышна.

Перед ними распахивался стеклянный мир. Раздвижные двери, стены, пол, столики, стойки – всё хрупкое и прозрачное, а над головой сияет купол вечно голубого неба. Под ногами далеко внизу ходят люди. В первый раз Ирма Петровна застеснялась тёплого, бумазейного, добротно-советского, что под юбкой. Поджалась, захлестнула подол, сдвинула коленки, но миловидная официантка успокоила: стекло тонированное, вы их видите – они вас нет.

Огромная кухня тоже насквозь прозрачная – можно наблюдать, как белоснежные повара колдуют над овощами, мясом там или рыбой. У блюд в меню экзотические названия – голова кружилась, будто попали в тёплые заморские края, будто сами стали чуточку олигархами. Но и цены головокружительные.

Ирма Петровна крепче ухватывала старомодную пузатую, вытертую добела, как у кондукторши, сумку с застёжкой-поцелуйчиком, заказывала одно и то же. Салат, кофе и самые дешёвые песочные пирожные.

Официантка в стеклянно-прозрачном передничке (из сантехнических фантазий мужа) ничуть не разочаровывалась дешёвым заказом, летуче улыбалась и надолго исчезала. Да и пусть хоть полдня не появлялась: век бы сидеть на тёмно-синих бархатных диванчиках, слушать едва уловимую музыку откуда-то с потолка, с удовольствием смотреть на добрых людей.

Все вежливые, красивые, улыбались, негромко беседовали, изящно отставляя пальчики, манипулировали вилками и ножами. Только дети пронзительно кричали, носились в догонялки, прыгали, стараясь «разбить» стеклянный пол. Никто их не ругал, официантки осторожно огибали шалунов, неся стеклянные подносы с дымящимися тарелками.

И лишь одно здесь было громоздким и стильно-мрачным – каменная, грубо рубленная чаша с фонтаном в центре зала, шумящими толстыми, как витые стеклянные канаты, струями. Дети брызгались, тянули ручонки и с визгом отдёргивали. Среди поросших бархатной зеленью гранитных валунов шныряли в воде серые глазастые рыбки – их называли китайскими. Судя по шустрости и живучести, действительно китайские. Желающие посетители могли купить для них пакетик червей.

Ирма Петровна подозревала, что рыбок держат на подножном корме. С такой алчностью они бросались на высыпаемых червячков и личинок, готовы были из воды выпрыгнуть, мгновенно всё расклёвывали.

Она подходила к каменному бордюру и незаметно разжимала кулак с крошками от пирожных. И пугливо оглядывалась на табличку «Категорически запрещается кормить рыбок едой со столов!»

Одна костлявая рыбка с пятном на голове подплывала к шапочному разбору, робко тыкалась, шевелила вывернутыми губёшками – более крупные и нахальные товарки её отталкивали. Что ж, всё как в жизни.

Ирма Петровна вынула из сумки недоеденное песочное кольцо – дома хватило бы на одно чаепитие. Пошла вдоль круглого бассейна – умная рыбка будто поняла, собачкой следовала за нею. «Ешь давай, пока нас не видят!» Какое там! Голодная почти псиная свора была тут как тут, вода вскипела, забурлила вокруг сладких кусочков. Пятнашку снова оттеснили, голодные товарки её даже покусывали!

Мимо пробегала официантка. Ирма Петровна обратила внимание на непорядок: эти рыбы случайно не пираньи? Официантка не поняла, на всякий случай летуче улыбнулась и упорхнула.

Когда с очередной пенсии пошли в кафе, Ирма Петровна сразу поспешила к фонтану. С трудом отыскала рыбку, лежавшую на дне, почти не видную в струях воды. Но какое плачевное состояние: тельце ещё больше отощало, покрылось белёсой слизью и лохмотьями от ран. Бедняжка даже не делала попыток конкурировать с товарками, только извинительно виляла хвостиком.

Этого Ирма Петровна не могла так оставить. Решительно потребовала менеджера – тотчас рядом со столиком выросла девчушка в строгом костюме. Гладко причёсанная головка, жёсткие синие лучи ресниц, взгляд насторожённый: неизвестно, чего ждать от этих плохо одетых пенсионеров.

– Проблемы?

Когда её подвели к фонтану и показали рыбку, она без улыбки кивнула и велела крикнуть уборщика с сачком.

– Отловить и выбросить, вдруг заразная.
– Куда выбросить? – не поверила Ирма Петровна. Она думала, что рыбку поместят в отдельную ёмкость, вызовут ветеринара.
– В унитаз.

Вот тебе и сослужила службу.

– А знаете что, – сказал муж, когда женственный юноша-уборщик держал на весу сачок со слабо трепыхавшейся рыбкой, давая стечь воде. – Может, мы её себе возьмём, а?

И снова девушка-менеджер не удивилась, только моргнула жёсткими телячьими ресницами. И лобик у неё был гладкий и выпуклый, как у телёночка.

– Проблема решена? Всего доброго, рады видеть вас в нашем кафе, – и зацокала каблучками прочь, прямая и аккуратненькая, как точёная деревяшка. Если положить ей на голову груз – он бы не шелохнулся. А это и был непомерный груз ответственности, и она несла его, боясь уронить или расплескать. Ему стало жаль девушку, как если бы она была его внучкой. Ей бы распустить волосёнки – и на лужок, как телёнка, под солнце, чтобы порезвилась, оттаяла, отмякла.

…Вот такая у них была бы внучка, не предложи тогда друг итальянский кухонный гарнитур, только чтобы деньги сразу. Он эмигрировал в Германию (ржание в бытовке у сантехников). Они с Ирмой пошли глянуть мебель – и остолбенели, увидев это неописуемое, невиданное по тем временам чудо натурального дерева. Дворец, а не гарнитур…

Он побежал снимать скромные накопления со сберкнижки, писать заявление в кассу взаимопомощи, просить в долг, а она – в больницу… Какие их годы, дети – дело наживное, а дефицитную мебель попробуй достань, такая возможность выпадает раз в жизни, как в лотерею выиграть. Гарнитур занял стену, у которой планировали поставить детскую кроватку.

Ну, да что о том вспоминать.

Дома первым делом набрали ванну, выплеснули из пакета спасёныша. Рыбка как неживая опустилась на дно, на хлебные и колбасные крошки не реагировала. Легли спать в тревоге: вдруг вода слишком хлорированная или недостаточно кислорода, и встретит их плавающий кверху брюшком трупик?

А утром радость: на белом эмалированном дне ни крошки, а рыбка уже не тускло-белёсая, за ночь ожила, заструилась, заиграла перламутром, тёрлась о бока ванной, как собачка, сдирая линьку. Когда открылись зоомагазины – пошли за кормом, заодно присмотрели большой круглый аквариум. Ничего, полгода не сходят в кафе – накопят на новый дом для Пятнашки.

Вечером, толкаясь боками, спинами, задами, обливаясь потом, не помещаясь в жаркой тесноте, спорили насчёт температуры воды. Вдруг Ирма Петровна замерла, поднесла палец к губам:
– Тс-с! Ты слышал? Она разговаривает!
– Кто? Ирмочка, тебе показалось. Это кран каплет.

Привернули кран. Прислушались, было похоже на звуки лопающихся пузырьков. Рыбка плавала у поверхности, высовывая округлую глянцевую, как галошку, голову и зевала, шлёпала ротиком.

– Она… нас благодарит. Говорит про исполнение желаний… Два желания. Ой, нехорошо мне, – Ирма Петровна опустилась на скрипнувшую пластиковую табуреточку. – И не смотри на меня так, я не сошла с ума! У меня хорошая наследственность, папа и мама умерли с ясной головой. А ты всю жизнь был глухая тетеря.

Он попробовал обратить происходящее в шутку:
– Но почему два желания? Должно быть три.
– Толстозадик, не беси меня! Я своими ушами слы-ша-ла!
– Хорошо, не волнуйся, Ирмочка! Давай проверим на пробу, что не жалко, – он продолжал подыгрывать, чтобы не раздражать супругу. Осмотрелся, на глаза попалось оплывшее стенное зеркало с отбитым уголком: когда-то сорвалось с гвоздя. – А вот пусть зеркало будет как новое!

Зеркало тихо звякнуло, трещина на глазах затянулась. Исчезла мутная желтизна, поверхность засияла голубым озерцом, а вокруг завихрились богатые золотистые, бронзовые завитки обрамления.

– Толстозадик, ты дурак, – только и простонала Ирма Петровна, когда они выбрались из ванны и рухнули на диван. – Кто тебя за язык дёрнул, хватило же ума вместо расколотого зеркала новое попросить. Хоть бы ремонт заказал, наша-то квартира совсем засалилась! А лучше двухкомнатную с лоджией, как у Краюшкиных с восьмого. И чтобы обставлена так же.

Но двухкомнатная квартира помахала ладошкой, безвозвратно уплыла. Они смотрели друг на друга. Ну ладно, им померещилось, но ведь не бывает так, чтобы одновременно двоим померещилось? Он почему-то на цыпочках вернулся в ванную. Зеркало излучало лунный свет, будто дразнило. Пятнашка ворочала слюдяными, сказочно сверкающими в свете электричества глазами… На цыпочках же вернулся.

– А что если загадать эликсир – тот, что бессмертия…

Решили: утро вечера мудренее, нужно обдумать всё как следует, чтобы во второй раз не сплоховать, не остаться у разбитого корыта. Муж ходил по комнате, возбуждённо махая руками, рассуждая:
– Доказано, Ирмочка: если бы люди получали вторую молодость, то повторяли бы точно те же самые ошибки. Мы поступим по-умному. Нужно, чтобы всё, что мы поняли и узнали за свою жизнь, осталось с нами же, понимаешь? Мудрость, опыт, память, всё пережитое и накопленное за семьдесят лет.

А Ирма Петровна вся ушла в мысли на предмет багажа. Можно ли взять с собой чемоданы, и сколько? И перед тем, как перенестись в молодость, обоим одеться в самое лучшее: муж – в сиреневый, она – в коралловый спортивные плюшевые костюмы. Напихать в чемодан кроссовки, курточки, джинсы. Ведь там, во времени их молодости, повальный дефицит, очереди. Все в этих тяжёлых драповых пальто ужасных расцветок, во взъерошенных кроличьих шапках. А тут они такие яркие, воздушные, нарядные, будто пришельцы из будущего, прохожие шеи свернут.

Ирма Петровна вспомнила, как комплексовала, страдала из-за перешитых, перелицованных материных платьев. А ведь одевайся она как куколка – какие двери бы перед ней распахнулись, какие возможности открылись бы! Тогда по одёжке встречали и по одёжке провожали, дефицитная тряпочка была пропуском, паролем в иной, прекрасный мир… И муж у неё был бы дипломат или журналист-международник, уж никак не Толстозадик.

Осторожно покосилась: не озвучила ли нечаянно последнюю мысль? Вздохнула. Нет, никого ей не надо, кроме Толстозадика.

– Ирмочка, ты носила сорок второй размер, а я сорок шестой, в нынешней одежде мы бы утонули, – напомнил он. – И ты всё перепутала. Мы не про машину времени, а про эликсир. Не в прошлое вернёмся, а заново станем молодыми в нашем времени, которое за окном. Дефицита, слава богу, давно нет.

…Пятнашка ждала их, пускала пузыри.

– Сказала, чтобы легли спать, завтра всё сбудется, – пристально вглядываясь в рыбку, шёпотом перевела с рыбьего на человеческий Ирма Петровна.
– Главное, чтобы не стёрлась память, опыт прошлых лет, – в сотый раз беспокоился муж. – Чтобы не повторить ошибок молодости.

Как ни смешно, «эликсиром» оказался простой стакан воды, зачерпнутый из ванны. Каждый выпил по полстакана. Вода сильно отдавала хлоркой и тиной.

Долго они не могли уснуть, до утра под одеялом ворочались два огромных холма.

Дребезжал, прыгал на тумбочке будильник. За окном стояла густая чернильная морозная ночь – смотреть страшно, не то что в неё окунаться. Ей пора было бежать в подвал, где при зыбком ртутном свете женщины, в основном азиатки, шили робы. А его ждала у двери кургузая жэковская сумочка с сантехническим инструментом.

По-стариковски ныли спущенные с койки ноги – молодые, гладкие, но помнившие каждую варикозную венку, каждую выступавшую косточку. Страшно, непереносимо давила усталость семидесяти лет жизни за плечами.

Рыбу они хотели зажарить с картошкой, но передумали. Муж принёс с работы мутно-слоистый аквариум. И не то что менять жизнь – даже менять воду в аквариуме не было ни сил, ни желания.