Трудно вспомнить более спокойную бабушку, чем баба Маня. Официально – Мария Митрофановна, а совсем по-простому – Марья или Кустенчиха. Если кто-нибудь из соседей рассказывал собеседнику о незнакомом человеке и не мог придумать подходящих слов, он по многолетней традиции брал Митрофановну за образец: «в теле, как Митрофановна», «размером с бабу Маню», «шириной с Марью», «голосиста, как Кустенчиха», «с грудями как у Митрофановны».

«Крупногабаритная» – называл соседку Яков Феоктистович. Она не обижалась. Мирно сидя на лавочке с карманом, полным семечек, кивала на приветствия прохожих.
– А она всегда в теле была. В войну девки все тощие, как палки, а Митрофановна круглая, дородная. Ела как все – не досыта, а груди еле носила. Мужики все облизывались, – делился воспоминаниями дед Яков.

Соседка частенько его выручала. Охотник и рыбак всю свою жизнь, Феоктистович не мог сам для супа лишить жизни домашнюю курицу. Засунув птицу под мышку, он бежал к соседке, вручал живность и, почти плача, убегал куда подальше. Флегматичная баба Маня, хорошо знавшая своё дело, через некоторое время оставляла тушку у забора, предоставляя дальнейшие заботы уже супруге деда Якова. Тот за услугу делился уловом.

Иван, муж Митрофановны, невысокий конопатый мужик, тихий и малоразговорчивый, появился в деревне после войны. И хотя потом прожил здесь всю жизнь и вырастил с Марьей пятерых детей – всё-таки остался пришлым, чужаком. Может, оттого что из-за ранения не курил с мужиками, работал ночным сторожем на птичнике, а днём на людях бывал редко. Избегал компаний и шумных застолий – здоровье не позволяло. А дети побаивались дядьку Ивана из-за полузакрытого глаза, также пострадавшего в войну. Дядька знал об этом и пугал их изредка, выпячивая страшный незрячий глаз на расшумевшуюся ватагу.

Досужие кумушки даже решили, что Иван Кустенко – ведьмак. Нашлась и свидетельница того, что Иван по ночам, обернувшись ужом, в чужих сараях доит коров. И на кур делает подклады, чтобы не неслись. Ни баба Маня, ни сам герой не обращали внимания на наговоры, жили себе, никому не мешая.

С годами дядька Иван делался всё меньше, а Митрофановна – всё больше. Имея маленькие, почти миниатюрные ступни, грузная женщина всё реже уходила от двора. Она никогда не жаловалась на свою болезнь, которая и была причиной такой полноты, и не унывала. Распевая песни на весь двор, управлялась с хозяйством, не прибегая к посторонней помощи, даже когда муж захворал.

Конечно, разъехавшиеся дети бывали у родителей и помогали. Но привычки матери они изменить не могли. Можно представить, в каком виде находились дом и двор, если бабе Мане трудно было наклоняться, сгибаться и пролезать в узкие двери хозяйственных построек. В некоторые из них бабушка не заходила годами. Зато решительно отказалась ломать русскую печь и пекла ароматный, пористый, чудесный хлеб. Сколько свадеб в деревне сыграли с её караваями… Баба Маня за эти буханки и денег не брала.

В тот майский день Иван захотел солёных огурцов. Косясь невидящим глазом на коврик у кровати, виновато попросил:
– Мать, я бы огурчика съел, что ли.
– Вот управлюсь и принесу, – пообещала хозяйка.

Если учесть флегматичность Митрофановны и её габариты, неудивительно, что ожидание Ивана затянулось. Но хозяйка не пришла и спустя три часа, так что муж забеспокоился и попытался встать с кровати. Где Мария?

А баба Маня сначала вспоминала, куда с осени определила бочонок с солёными огурцами. Тогда дед был крепче и ещё помогал по хозяйству. Может, это он выполнял поручение жены? Точно! Верная старым привычкам, она приказала поместить бочонок в погребок на заднем дворе. Такими погребками тогда уже мало кто пользовался, их заменили холодильники и просторные погреба под полом в доме. Но бабу Маню не переубедишь: капуста, огурцы и помидоры должны храниться как в старые добрые времена.

Положив связку ключей в бездонный карман фартука, Митрофановна неторопливо отправилась на задний двор. Протиснувшись в калитку, задумалась: а как она попадёт в узковатый лаз погребка? Много лет сюда ходил только тонкий и звонкий супруг. Но желание угодить заболевшему мужу толкнуло на отчаянный шаг.

Вот и крыша, обложенная с осени дёрном. Распахнув дверцу, баба Маня с трудом наклонилась, протиснулась боком и осторожно поставила ногу на первую ступеньку. Та заскрипела. Вторая ступенька тоже задумалась. Третья с отчаянием взвыла. А четвёртая просто обломилась, и Митрофановна всем грузным телом рухнула вниз, ободрав локти, бока и колени.
– Живая!

Баба Маня минут десять пыталась сесть на земляном полу, усыпанном опилками, ругая и жалея свой тяжёлый живот, необъятный бюст и маленькие ноги. Наконец сесть удалось. А как обратно? В открытую дверцу виднелся кусочек синего неба. Стайка ласточек пронеслась, скорее всего, к сараю, где птички обычно лепили гнёзда. Лёгкие облака подавали надежду на очень нужный дождик. И тут порыв ветра захлопнул дверцу.
– Господи, за что? – возопила пленница.

И кто теперь догадается, что бабушка здесь? Митрофановна прикинула: сегодня только вторник. Дети приедут в лучшем случае в пятницу. Четыре дня! Сидя в темноте, прислонившись спиной к тому самому злосчастному бочонку, женщина вытирала уголком фартука нахлынувшие слёзы.

Надо подумать, что делать дальше. И пока варианты спасения не нашлись, голову заняли мысли о прошедшей молодости.

Почему-то детство не хотело напоминать о себе. А вот военная юность тут же всплыла в памяти. Когда мужики ушли на фронт, их, девчонок, куда только не посылал работать председатель Трофим Исаакович. Раненный ещё в Первую мировую, он не попал на фронт. Вместо боевого эскадрона ему досталась армия баб, стариков и детей. Лихую шашку заменили личный пример, убеждение, а где и крепкое словцо. Ладная с виду Маня всю военную пору орудовала то топором в лесу, то косила высокую траву, то метала сено в стога. Неизменно с песней.

Тогда, в сорок четвёртом, случилась и первая любовь. Он оказался женатым и вскоре уехал, а у Мани дочка родилась. Может быть, одна бы потом и вековала. Девкам мужиков не хватает, кто позарится на бабу с дитём? Хотя желающих стать мужем на одну ночку всегда доставало.

Когда началась война с японцами, много военных прошло через деревню. Шли ночами, молча пыля по дороге. А днём отсиживались в кустах да кукурузе. И не один предлагал красавице свою любовь. Эх, когда это было…

В то же самое время дед Иван, лёжа на кровати в ожидании солёных огурчиков, вспоминал в который раз, как их полк перебросили на Дальний Восток – к чёрту на кулички. Когда сержант Иван Кустенко увидел статную Марию, решил: останусь жив – вернусь к ней! Уж больно похожа на его первую жену Настю. Погибла Настя под бомбёжкой в первый день войны, прожили вместе всего две недели. Из родных не осталось никого. Деревню сожгли немцы.

…Бабе Мане в темноте вовсе нетрудно было вспоминать яркую голодную молодость. И день, когда неожиданно возник на пороге старой хатки молодой конопатый солдатик – с рыжими бинтами в пол-лица, с медалями на давно не стиранной гимнастёрке. Он молча топтался на пороге, не решаясь объяснить причину своего появления. А маленькая Манина дочка подбежала к незнакомому дядьке, улыбаясь, и протянула ручки. Солдат не оттолкнул чужое дитя, взял на руки, достал запылившийся кусочек сахара и маленькую куколку, настоящую! Где взял? Это потом Мария узнала, что выменял на банку тушёнки. Помнил, куда и к кому едет.

Остался солдат. Стал мужем, отцом, а потом и дедом. Ни разу не упрекнул свою Маню за её первую неудачную любовь. Хлебнув горя, он умел ценить тихое семейное счастье.

Иван… Как он там? Я тут сижу, отдыхаю. Мария Митрофановна вздохнула. Что делать? Вспомнила, куда Иван по осени ставил бутылки наливки. Пошарила кругом руками. Вот бутылочка. Напиток оказался сладким, но крепким, приятно взбодрил. Да так, что баба Маня, тряхнув головой, затянула во всё горло:
– Эх, полным-полна моя коробушка, есть и ситец, и парча!

Эту песню сменила другая, затем третья. А когда Митрофановна затянула звучно «Ой, мороз, мороз», дверца погребка открылась. Соседи – Феоктистович с супругой, запыхавшиеся и удивлённые, в недоумении смотрели на затворницу.
– Ох и горазда же ты, Мария, на песни.

Через час «спасатели» – Яков с Зиной, Николай и старший сын бабы Мани Сашка с женой – сидели во дворе под сливами. Огурчики, капустка, бутылки наливки, знаменитая душистая буханка. Вынесли кресло для Ивана. Весна, красота.
– Ну, за песню русскую – спасительницу. За неё и за нас!

Очень душевно посидели. Конечно, синяки и ссадины у бабы Мани ещё долго проходили, зато муж немного ожил и повеселел.

Правда, следующее застолье было тихим. Всего через месяц с небольшим стала Митрофановна вдовой.