Самка белого кита
07.07.2021 16:22
Самка белого китаМуза в тапочках

«Предпочитаю дур», – сказал один великий писатель да и женился на своей кухарке – некрасивой, необразованной, в общем, явно не достойной гения. У кулинарки, помимо умения готовить, было только одно ценное качество – и до, и после свадьбы она общалась с хозяином исключительно посредством двух фраз: «да, господин» и «нет, господин». Жили они долго и счастливо и умерли в один день.

А что делать, если не дура? Жёны Толстого, Достоевского, Бунина знали ответ на этот вопрос. И знали, почём фунт лиха. А сегодня? Если судьбой уготовано стать спутницей жизни пусть не великого, но талантливого, творческого человека? Каково это – быть музой в тапочках и со сковородкой в руках?

…Чистенький белый Севастополь, каштановые тенистые аллеи и моряки, моряки, моряки – любого возраста, ранга и национальности.
– Рай для разведёнок, – сказала Настя и подставила солнцу очередной не до конца прожаренный бок.

Дениска, загоревший дочерна, похожий на Маугли полудикой грацией и отросшей гривой, не вылезает из воды. Мы лениво пьём минералку, и Настя рассказывает свою историю – не совсем обычную, но в то же время похожую на многие-многие другие. Собеседница моя уже третье лето приезжает с сыном в Севастополь из Москвы. Могла бы ездить ещё куда-нибудь – благо работа в рекламном агентстве позволяет, но для этого маршрута есть свои причины.

Насте двадцать девять, она круглолицая и белокурая зеленоглазка. Хорошенькая. Стройная. Однако при ближайшем рассмотрении видно, что вся её кожа испещрена мелкими морщинками. Да и в глазах – усталость и грусть…

– А морщины у меня оттого, что за последние полтора года я похудела на двадцать пять кило. Причём не желая этого вовсе. Так, от нервов. А в юности была – о-ого-го!

Славик ведь чем меня купил, такую закомплексованную, бесформенную, неуверенную в себе? Когда мы познакомились на студенческой вечеринке – господи, прошло уже десять лет! – он сразу ко мне прилип. Я думала, что это он так, ради смеха. Ты бы его видела – почти двухметровый красавец, загорелый, прямые чёрные волосы, глаза как вишни.

Настя отвлекается и долго глядит в море, на сына. Потом с горечью мне:
– Дениска – просто Славкин ксерокс какой-то. Я даже стараюсь на него не смотреть лишний раз – так его похожесть раздражает… Так вот, во мне тогда было восемьдесят пять кэгэ, я вся была такая обтекаемая и даже лоснилась. Ужас! А Славка пристал как банный лист. Я не знала, куда мне деваться от стыда – ведь он не только красив, но ещё и легендой нашего института был – признанный художник, картины его за рубежом с руками отрывали, всегда при валюте парень. Да и на саксофоне играл как бог. Я готова была под стол залезть. А он ни на кого – клянусь! – ни на кого не смотрел, кроме меня, хотя кругом этих девочек в мини было хоть отбавляй. И говорит мне на ухо, тихо-тихо – а губы у него такие… ну, чёткие, мужские, как у Маугли в нашем мультике, помнишь? «Поедем ко мне, я тебе на саксофоне поиграю». Тут я плюнула на всё – на то, что родители дома уже ждали, я ведь мамина дочка была до двадцати лет, на то, что полкурса увидит, с кем я ушла, на то, что я ещё девочка. И пошла с ним.

Наши тогда в основном или с родителями жили, или в общагах. А у Славки была однокомнатная квартира – правда, в хрущобе, правда, угловая, но своя. Вот туда-то он меня и притащил. Именно притащил, хоть и нелегко ему это было. В подъезде поцеловались, я и поплыла. Так на подламывающихся ногах до кровати и доковыляла.

Кровать была знатная – настоящей белой медвежьей шкурой покрыта. Я вообще-то была как в бреду – помню массу картин на стенах, особенно глаз цеплялся за одну, на которой красные маки превращались в советские флаги, – соцреализм и сюр одновременно. Тогда эти вещи ещё огромным спросом не пользовались. Посреди комнаты стоял мольберт, а на полу саксофон в раскрытом чёрном футляре. Бардак, конечно, жуткий – настоящая берлога художника.

И он сыграл мне. И сыграл на мне – до сих пор бросает в дрожь от его привычки перебирать пальцами по моему позвоночнику. Вверх и вниз, как на саксофоне… Мы упали на эту шкуру дурацкую – она оказалась и колючая, и линяла прямо на меня, и пахла какой-то дрянью – но поверь, это было неважно. И, наконец, это случилось. Я разрыдалась – от восторга, от боли, от сладости. А он меня целовал и говорил удивительные слова: «Обожаю рубенсовские формы. Ты мой зефирчик. Я обязательно тебя напишу. Ты так похожа на самку белого кита – такая же большая, блестящая и красивая. Ты будешь моей единственной, моей музой».

Потом, когда я немного оклемалась, повнимательнее огляделась вокруг. Помимо картин, на стенах висела масса фотографий – Славик на собственной выставке, Славик на факультете, Славик в горах на лыжах в компании, Славик с мускулистой девушкой, девушка на лыжах, смеётся… Я спросила просто так, чтобы что-нибудь сказать: «Это твоя сестра?» Он улыбнулся: «Да нет, это моя жена». Красные маки поплыли перед моими глазами.

«Оно когда-нибудь заткнётся?»

И началась у Насти новая жизнь – жизнь музы. У Славика действительно была жена-спортсменка, которая не вылезала со сборов и соревнований. Однако квартира была её, а не Славика. Настя же жила с родителями и бабушкой, поэтому других вариантов не существовало.

Славик утверждал, что брак у него чисто номинальный, видятся они с супругой от силы раз в полгода, тогда же и приходится выполнять супружеский долг. «В последний раз, – смеялся он, – она меня своими кобыльими ногами чуть не придушила». И Настя тоже смеялась и не верила своему счастью – значит, она лучше?

Славика познакомила со своими родителями, и те чуть не упали в обморок – оказывается, бабушка видела по телевизору программу, посвящённую молодому дарованию, которое только что ввалилось к ним с охапкой цветов и шампанским. Да, он умел очаровывать. Умел притягивать к себе, привязывать намертво.

Скоро Настя поселилась в «берлоге», лишь иногда исчезая и заметая за собой следы – когда благоверная Славика навещала своего мужа. Она как могла наводила порядок, училась готовить, листала бесчисленные альбомы с репродукциями, чтобы соответствовать уровню своего любимого. Слушала непонятный джаз и блюз, хотя всегда любила бардов. Как мышь сидела на кухне, когда Славик писал или играл, – слух у него был абсолютный, поэтому даже шуршание книжных страниц являлось раздражающим фактором.

И вот однажды прозвенел первый тревожный звонок.

Славик наигрывал какие-то джазовые импровизации, а Настя на кухне бесшумно выкладывала ему на тарелку жареную картошку и холодец – дарование любило хорошо и много поесть. Что-то ему так не удавалось в его игре, и, когда Настя зашла в комнату, он резко повернулся и спросил: «Ну, чего тебе?» Она молча поставила тарелку на стол и повернулась, чтобы выйти. И вдруг Славик с силой схватил её за волосы и развернул к себе. Он не ударил её, нет. Он взял с тарелки холодец и размазал ей по лицу, крича:
– Дура, корова тупая! Ты что, не видишь, что я занят? А ты тут со своей жратвой! Жри её сама и уматывай!

От потрясения Настя даже не заплакала. Она умылась, быстро переоделась и уехала к родителям. На следующий день он заявился туда как ни в чём не бывало. «Ты что, обиделась, что ли? Да не обращай внимания, я же тебя люблю, мой зефирчик». Она растаяла и вернулась.

Такие вспышки гнева стали повторяться регулярно: в стену, а иногда и в саму Настю летели книги, кисти, баночки с краской, футляр от саксофона. Кончалось всё обычно бурным примирением, чаще всего в постели, а потом – периодами депрессии, когда Славик молча лежал на диване, уставившись в стену и не реагируя ни на что.

Очень спокойная, уравновешенная Настя тоже превращалась в истеричку – несколько раз в день она то рыдала и орала на своего гения, то ползала у него в ногах и говорила, что недостойна, что готова жить на коврике в коридоре, лишь бы он её не бросил. При всём этом она ухитрялась учиться, делая сразу по два реферата или курсовых – для себя и для Славика. Настя тоже была талантлива.

Знакомых у неё не стало – говорить о чём-либо, кроме своей нелёгкой жизни музы, она не могла. А потом забеременела.

Славик, так восхищавшийся раньше её формами, не прикасался к ней на протяжении всего срока. Он брезгливо окидывал взглядом фигуру и говорил: «Беременные самки такие уродливые!»

Настя рыдала в подушку и порывалась уехать к родителям насовсем. Однако Славик её не пускал, настаивал, чтобы она родила ему «белого китёнка», потому что собственная жена после многочисленных спортивных травм была бесплодна, как пустыня.

Беременность Настя вспоминает как настоящий ужас, компенсировавшийся лишь иногда: она, как собака, молча сидела у его ног, а он играл или рисовал – не её, а всё каких-то стройных нимф в будёновках…

Роды были очень тяжёлыми – Дениска оказался настоящим пятикилограммовым «китёнком». Пришлось накладывать щипцы, да и закричал мальчик не сразу – двукратное обвитие пуповины вокруг шейки. Настя не могла ни лежать, ни сидеть – настолько велики были разрывы. Из роддома её забирал не Славик – что-то такое невнятное он сказал ей по телефону, поэтому приехал отец и довёз до подъезда.

Еле ступая, с Дениской и сумкой в руках она вошла в квартиру, и в нос ей ударила резкая смесь запахов – окурков, спиртного, марихуаны и ещё чего-то другого, особого. Она готова была поклясться – в этой квартире только что занимались любовью.
Славик смущённо сказал:
– А, привет! Извини, у меня бардак – тебя ведь не было. И даже, казалось, не обратил внимания на пищащий сверток у неё в руках. На мольберте – очередная обнажённая нимфа, незаконченная, правда. Медвежья шкура смята.
– Только что у меня натурщица была, ну, ты понимаешь, – быстро пробормотал Славик.
– Да, понимаю, – медленно сказала Настя. – Куда можно положить ребёнка?
– А вот давай на кухню, на диванчик.

Она так и сделала. И начался настоящий ад.

Настя с сыном так и осталась на кухне – она на раскладушке, он на угловом диванчике, к которому придвигались стулья. Кроме одной-единственной погремушки, никаких игрушек и даже кроватки папа сыну не купил. На что Славик тратил деньги, неизвестно, – наверное, на своих стройных натурщиц.

Дениска капризничал и кричал почти всё время, сказывалась родовая травма. Славик в бешенстве влетал на кухню, орал:
– Да когда же оно заткнётся, у меня заказчики завтра картину забирают!

И Настя оставляла на плите обед, быстро одевала сына и, глотая слёзы, выходила с ним на улицу – чтобы не мешать. Тяжеленную немецкую коляску вниз и вверх, с четвёртого на первый, и назад, со всеми своими разрывами…

Она рассказала, что однажды зимой ей пришлось всю ночь гулять с Дениской по району – у Славика был очередной творческий кризис. Редкие прохожие и бездомные смотрели на неё как на полоумную: «Мамаша, ребёнка заморозишь, беги домой!» А Настя только качала головой. И плакала.

Мальчик с солнечной улыбкой

Дениска подбежал к нам – мокрый, сверкающий чёрными глазами-вишенками.

– Мам, а Витя когда придёт?
– Скоро, скоро, – ответила Настя, вытирая сына. – Искупаетесь, и пойдём домой.

Каждый год на два месяца их домом становится одна и та же квартира в Севастополе. Квартира принадлежит Вите – моряку-подводнику. Настя называет Витю «мальчиком с солнечной улыбкой» – и действительно, он ещё совсем молод, 21 год, и очень здорово улыбается.

Вот уже третий год длится их сезонный роман. Витя ничего не читает, смотрит по телевизору боевики и через слово вставляет «ну, это…». Он намного моложе Насти, что весьма заметно. Но он обожает её. Носит на руках. Не подпускает к плите. Заваливает подарками. Называет Дениску «сыночек». А Дениска однажды сказал: «Мам, я папу не люблю. Давай жить с Витей».

Они познакомились, когда Настя с Дениской в первый раз за все эти годы уехала отдыхать на Юг. Дома был кошмар, но кошмар внешне благопристойный. Каждый жил своей жизнью – сам Славик, не вылезающий с презентаций и из чужих постелей, по-прежнему красивый, талантливый и удачливый; официальная жена Славика, с которой он так и не развёлся (она поселилась на каком-то горном курорте со своим бойфрендом); и Настя – высокооплачиваемая бизнесвумен на работе и забитая «муза» дома.

– У меня нет сил бороться, – говорит она. – Мы все привыкли к такой жизни. Я со Славиком почти не разговариваю. Дениска стал моим лучшим другом, но ведь ему скоро в школу. А Славик лишь иногда нисходит до нас – потреплет сына по голове, увидит, что его копия, возгордится по-мужски. А потом, ночью – хлоп-хлоп по медвежьей шкуре – мол, иди сюда… А я этим редким подачкам рада, хоть и боюсь подцепить от него что-нибудь. Ведь я его люблю.

А Витя… Витя – это сразу было несерьёзно, хотя он и готов жениться на Насте хоть завтра. Настя смеётся: совратила младенца.

Витя – это отдушина. Похудевшая от домашней нервотрёпки Настя каждый год едет с сыном в Севастополь набраться, наесться до отвала не только солнца и фруктов, но и простой, не отягощённой кризисом и депрессией любви наивного Вити.

– У нас не может быть будущего – он ведь ничего собой не представляет, – говорит Настя. – Я думаю, через полгода с ним от тоски бы повесилась. Мне не хватает бардака, слёз, истерики, крика. Может, я уже стала мазохисткой? Я возвращаюсь в Москву, сажусь у ног Славика, и всё начинается сначала. Я просто больна им. Да и он, думаю, уже не может без меня.

Мы смотрим, как играют на воде Витя и Дениска. Как мальчишки. Зачем Насте этот второй, хоть и великовозрастный, ребёнок? У неё есть другое, высшее предназначение. Она же муза своего Славика. Не будь её, как он станет жить, творить? Куда он без неё, без такой удобной, такой бесшумной музы в тапочках?

Говорят, художник должен быть голодным, несчастным и одиноким. Только тогда у него получаются настоящие шедевры. Но Настя, наверное, с этим не согласится.

Любовь ШИШКОВА
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №25, июль 2021 года