В апреле 1991 года меня ожидало финальное испытание – последняя операция, четырнадцатая по счёту. Меня положили в Московскую детскую психоневрологическую больницу №18. Уже чувствовался холодный ветерок перемен – операция оказалась платной. За неё платил завод «Камкабель», где работал мой папа.

Операционными днями являлись вторник, среда и четверг. Перед операцией детей клали в операционный блок, который располагался на последнем, пятом этаже больницы. В другом крыле этажа размещалась школа №76, где учились дети, которые лежали в больнице очень долго. Кто-то лежал неделями, другие – месяцами, но я переплюнула всех.

Что чувствует ребёнок, который находится в больнице очень долго и потерял счёт времени? Порой мне казалось, что это мучение никогда не закончится. Одни ребята поступали к нам, другие уходили, я не успевала запоминать. Иные дети выписывались, а спустя несколько месяцев снова поступали к нам, а я всё мотала свой бесконечный больничный срок.

Итак, пятый этаж. На нашем детском больничном сленге выражение «меня завтра поднимают» означало одно: на завтра назначена операция. А значит, в операционном блоке тебе придётся лежать все выходные, до понедельника. Там ты находишься под надзором врачей Михал Михалыча и Альберта Алексеевича.

Первый – огромный и высокий. Истинный Михал Михалыч. Второй – маленький и щупленький, очень забавный. Когда Альберт Алексеевич садился на операционную кровать, то мог болтать ногами, как ребёнок.
– Что, Натали, опять к нам? – гремел басом Михал Михалыч, встречая меня в коридоре оперблока.
– Ага.
– Ну, привет!

Он гладил меня по голове и уходил, а я слышала его голос, метавшийся в коридорных стенах где-то вдалеке:
– Провалились бы они на месте, идиоты! Вот паразиты! Затюкали совсем ребёнка… Чтоб им!

Хотя Михал Михалыч мог выругаться и покрепче.
– Ну, какая у нас сегодня температура? – спрашивал Альберт Алексеевич уже после операции, сидя на кровати напротив и болтая ножками. Меня это дико смешило. Я улыбалась, хотя голова напоминала мяч, ноги всё время болели, и я порой не соображала, что сейчас – день или ночь.
– Тридцать восемь и восемь, – отвечала за меня медсестра.
– Хорошо, – удовлетворительно кивал Альберт Алексеевич. – Очень хорошо. Улыбаешься – вот и молодец! Улыбайся всегда. Что делаешь?
– Ей папа радио передал, – рапортовали Альберту Алексеевичу. – Целыми днями под него поёт и спектакли слушает. Весело ей. Даже по ночам поёт!
– Приёмник-то какой хороший, – цокал языком восхищённый Альберт Алексеевич. – Надо же, с часами. «Маэстро». Ну молодец, что поёшь.

Он оборачивался на пороге.
– А ты знаешь, я ведь тоже пою… «Малиновый звон». Или вот: «А я лягу-прилягу. Головою на флягу», – в этот момент врач хитро мне подмигивал.

Наши медсёстры делились, как и у всех детей, на «добрых» и «злых». Других критериев для нас не существовало. Но совсем злой можно назвать только одну сестру, Ларису Николаевну. У неё не допросишься спасительного укола. Она никогда не бежала в палату, когда дети просили судно. А один раз даже пыталась отобрать у меня приёмник. Действительно злая. Но большинство сестричек – добрые.

У них не было отчеств. Света, Валя, Люба, Вера. Но чаще других вспоминаю Наташу. Она была совсем молоденькая, не больше двадцати лет. Надеюсь, она ещё жива – молитвами нашими детскими. Мы ждали Наташу как манну небесную. До сих пор у меня в голове звучит её голос – успокаивающий, очень нежный.

Дети, словно маленькие наркоманы, просили у сестёр укола или хотя бы таблетки, потому что такие сильные боли детский организм не мог терпеть. Трудно передать, как мы мучились. Однако укол нам делали лишь раз в сутки, и его всегда не хватало. Ночью очень хотелось спать, но уснуть от боли было невозможно.
– Что, котёнок, больно? – это в палату вошла Наташа. – Давай я расскажу тебе одну историю.

И она рассказывала. До сих пор помню, как Наташа садилась на корточки у кровати, брала меня за руку и вспоминала что-нибудь интересное из своей жизни или смешную байку. Я не видела лица Наташи, помню лишь, как в ночной больничной коричневой темноте светлели контуры её медицинского колпака. Иногда она приносила таблетку.
– Пей, только тихонько, – торопила Наташа. – И никому не говори.

Я спешно глотала таблетку и запивала её из поильника клюквенным морсом. До сих пор вкус морса ассоциируется у меня с больницей и оперблоком. Я выпивала таблетку и, благодарная, засыпала.

Сейчас, во времена пандемии, мне иногда на глаза попадается разный информационный бред. Особенно царапнула одна благоглупость.

«Теперь мы наконец-то поймём, что важны врачи, сантехники, таксисты и курьеры, а не артисты и музыканты», – философствует какой-то серьёзный человек.

Нет, нет! Ты не прав, умный человек. Важны все. Абсолютно все! И врачи, и нянечки, и работяги, и священники, и актёры. Ведь когда мне так отчаянно по ночам не хватало укола или таблетки, а добрая Наташа была далеко, я слушала радио и спасалась только им.

Я искала на волнах радиоспектакли, разучивала песни, поэтому берегла приёмник как зеницу ока. Прятала его от злой Ларисы Николаевны и боялась, что она найдёт и отберёт его, когда я буду спать. А когда не хватало укола, то Наташа рассказывала свои истории.

С тех пор прошло уже тридцать лет, но детская память – удивительная штука. Я и лиц этих людей в медицинских халатах почти не помню, а вот их голоса, смех, манеры, жесты врезались в память навсегда. Они всё ещё приходят, садятся в моих снах на кровать, успокаивают и начинают говорить о чём-нибудь хорошем.

Наташа, если ты жива, то дай Бог тебе радости. Дай Бог радости всем нам.