Теперь она всегда просыпалась рано и всегда с радостью, потому что в сарае ждало птичье хозяйство. Будил её петушиный крик. Петух давно откукарекал, но со сна казалось, что затухающий звон ещё стоит в ушах даже в полной тишине и требует действий.
– Сейчас, не торопи, сама знаю, – говорила Евдокия Григорьевна и не так быстро, как хотелось бы, спускалась с кровати.

Первыми у закрытых ворот сарая толпились утки. Они ждали с покорной терпеливостью, точно старухи, занявшие очередь у сельского магазина. Но, когда двери сарая распахивались и утки, толкаясь, устремлялись наружу, поверх их голов начинали кубарем вылетать куры. Евдокия Григорьевна готовилась к такому нашествию, но всякий раз не успевала отступить, и выносимые мощным потоком куры едва не валили её с ног. Последним, со шпорами на лапах и враскорячку, как только что соскочивший с лошади всадник, появлялся рыжий петух.

Куры разбредались по двору, а утки, непрерывно крякая, шли к уличной калитке, за которой их ждала канава с водой. Вслед за ними на улицу осторожно выбирались и куры. В отличие от своих шлёпавших по земле товарок, они двигались словно на цыпочках, размышляя, куда поставить собранную в пучок лапу.

Птичье хозяйство было беспокойным, и Евдокия Григорьевна целый день, словно часовой, держалась настороже. Утки, правда, проводили время у канавы. Здесь для них Евдокия Григорьевна углубила яму, где можно было даже поплавать, не касаясь дна, и уходили с привычного места, только чтобы наскоро похватать из корытца размоченного хлеба. Зато куры так и норовили выскочить на дорогу, под колёса машин, или пробраться в огород.

Два или три раза в год к Евдокии Григорьевне приходил свататься вдовый пенсионер Иван Обручев, семидесятилетний лысоватый старик с коричневым от загара лбом. Иван был человеком решительным, но перед Евдокией Григорьевной робел. И дело тут не в том, что он жил на «пролетарской», заводской стороне, а Евдокия Григорьевна на «купеческой» – так ещё до революции в городе называлось место, застроенное частными домами. Иван с молодости был влюблён в Евдокию Григорьевну и на танцы в городской парк приходил всегда выпивший, задирал парней, лишь бы обратить на себя Дуняшино внимание. Но куда ему было соперничать с её ухажером Петей, купеческим сыном и красным командиром, опутанным поверх гимнастёрки скрипучими командирскими ремнями.

В доме Евдокии Григорьевны Ивана всегда удивляла старая, подержанная мебель, никак не вязавшаяся в его представлении с «купеческой» стороной: кровать с поржавевшими шишечками, изъеденный жучками комод, стол и шатавшиеся стулья. От прежних времён сохранились лишь швейная машинка «Зингер» на ажурных чугунных ножках с цифрами «1909» и две картины в золочёных багетных рамках.

Со сватовством у Ивана никак не получалось. И причина, как думал он, крылась в курицах и утках, будь они неладны, которые требовали постоянного внимания. Стоило только Ивану завести разговор о прожитой жизни и одиночестве, как с птицей что-нибудь происходило, куда-то она забиралась, пропадала с глаз, и Евдокия Григорьевна срывалась, бежала на улицу.

Когда она возвращалась, старик продолжал:
– Пенсия у меня хорошая, восемьдесят семь рублёв.
– Хорошая пенсия.
– А то, я ведь всю жизнь на заводе отработал. Теперь твои тридцать два рублика. Вместе это уже больше сотни. Да с огорода можно овощей и ягод продать рублей на пятьдесят в месяц. Да куриное яйцо, оно сейчас в цене. У нас на заводе начальник цеха столько не получает.

Разволновавшийся старик выкладывал на стол пачку папирос «Север», собираясь закурить, совсем забыв, что Евдокия Григорьевна не выносит табачников. Хорошо ещё, что не успевал ляпнуть свою любимую приговорку: «Кто не курит «Северок», тот подхватит трипперок».
– Иди, иди, Иван, дымить на улицу. У меня сроду в доме не курили.
– Это я так, по забывчивости, – смущался старик, собираясь продолжить разговор о пенсии, но тут на улице начиналась петушиная драка. Евдокия Григорьевна бросалась к распахнутому окну, Иван тоже оборачивался. Драка уже завершалась. Чужой петух убегал, а следом за ним на огромной скорости мчался петух хозяйский, и лапы у него мелькали, как велосипедные спицы.
– Под машину попадёт, вот окаянный, вот паразит! Я сейчас, Иван.

Через минуту Обручев видел спешившую за петухом Евдокию Григорьевну на улице.

Скучая, старик оставался в доме один и с грустью думал, что теперь, когда его одёрнули с табаком, как-то не с руки доставать припасённую к сватовству чекушку водки. Она спряталась глубоко в кармане пиджака, пригрелась там в тепле, дремлет, но, как только Иван вспомнил о ней, начала подавать нетерпеливые сигналы. У него возникала мысль откупорить её, беспокойную, хлебнуть втихаря для храбрости и снова спрятать в карман. Останавливал лишь страх быть застигнутым врасплох: хорош будет женишок, который, не дождавшись хозяйки, сосёт в чужом доме из горла водку. Тогда надо сразу забыть сюда дорогу.

Иван смотрел на висевшую на стене фотографию мужа Евдокии Григорьевны. С ним, Петей, они вместе вернулись с Гражданской войны, только Петя был командиром эскадрона в Первой конной армии Будённого, а он всю войну охранял склады в тылу. Правда, через двадцать лет другая война, Отечественная, уравняла их. В сорок первом обоих призывали в один день, и на вокзале они стояли рядом среди ревевших баб и ребятишек, а пробегавшие мимо командиры уже кричали:
– На посадку в вагоны… По двое в шеренгу стройся!

В эту войну Иван даже вырвался вперёд: Петю через два года убило под Курском, а он остался живым.

Евдокия Григорьевна возвращалась запыхавшаяся, словно бегала за петухом к центру города, и по лицу её было видно, что она не понимает, как сюда попал и что здесь делает Иван Обручев.
– Сейчас чай пить будем, – говорила она и шла на кухню ставить чайник.

А пока тот закипал, отправлялась во двор, и Иван слышал её тонкий голос, сзывающий птиц:
– Утя-утя, цып-цып-цып.

Подождав ещё немного, старик поднимался и, не прощаясь с хозяйкой, так и не завершив сватовства, шёл домой. Когда проходил по мостку через канаву, зыркал по сторонам, не видел ли кто его позора. Но людей поблизости не было, и даже утки одновременно ныряли, выставив над водой хвосты и лапы.

В один из таких вечеров он рано лёг спать. Напротив кровати висел купленный когда-то для красоты коврик-картинка с двумя целующимися на пруду лебедями. Жене Анне в своё время нравились лебеди, и она со вздохом говорила:
– Вот так и люди вместе должны жить.

Ивана целующиеся птицы не интересовали, а вот пруд у дома иметь хотелось: в пруду можно купаться, ловить рыбу и полоскать бельё, а не таскать воду с колонки. За свою жизнь он натаскал в вёдрах столько воды, что хватило бы налить настоящее озеро.

Охмелев от выпитой чекушки, Иван взглянул на коврик и подумал: «А ведь права была Анна, вместе жить лучше. Эх, только бы Дуняшу уговорить. В следующий раз так прямо и начну с главного – выходи, мол, за меня замуж. Я на все руки мастер, и крыльцо гнилое заменить, и крышу перекрыть, а на месте канавы пруд выкопаю, и не только сами будем купаться, рыбу ловить, бельё полоскать, но и уточек запустим, пусть целуются».

Евдокия Григорьевна ещё не ложилась, собирая своё птичье хозяйство обратно в сарай, предусмотрительно поставив туда корытца с кормом и натяпанной мокрицей. Куры приближались к дверям короткими перебежками, успевая на ходу порыться в земле. Утки, как и раньше, возвращались гуськом, усталые и довольные, словно, отстояв с утра очередь в магазине, весь день потом полоскали в канаве бельё.

И только переделав все дела, зайдя в дом, она подумала об Иване Обручеве, не зная, как отнестись к его появлению. Евдокия Григорьевна любила тишину в своём доме. Это была не насторожённая, напряжённая тишина, готовая оборваться, а ласковая, разлитая по дому подобно печному теплу, и любой звук, едва возникнув, тут же уютно сворачивался где-нибудь в уголке.

Но сейчас к привычным звукам шагов, скрипу половиц, шёпоту утренних и вечерних молитв добавился ещё один редкий звук. Евдокия Григорьевна плакала.

Она сидела за столом под фотографиями свёкра и свекрови, мужа, сына и невестки. Это были большие портретные снимки, увеличенные, отретушированные и вручную раскрашенные местными умельцами. Плакала она, жалея себя, жалея мужа Петю, убитого под Курском прямым попаданием снаряда в блиндаж. Как она молила Бога, как просила Матушку Заступницу, Николая Угодника Чудотворца уберечь хотя бы сына, воевавшего на Степном фронте снайпером! И отмолила. Все вместе они его уберегли.

Старик Иван Обручев растревожил, всколыхнул устоявшееся было прошлое, и оттуда, из навеки исчезнувшего, но такого дорогого мира к ней вернулись воспоминания об их общей с Петей молодости, когда они под руку шли в городской парк на танцы. Вечер был тёплый, и с каждым шагом всё слышнее звучала музыка, пока не сверкали между деревьями, поверх голов танцующих, не ослепляли глаза медные трубы военного оркестра, игравшего скорбный вальс «На сопках Маньчжурии»:
Ночь подошла,
Сумрак на землю лёг,
Тонут во мгле пустынные сопки,
Тучей закрыт восток.
Здесь, под землёй,
Наши герои спят,
Песни над ними ветер поёт,
И звёзды с небес глядят.