В начале октября прошлого года я взял две недели отпуска, которые планировал ещё в начале 2020-го, заранее расписав практически каждый день. А планы были грандиозные. Во-первых, побывать дома в Белоруссии, съездить на могилки родителей и просто погулять по улицам города моей юности. По возвращении из Гродно в Москве меня должен был встречать Эрих, приятель из Германии.

Эрих представляет в России одну известную немецкую компанию. Всю жизнь он только и делает, что переезжает по делам фирмы с одного материка на другой, живёт по нескольку лет в очередной стране и отправляется дальше. В Москве он задержался надолго.

С немецким приятелем мы познакомились дома у нашего общего товарища. Эрих очень прилично говорит по-русски, владея ещё как минимум пятью или шестью языками. Внешне мало походит на немца. Я бы скорее предположил, что передо мной литовец или поляк.

Во время нашей первой встречи он показал мне фотографию своей семьи. Жена и двое детей – девочка и мальчик. Я долго рассматривал фотографию и всё соображал, где он мог познакомиться с будущей женой. При таком разбросе географии это могло случиться где угодно: в лесах Амазонии, в старой доброй Эфиопии или переполненном Бомбее.

– Эрих, твоя супруга не из Африки?
– Да, она арабка, – подтвердил приятель. – Не удивляйся, так сегодня живёт среднестатистический европеец. Я чистокровный немец, жена из Алжира, а семья проживает во Франции, на побережье Средиземного моря. Наш главный принцип – везде и во всём толерантность.
– А общаетесь на каком языке?
– С женой обычно на арабском, с детьми ещё на французском и немецком. Правда, мы уже несколько лет в разводе. Я продолжаю ездить по командировкам, живу один, а семья окончательно осела во Франции.

У Эриха кроме обычной работы есть два взаимоисключающих увлечения. Во-первых, он, как всякий природный немец, любит пиво. Пьёт столько, что заимел «пивной живот». В то же время он каждый год принимает участие в каком-нибудь международном марафоне, а иногда и не в одном. Бег на длинные дистанции – второе увлечение моего друга. Я знаю, что пятидесятилетие Эрих отметил участием в своём пятидесятом забеге. Стоило произнести название какой-нибудь страны, Эрих тут же начинал копаться в памяти, вспоминая, бегал он в тех местах или нет.

Однажды в компании мы заговорили о Генисаретском озере. (Генисаретское озеро также известно как Кинерет или Галилейское море. Озеро на севере Израиля, многократно упоминаемое в Ветхом и Новом Завете. – Ред.) Никто из нас в тех местах не бывал, но каждый что-нибудь о нём сказал. Молчал только один Эрих. Он дождался, пока все умолкнут, и стал выдавать об этом озере такие подробности, о которых наверняка не подозревают и сами израильтяне. Вернее, не о самом озере, а об окружающем ландшафте – горочках, спусках, продолжительных подъёмах и ровных участках. Наблюдая удивление на наших лицах, Эрих в свойственной ему манере произносить слова, немного растягивая звучание гласных, произнёс:
– Ничего удивительного. Я бежал марафон вокруг Генисаретского озера и даже занял второе место.

Однажды я у него поинтересовался:
– Эрих, почему ты так хорошо говоришь по-русски? Ты жил в ГДР и учил русский в школе?
– Нет, я из другой части Германии. Мой родной город Саарбрюккен расположен на границе с Францией. Так что ещё мальчишкой я уже неплохо знал французский, а в школе учил английский. У меня с детства открылись способности к языкам. Когда служил в бундесвере, меня определили в подразделение, занимавшееся прослушкой переговоров ваших военных. Противник говорил по-русски, вот мне и пришлось в срочном порядке учить русский.

– Тогда я тебе сочувствую, – покачал я головой. – Представляю, какая это скука – зубрить наши военно-технические термины.
– Нет, падре Александр, для начала мне пришлось изучить специфический словарь русского мата. Потом узнал значение слов «ковёр», «сервиз», «костюм», «отрез». Те, кого я слушал, представлялись генералами, матерились и хвастались, кому и что удалось достать. Они почему-то вместо «купить» говорили «достать».

Я слушал его и смеялся:
– Эрих, скорее всего, наши говорили по незакрытой телефонной линии, зная, что она стоит на прослушке. Они просто морочили тебе голову.

Вот с таким человеком мне предстояло отправиться в недельное путешествие на полуостров Крым. Больше всего Эриха интересовал Севастополь. Почему, я его не спрашивал, надеясь прояснить этот вопрос позже. Но перед поездкой в Крым я хотел побывать на родине, в Гродно.

Лишь после смерти отца я ощутил, как мне его не хватает. Моим воспитанием больше занималась мама, отцу было некогда, он служил Отечеству. Если я его и видел, то мельком. Он постоянно решал чужие проблемы: кому-то помогал, кого-то поддерживал. За всем этим у нас с папой не случилось дружбы. Я его очень любил, гордился им, но не помню, чтобы хоть однажды мы сели с батей и о чём-нибудь поговорили. По душам, как самые близкие. Говорили, но всё больше о несущественном. Сейчас приезжаю к нему на могилу. Уберу, послужу панихиду, потом сажусь рядом и слушаю тишину.

Вернувшись, ночевал у дочери в Москве. Утром решил выехать пораньше, чтобы успеть перед вылетом послужить в храме. А ночью во сне увидел папу. Он улыбался и приглашал пообщаться. Я сказал: «Отец, прости, мне нужно спешить». Он, не переставая улыбаться, ответил: «Сынок, ты уже старый. Не суетись».

В самолёте на Симферополь я спросил друга:
– Эрих, благодаря твоей настойчивости я впервые побываю в Крыму. Симферополь, Севастополь… Ещё в детстве эти города были у нас на слуху. Но тебя почему туда тянет?
– Падре, я лечу с одной целью: мне хочется пройти по местам, где когда-то воевал отец, – неожиданно признался немец. – Он мало что рассказывал о войне. Но если при нём начинали вспоминать русскую кампанию, он обязательно произносил слово «Севастополь». Ещё я слышал от него «Балаклава».
– Твой отец воевал в Крыму? В частях вермахта или СС?
– Нет, не в СС. Отец служил врачом в военно-полевом госпитале. На Восточный фронт попал в начале сорок второго и всю войну провёл на побережье Чёрного моря. Сперва госпиталь базировался в Севастополе, а потом их перевели в Николаев. В апреле сорок четвёртого Красная армия выбила немецкие части из Николаева, и отец попал в плен. Несколько лет провёл в Сибири.
– Отец рассказывал тебе о войне? – поинтересовался я у приятеля.
– О самой войне – почти ничего. Рассказывал, что в их лагере лечились многие русские офицеры и члены их семей. Так что в плену он не бедствовал, во всяком случае, не голодал. Его берегли как хорошего специалиста и не гоняли на тяжёлые работы. Тебя интересует эта тема?
– Да, интересует. Хотя мне, как и тебе, отец ничего о войне не говорил. Лишь раз, выпив в День Победы, рассказал, что это такое. И только потому, что в тот момент я ляпнул какую-то глупость. А так всё больше вспоминал своих бойцов из танковой роты. Батя был ротным старшиной. Это очень трудная задача – держать дисциплину в стане победителей. Вот о первых месяцах после войны он, бывало, иногда вспоминал. Кстати, госпиталь твоего отца располагался в Николаеве, а мой отец первые три года войны находился под немецкой оккупацией как раз в Николаевской области. Вполне возможно, они где-нибудь и пересекались. Правда, мой отец был тогда совсем юным. Твой отец попал к нашим в плен, а моего только призвали в армию – он отправился освобождать Европу от Гитлера.
– О, Гитлер – это ужасно, – поморщился Эрих. – Наци и все эти СС… Как хорошо, что война и всё, что с ней связано, остались в далёком прошлом.

В Севастополе мы дни напролёт гуляли по городу. Ездили в Херсонес на место, где, по преданию, крестился великий князь Владимир. Побывали в Балаклаве. Эрих сидел за столиком на веранде, пил молча пиво, смотрел на воду и проходивших людей.

– Знаешь, падре, представляю, что отец мог вот так же, как я сейчас, сидеть на этом месте, пить пиво и любоваться морем. Он тогда был вдвое моложе, чем я сейчас. Мне фантастически повезло, что он не погиб под бомбами и не умер в плену. Иначе бы я просто не появился на свет.
– Да, Эрих, – согласился я. – Мне тоже повезло, что отца не угнали на работы в Германию и не успели ликвидировать отступающие каратели. И что он потом уцелел на фронте. Нам обоим здорово повезло, иначе не сидели бы мы здесь с тобой и не любовались этими красотами.

Как-то раз, гуляя в центре Севастополя, мы оказались рядом с известным Владимирским собором, в нижнем храме которого покоятся останки русских адмиралов XIX века, героев Крымской войны. Чтобы выйти к собору, нужно подняться по узкой улочке между близко стоящими домами. Мы уже практически поднялись и вдруг в растерянности остановились.

На крыльце перед входом в старинный каменный особняк с обеих сторон от дверей развевались на ветру два бело-красных полотнища со свастикой. На крыльце в фуражке и шинели, перепоясанной портупеей, стоял статный офицер и что-то по-немецки кричал водителю ретроавтомобиля.

– Эрих, – схватил я за руку приятеля в ужасе, – ваши в городе! Кстати, что кричит этот офицер?

Конечно, мы догадались, что угодили на съёмочную площадку. Эрих с интересом наблюдал за происходящим.

– Я его не понимаю. Но делает он это очень убедительно.

Стараясь никому не мешать, мы протиснулись вдоль забора и направились к храму. И тут же оказались посреди массовки. Человек тридцать в шинелях характерного серо-зелёного цвета, с карабинами в руках, тихо переговариваясь, стояли в ожидании съёмок.

– Кстати, у вас в Германии сейчас снимаются фильмы о Второй мировой? – спросил я немецкого приятеля.
– Практически нет, – отозвался Эрих. – В этом нет необходимости. Тема войны закрыта, Европа сейчас толерантна. Не нужно вспоминать старые ошибки, нужно всем и всё простить. Мы в Германии всё плохое уже забыли и думаем только о мирном будущем.
– Ты прав. В Европе обо всём забыли. Или делают вид, что забыли. Пару лет назад я специально побывал в Дрездене, чтобы увидеть знаменитую художественную галерею. В своё время союзники сравняли Дрезден с землёй. Русские солдаты нашли и спасли бесценные полотна мастеров. Ты знаешь, пока мы там были, я спрашивал немцев, помнят ли они, кому обязаны возрождением города и галереи? В ответ мне пожимали плечами. Сегодня это уже неактуально. Хотя и не везде. В Италии я не видел ни одной таблички на английском, ни одного указателя. В Болонье вообще заблудился на вокзале, потому что все указатели только на итальянском. Потом понял: не любят итальянцы англосаксов, нет в них толерантности. А ты молодец, в тебе это воспитали.

Говорю, а сам замечаю, как у Эриха начинают сжиматься кулаки. Тихо, почти шёпотом, он произнёс:
– Я их ненавижу. Если бы ты знал, как я их ненавижу! Кому понадобилось превращать в руины мой Саарбрюккен? И главное: зачем? Осень сорок четвёртого, война заканчивается. Что им сделали несчастные дети и женщины? Русские не бомбили, нас бомбили англичане. А потом американцы.

Больше я его таким не видел. По прибытии автобуса в Симферополь у нас оставалось ещё время, чтобы заехать в Троицкий монастырь поклониться мощам святителя Луки Крымского.
– Лука Крымский – кто это? – поинтересовался Эрих.
– Он был врачом, как и твой отец. Во время войны спас тысячи жизней. Гениальный хирург и одновременно епископ. Святой человек, много страдал за веру. Сидел в лагерях в Сибири.

Эрих молча слушал, а перед самым входом в храм остановился.

– Не знаю, как правильно поступить. В Германии я написал специальное письмо с просьбой не вычитать из зарплаты налог, идущий на содержание церкви. У нас так можно. Ты пишешь, что перестал верить в Бога и потому отказываешься платить налог.
– Это тоже толерантность?
– Нет, – пожимает плечами Эрих, – просто экономия.
– И сколько тебе удаётся сэкономить?
– Тридцать евро в месяц.
– Всё те же тридцать? – вздохнул я. – В этом мире ничего не меняется. Всё равно, раз уж приехали к святому, вместе к нему и пойдём. Он даже таких, как мы с тобой, принимает.

В самолёте, возвращаясь в Москву, я рассказал немецкому другу, как видел во сне отца и о той фразе, что он произнёс.

– Эрих, мне очень не хватает общения с отцом. Он умер в девяносто. Я уже и сам старик. Казалось бы, столько лет прошло, а всё равно его не хватает. Связь между отцом и сыном – связь на всю жизнь.
– Мой отец тоже умер, прожив более девяноста, – отозвался Эрих. – Иногда мне тоже хочется с ним поговорить. Мы, немцы, не сентиментальны, держим дистанцию даже с детьми и очень быстро побуждаем их жить самостоятельно. Но отец есть отец, его никем не заменишь.
– Эрих, прости, когда ты в последний раз виделся с сыном? Нет, не по скайпу. Когда ты обнимал своего мальчика, разговаривал с ним? Ты знаешь, это очень важно – разговаривать отцу с сыном. Пройдёт время. Что он о тебе вспомнит? Что расскажет о тебе собственному сыну?
– Что вспомнит… Действительно, что? – приятель задумался. – Я работал в Калькутте, когда ему исполнилось десять. С женой мы уже разошлись, но по моей просьбе она прилетела с сыном, чтобы в Индии отпраздновать его первый юбилей. Устроили отличный пикник и потом целый день катались верхом на слонах. В Крыму я почему-то вспоминал тот день рождения. Знаешь, по-моему, в моей жизни это был самый счастливый день.
– А в его жизни? Какой день будет самым счастливым?

Мы продолжали лететь молча. Эрих чаще отвечал на мои вопросы, чем спрашивал сам. Он смотрел в окошко иллюминатора и о чём-то думал. Я не стал его отвлекать. В Москве, прощаясь, он вдруг сказал:
– В апреле будущего года я планировал брать отпуск, лететь в Штаты и бежать Бостонский марафон. А сейчас решил, что поеду во Францию. За всей этой суетой я и не заметил, что мой мальчик вырос. Эта поездка в Севастополь заставила многое переосмыслить. Ты прав: отец должен разговаривать с сыном. Упустишь день – опоздаешь на целую жизнь.