Степаныч подводит черту
04.06.2021 18:12
Это счастливая монетка

СтепанычЛетом 1989 года в пионерлагере мы слушали новые альбомы групп «Айрон Мэйден», «Металлика» и, как ни странно, Дитера Болена.

– Если будете слушать только хеви-метал, так и останетесь лохами, – просвещал главный металлист Виталик, обладатель заветных записей. – Нужно обязательно знать, что сейчас слушают девчонки. Даже «Ласковый май».

Помню, как мы удивились этим простым, но в то же время мудрым словам.

Потом уходили курить в лес уже ставшие дефицитными сигареты «Ява» одноимённой московской фабрики. А по утрам стояли на линейке в пионерских галстуках с воздетой в приветствии рукой и испытывали ещё ту, детскую гордость от советского гимна. Тогда мне исполнилось четырнадцать, и я вдруг ощутил, что на самом деле это круто – стоять и слушать гимн своей страны, глядя на младшие отряды, испытывая нечто вроде ответственности за них, хотя у самого ещё молоко на губах не обсохло. Тогда я не знал, что в том июне надевал пионерский галстук последний раз в жизни.

Осенью мы пришли в 8-й класс в форме старшеклассников. Парочка ребят по инерции явились с алым ацетатным шёлком на груди, и все смотрели на них как на идиотов. На первой же перемене они сняли галстуки. Таким запомнилось моё последнее лето детства. Но черту подвёл дворовый кореш Лёха Зюзин.

Встретив меня после лагеря, Лёха хмыкнул:
– Пора вступать во взрослую жизнь.
– Ты о чём? – недоверчиво покосился я на приятеля.
– Время начинать пить пиво, – пояснил Зюзин.

Пиво я тогда ещё не пил. Однажды сделал глоток из бутылки, которую отец не допил после бани, и помню – оно мне не понравилось. Но я понимал главное: если не хочешь навсегда остаться в детстве, нужно делать так, как говорит Зюзин. Потому что так делают все по-настоящему взрослые парни.

Лёха был старше меня на год, хотя на вид ему давали не меньше семнадцати – рослый Зюзин обладал сложением Аполлона. Приятель занимался в лыжной секции, ему даже прочили место в юношеской сборной СССР по биатлону. У Лёхи имелось удивительное качество – он везде чувствовал себя как рыба в воде. Хотя сам начал пить всего полугодом раньше, уже воображал себя в этом деле докой. С другой стороны, Лёха докой и являлся. Когда тебе пятнадцать, то даже шесть месяцев нового жизненного опыта – целая эпоха.

За полгода Лёха успел стать своим во всех злачных местах. Продавцы принимали его за взрослого и легко отпускали пиво и сигареты. В нашем дворе, кроме меня, Лёхе пить было не с кем, другие ребята учились в 5-м и 6-м классах. Я отчаянно завидовал крутизне друга: Зюзин уже гулял со старшими девчонками.

Мы подъехали на великах к пивному ларьку у старого железнодорожного депо. К скособоченной будке с вечно орущей тёткой-раздатчицей вытянулась огромная очередь побитых молью мужичков. Рядом, за забором, торчали уличные сортиры соседних бараков, и смесь кислого запаха пива, воблы и выгребных ям дарила непередаваемый аромат. Однако мужики безропотно выдерживали, зная, что только в этом ларьке дают не сильно разбавленное пиво.

– Не, стоять не будем, – скривился Лёха, оглядев толпу страждущих.
– Кто же тебя пустит без очереди?
– Пустят, спорим? – ухмыльнулся Зюзин. – Смотри.

Мы поставили велосипеды у деревьев. Лёха с двумя трёхлитровыми банками осторожно приблизился к очереди и сгруппировался, словно снежный барс перед броском. Наконец у окошка началась возня – ханурики толкались, споря, кто за кем стоял. Зюзин немедленно вклинился и встал у окошка. Тётка безропотно приняла у приятеля банки. Я поразился Лёхиной наглости. Кто-то возмутился, но огромный Лёха оттёр горлопана:
– Да ладно, я тут занимал место.

Мужики погалдели, кто-то даже хихикнул:
– О, правильно, парень, так и надо!
– Помогай, – Зюзин передал мне один из драгоценных сосудов.
– Эй, ребята, постойте, – окликнул кто-то из очереди. – Понимаем, вы молодые, вам не терпится. Но раз уж вы новенькие, надо угостить Степаныча. По обычаю.

Мужики показали на небольшую тележку, на которой восседала половина человека в потёртом пиджаке с орденскими планками.

– Кто это? – шепнул я Лёхе.
– Инвалид, ветеран войны, – процедил приятель. – Денег у него нет, вечно тут ошивается, вот ему и наливают из жалости. Хотя… Ладно, не обеднеем.

Мы подошли к Степанычу. Инвалид выглядел как законченный алкоголик. Помню, меня поразило его лицо, изрезанное глубокими морщинами, и глаза – мутные, со странным фиолетовым оттенком, словно их природный цвет за годы слился с бутылочными осколками у ларька.

Степаныч был уже под хмельком.

– Здорово, молодёжь! – обрадовался он. – Угостите ветерана?

Из очереди поднесли две кружки, Лёха послушно наполнил обе. Ветеран достал из кармана двухкопеечную монету, опустил в кружку и осушил до дна. А содержимое второй неожиданно выбросил за спину.
– За всех павших и всех живых! – провозгласил Степаныч. – Спасибо, ребятки, пусть всё у вас сложится.

Всю обратную дорогу Лёха костерил ветерана.

– Блин, ну одну кружку выпил, ладно, – пыхтел товарищ. – Но вторую-то зачем выливать?
– Ты же сам говорил, что нам хватит, – пытался я успокоить друга.

Мы сели пить пиво на кухне у Зюзина. Только тогда Лёху отпустило.

– У пива есть особенность, – поучал Зюзин, раскачиваясь на стуле. – Чем больше его пьёшь, тем хуже оно идёт. А водка наоборот. Сначала морщишься, затем летит легко.

Но, слава богу, в тот вечер до водки не дошло.

Столько пива я выпил в первый раз, еле добрёл до своего этажа. Хорошо дома никого не было. Сразу завалился спать.

Мы ещё несколько раз ходили с Лёхой за пивом, но Степаныча больше не видели. Осенью приятель уехал на спортивные сборы, я оказался предоставлен себе. За полгода раздался в плечах и стал немного похож на Зюзина. Теперь и мне продавали сигареты и пиво.

Тем ноябрьским днём было относительно тепло, и я решился сходить за пивом. Очередь у ларька оказалась небольшой. А потом я увидел Степаныча. Ветеран спал, лёжа с другой стороны ларька, тележка валялась колёсиками вверх.

В ту минуту со мной что-то произошло. Раньше не раз наблюдал инвалидов войны на тележках – безруких, безногих, разных, тогда они ещё встречались на улицах, но всегда казались обыкновенным, даже нормальным явлением. «Это война, – говорило моё детское сознание, – так сложилось». Но в тот день, увидев перевёрнутую тележку Степаныча, я впервые почувствовал то же, что и люди, которые старательно отводили глаза от инвалидов на колёсиках. Тогда я понял, что вовсе не Зюзин с пивом, а никому не нужный опрокинутый Степаныч подвёл окончательную черту под моим детством.

Наконец к инвалиду подошёл какой-то мужик.

– Степаныч, вставай, – тряс он ветерана. – Вставай, Степаныч, замёрзнешь.
– Давай помогу, – подскочил я к мужику.

Вдвоём мы поставили тележку на землю. Степаныч на мгновение очнулся, что-то пробубнил и снова заснул.

– Помоги его к тёте Люсе доставить, – попросил мужик.
– Это его жена?
– Нет, соседка, продавщица из продуктового. Она его часто домой отвозит.

На крыльце магазина нас встретила женщина неопределённого возраста.

– Ох, горе ты моё луковое, – вздохнула она и приняла Степаныча. – Опять набрался.

Уходя, я обернулся и заметил, что Люся везёт ветерана к чёрному входу, видимо, спешила вернуться за прилавок.

Последний раз я видел Степаныча весной следующего года. Влезать в очередь без мыла, как Лёха, я так и не научился, честно отстоял.

– Пионер, угостишь ветерана? – услышал за спиной насмешливый голос.
– Угощу.

Степаныч совсем не изменился. Я наполнил две кружки. Ветеран положил в одну монетку, другую привычно выплеснул за плечо со знакомой присказкой. И тут меня разобрало любопытство.

– Степаныч, а зачем вы так делаете?

Инвалид вытер губы.

– По традиции. Один капитан на Курской дуге научил, посоветовал класть в сто грамм монетку. Сказал: «Не хочешь сгореть в танке – делай как я. Примета у нас, танкистов, такая, чтоб везло».
– И помогла примета?
– Мой танк тогда ни разу не подбили, единственный в полку. Ну, налей третью, что ли.

Я наполнил кружку, Степаныч осилил её уже без монетки.

– Допивайте, – я пододвинул к деду начатую банку.
– Хватит, – покачал головой ветеран, – себе оставь.
– Да вообще-то я вас хотел угостить.
– Ты это… Спасибо, парень. На, возьми на память, – ветеран протянул ту самую монетку. Две копейки, но не современные, а 1940 года.

Я растерялся.

– Может, не стоит?
– Бери-бери, – настоял Степаныч, – на счастье. Вспоминай про меня. Пусть и тебе когда-нибудь повезёт, а мне и так много везло.

Вскоре рухнул СССР, и водоворот новой жизни закрутил меня. Выпускные экзамены, затем два года работы на стройке, поступление в институт. Монетка Степаныча пылилась где-то на полке, я о ней совсем забыл. А если честно, то не сильно верил в её чудодейственные свойства и в рассказ спившегося ветерана.

После окончания третьего курса мы сдавали экзамен по самому жуткому предмету «Теория и методология исторического анализа». На «Теории…» заваливались целыми курсами, и мы не являлись исключением. Вела предмет безжалостная Лионелла Михайловна. Для знания каждого билета требовалось вызубрить минимум пять монографий серьёзных учёных, что совершенно невозможно. Старшекурсники рассказывали, что у некоторых студентов сдавали нервы, и они вместо пересдачи Лионелле забирали документы из вуза, понимая, что никогда в жизни не сдадут эту хрень.

Мне тоже было хреново. Я в общаге не спал сутками, но ничего толком не выучил. Из 62 билетов знал более-менее лишь один, посвящённый трудам французского историка Фернана Броделя, да и то лишь потому, что три его книжки достались мне по наследству от прежних обитателей комнаты. Эти томики я изредка перечитывал от скуки.

Накануне экзамена организм уже не принимал ни кофеин, ни элеутерококк. В голове всё смешивалось в кашу. Не знаю почему, но впервые за долгие годы вспомнил о Степаныче и пожалел, что в тот миг со мной не было его заветной монетки, хотя я и не придавал ей никакого значения. Но тогда ужасно хотелось, чтобы хоть что-нибудь согрело меня на предстоящем испытании. «Плохо мне, Степаныч, – обратился я перед сном в пустоту. – Жив ли ты? Ещё работает наш кошмарный ларёк? Я обязательно выпью за тебя, если переживу этот день».

Не знаю, что случилось тем утром со вселенной, но мне попался билет с Броделем! Отчеканил всё, что знал. Стерва Лионелла хмурилась, поджимала губы, но почему-то не заваливала. Я выполз еле живой из аудитории, а в ушах всё ещё звенели слова: «Вы ответили не на все вопросы и больше трёх баллов не заслужили. Но я в первый раз слышу студента, который действительно читал, а не листал Броделя, поэтому ставлю четвёрку». Даже тройка стала бы сверхъестественным счастьем, но я был одним из четырёх студентов, кто сдал «Теорию…» на положительную оценку.

Конечно, я допускал, что вытащил счастливый билет по чистому совпадению. Но вот милость Лионеллы обычным везением уже никак не объяснишь.

Вернувшись домой, принялся искать монетку Степаныча. Перерыл все полки, ящики, шкафы – безрезультатно. Наверное, случайно выбросил те две копейки с хламом.

Старого ларька на месте не оказалось, его снесли вместе с бараками, теперь на его месте сверкал новый минимаркет. Я купил две бутылки пива, наполнил два пластиковых стакана. Завернул за угол магазина, положил двухрублёвую монету в стакан, выпил залпом. Другой выплеснул за плечо, поминая павших и живых. И почувствовал стыд за то, что не узнал даже имя безногого ветерана, он так и остался просто Степанычем.

Как бы то ни было, спасибо тебе, Степаныч. Я так и не понял, почему ты подарил свою счастливую монетку и помогло ли мне твоё везение на том страшном экзамене. Но знаю, что ты неспроста случился в моей жизни. От тебя десятилетиями отворачивались счастливые люди на солнечных улицах. Но кто знает, быть может, ты был счастливее их – спокойный, весёлый и никогда не унывающий. А ещё ты кое-что знал о мире настоящем – там, где жили и, возможно, всё ещё живут настоящие люди.

Когда думаю о перестройке и смутных девяностых, сначала память цепляется за суетное, мельтешащее, крикливое. А потом вспоминаю Степаныча и понимаю, что где-то там, на излёте детства, всё ещё мерцает маленький и нелепый островок покоя, половинка которого навсегда осталась со мной.

Возможно, это и есть настоящее чудо.

Илья БЕЛОВ
Некоторые имена изменены
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №20, май 2021 года