Просто в последнее время многие стали говорить о себе: «Я служу!» При этом занимаются какими-то исключительно мирными и не хлопотными делами. Например, спрашиваешь человека: где вы работаете? А он этак гордо: я служу в конструкторском бюро! Ну, понятно.

Выгодная тенденция – придавать сакральный смысл своей скучной бессмысленной деятельности. Не говорю уж о разных служителях муз. «Он служил тогда в Н-ском театре…»

Включишь случайно телевизор и узнаёшь очередную порцию свежих сводок: кто с кем из служителей муз кого когда родил. И ДНК-экспертизу приложат. А ведь такие имена, такие имена. Святые для невинного уха.

Казалось бы, ну уж эти-то – ну чего им недоставало? Булок белых, хрустящих? Кофию в постель налить?..

Так ведь наливали им наверняка. И булки в рот запихивали: на, кушай, творец ты наш дорогой!
Чего не жилось спокойно? Какого счастья не хватало?

Тут вот в газете один журналист пишет: «Я служил тогда грузчиком на Н-ском ликёроводочном заводе».

Майн готт… Так и видишь этого служивого с ящиком стеклотары в руках.

Люди все упрямы, деловиты, стоят на своём, знают, с кем надо дружить, с кем не надо. Кто им друг, кто враг. Даже удивительно: совсем молодые люди – быстро так определяются. Ты ещё не проснулся, ещё зеваешь в постели, собираясь пить… ну что ты собираешься пить? Ну, пиво, пожалуй. А они встали раненько и уже всё для себя решили – какой будет их жизнь на ближайшую пятилетку, они провели уже зарядку, обтёрлись мокрым полотенцем, почистили зубы. Отутюжили давно приготовленный деловой костюм.

И вперёд – в ежедневную битву за счастье, которое каждый понимает по-своему.

А что такое вообще – счастье, а? Есть ли у него какие-нибудь границы, какое-нибудь рациональное обоснование и определение?

Вот идёшь ночью по неосвещённой улице, заваленной снегом. И замёрз ты, и устал, и страшно подумать даже расстегнуть куртку, чтобы достать открывашку для домофона. Потому что холодно, пальцы не шевелятся, и хочется только домой, а больше совсем ничего.

Вдруг видишь, что твоя заветная дверь приоткрыта, оттуда падает горка ровного света, сектор мягкого света, за которым тепло и радость… Но дверь медленно-медленно идёт к косяку. Такая здоровая тёмная железная дверь медленно идёт к косяку, уменьшая количество света в мире. А ты ещё так далеко, что ни за что не успеешь к ней, схватить не успеешь, ботинок туда просунуть. Вот он где, ужас-то космический.

И всё-таки спешишь к двери, а она закрывается, и закрывается, и никак не закроется, так что в душе твоей начинает уже просыпаться слабая надежда… Потом оказывается – всё просто, доводчик сломан. И пинаешь ты её, заразу железную, дверь идиотскую, и ругаешь сервис поганый…

А ведь должен был испытывать счастье в этот момент.

Приходил мастер, вытащил у стиральной машины из насоса застрявшие там шнурки. Заняло это у него минуты три. Потом он встал, погладил машину по тёплому боку и тихо сказал:
– Безответные существа. Работают, и работают, и ничего не просят…

В этом было столько нежности и укоризны, что мне стало стыдно.

А машина, кажется, тихонько всхрапнула, словно Конёк-Горбунок, которого неожиданно угостили кусочком хлеба.

Самое сложное и энергозатратное мероприятие в нашей Вселенной – это ежедневное взаимодействие с другими людьми. Так называемое общение. Оно забирает столько сил, что по сравнению с этим всепланетная ядерная война выглядела бы лишь слабой флуктуацией на общем радиационном фоне, погрешностью в лабораторных наблюдениях, статистической информационной ошибкой. Ядерная война – это фигня.

Потому что существуют другие люди.

Вот тут тебе, пожалуйста, есть всё. Вспышки сверхновых звёзд. Столкновения галактик. Выжженные дотла планеты. Чёрные дыры. И бесконечные, абсолютно бесконечные пылевые области.

Например, приходишь ты утром в понедельник на работу, а там – они.

Коллеги твои.

Они зачем-то хотят пообщаться с тобой. Поведать о делах своих. И это твой боевой пост, твой крайний рубеж обороны.

Свой среди чужих, музыка Эдуарда Артемьева! Штирлиц в рейхсканцелярии, музыка Микаэла Таривердиева!!!

Да ладно, ладно, успокойся. Ты нигде не свой. Даже если сумеешь перейти линию фронта обратно, тебя первым делом упекут за решётку и приступят с допросом:
– Какие ваши доказательства?

Счастьем в этот момент была бы возможность не говорить ни с кем. Ну, просто молча заниматься своим делом. Или совершить дерзкий побег.
Ад – это другие.

Надо стоять до конца.

У магазина женщина, истерически топая ногами, кричала в спину какому-то мужику: «Олег! Олег! Ты слышишь меня?! Ты слышишь меня, наконец?! Пойдём! Ты слышишь? Я ухожу! Я ухожу, в конце концов! Пойдём!..» А он молча стоял, лениво закуривал, держа в ладонях огонь, и смотрел куда-то в сторону…

Иногда у тебя бывает возможность сделать шаг в сторону. Шаг в сторону – вот где свобода. Вот где счастье, какое-то неведомое. Не знаешь, куда приведёт тебя этот новый путь.

Люди, предающиеся пляске под проливным дождём, близки мне по духу. Я и сам люблю делать так время от времени. В этом есть нечто древнее и неподконтрольное. Особенно русский мужской пляс. Запредельная красота, свобода и счастье.

И чертовски приятно мне было наблюдать двух пареньков, которые в сильный ливень бушевали в лужах перед зданием областной администрации. Потом парни эти вообще упали в воду и стали с хохотом кататься по асфальту, вызывая недоумение немецких туристов с видеокамерами, которые, верно, решили после этого, что вряд ли когда-нибудь смогут понять этот загадочный русский душа.
А полицаи не успели подоспеть. К счастью.

Шли мы однажды с другом по волжской набережной и рассуждали о тех художниках, которые всё время ноют и жалуются на своих жён. Вот, мол, у других – жёны, рассуждают такие художники, они им и в творчестве подмога, и в постели, а моя, мол, пилит и пилит, и житья не даёт, не даёт вообще, и так далее. И мы пришли к выводу, что такому ноющему художнику надо отвечать: не смотри на других. У других нет никаких жён. А жена есть только у тебя. Вот с ней и пообщайся на досуге.

И будет вам счастье.

Тот факт, что все бабы – беспросветные дуры, никак не отменяет того факта, что все мужики – клинические идиоты.

Надо по возможности договариваться.

Хорошо бы так. Утром лениво в халате выхожу на балкон, а там внизу толпа девок в чёрных нижних кружевах, несмотря на весенний холод. Пляшут канкан. Прознали уже, чертовки, о моей свежей публикации в газете!
– Выбери меня! Выбери меня!

Я им, понимаешь, птица счастья.

Плюнул как бы в сердцах и вернулся в комнату. Жене говорю:
– Ну что, видела? Всё поняла, дура?
– Да-да, теперь всё поняла! И правильно ты вчера дверь в комнату пинком выбил – нечего мне было от тебя, гения, запираться! Чего ты хочешь на завтрак, любимый, – кофию или пива?
– Конечно, пива, дура!

И, очень довольный, пошёл досыпать.

Есть возле нашего близлежащего магазина одна старушка. Она сидит там целыми днями, когда дождя нет, на раскладном стульчике. А на раскладном столике перед нею лежат рулоны туалетной бумаги и мотки шнурков. Позади старушки стоит рослый мужчина лет восьмидесяти. У него такие толстые стёкла в очках, что из их пары, наверное, можно составить мощный гиперболоид инженера Гарина. Когда кто-нибудь проходит мимо, старушка начинает ласковым голосом подзывать:
– Бумажки, бума-ажки… шнурочки… бумажки, бума-ажки…

Наверное, старушка эта всю жизнь работала птичницей. «Тега-тега, гуси…»

Она причитает, пока человек не пройдёт мимо. Я всегда стараюсь проскочить на максимальном расстоянии от них, чтоб не заметили, но восьмидесятилетний рослый мужчина в своих толстых очках видит далеко. Он легонько пихает старушку в спину, и она начинает ласково токовать в мой адрес:
– Бумажки, бума-ажки… шнурочки… бумажки, бума-ажки…

Мне почему-то жутко, что этот призыв обращён именно ко мне, что они хотят соблазнить меня этим токованием, этими шнурочками и бумажкой. В такие мгновения я чувствую себя маленьким глупым беспомощным цыплёнком. Господи, помилуй.

Вот они, двое, договорились между собой много лет назад. И, возможно, много лет счастливы вместе. Но я-то здесь при чём?

Плясал тут под дождём, плясал, пока не надоело. А вечером почувствовал, что где-то в середине груди образовалась рваная болезненная дыра, пошли мерзкие сипы, хрипы, кашель.

Ну чего, налился горячим чаем с мёдом по самые края. И полез в ванну ноги греть. А почитать взял с собой? Конечно, Хемингуэя. Это уж традиция такая у меня – ноги греть с Хемингуэем. Именно мужественное, героическое чтение такого рода особенно располагает, когда сидишь, по-стариковски грея кости, и лапы у тебя в воде малиновые. Нет бы взял что-нибудь современное, цинично-продвинутое… Так опять перечитывал «Острова в океане» кусками.

На быстрой маршрутке летя над мостом, по гладкому асфальту, вечером, при закате солнца, при ясном розовом небе и холодном ветре, которого не чувствуешь внутри, за стеклом, – скажешь: господи, какая же красота. С высоты любая картина кажется красивой, даже картина разрушений. Вокруг всё трубы, дым, бетонные стены, квадратные коробки зданий, в одну из которых на ночь, словно апельсин, ляжет солнце, изнемогшее в борьбе с силами тьмы… А также эстакады, козловые краны, там и тут шныряющие железнодорожные ветки… Видна давняя чёткая работа больших железных механизмов, огромных людских масс, план сражения здесь виден основательный. И вдали, у горизонта, ещё заметны кое-где перелески, оставленные поля, умершие стога. Сейчас они тебе ни капли не родные, ты смотришь на них глазами поработителя, возвращающегося с войны верхом, а твой иззубренный меч ревниво напоминает о себе: вон ножны мягко трутся о спину, мобильник в кармане давит живот, и в авоське твоей – богатая добыча…

Хорошо в городе, хорошо дома.

Я никогда не вылью кислый суп, это физически невозможно. Если суп прокис, буду десять раз кипятить, добавлять туда майонез, заедать чесноком, хлебом с маслом и вообще чем угодно, но съем, чтобы только продукт не пропал. Это грех, когда продукт пропадает. Хлеб заплесневел – обрежу плесень, а если где осталось, так не беда, немного – оно даже и полезно. Старые шмотки – на дачу, мебель туда же, ржавые гвозди не выбрасывать ни в коем случае, потому что они, если их выпрямить и опять забить, держат лучше новых… Я на даче такой хозяйственный, такой счастливый, такой Плюшкин, о-ого-го!

Когда-то у моего тестя из дачного вагончика похитили немереное количество разного строительного добра. Ой, как он переживал. У него запасов там было на десять лет вперёд. Вот трагедия. С этим мало что сравнится. А он ведь был Плюшкин ещё почище меня. Про это никто не напишет как следует, не сумеет. Да и не надо. Всё равно нет тех красок, нет кистей…

Родился я 23 ноября. Это ровно через девять месяцев после 23 февраля.

Папа мой служил связистом где-то в Москве. Чуть ли не в Кремле. А может быть, и в нём самом. Тогда служили по три года. Иногда солдатика отпускали домой на побывку. Надо ж и солдатику иногда отдохнуть от рытья траншей под кабели. Это тебе не службишка, а служба.

Человек вырывался на свободу. Он был счастлив.

Ну и вот. Был праздник. Папа приехал домой на побывку.

А я, в сущности, очень даже этим доволен и нисколько не против.

– Что подарить тебе на двадцать третье? – интересуется супруга.
– Знаешь, просто не могу удержаться. Подари мне, пожалуйста, день спокойной жизни, – говорю по-хорошему.
– Живи! – легко решает она.

Пожалуй, и этого достаточно.