Говорят, люди, с которыми мы пересекаемся в жизни, попадаются нам неслучайно и любые такие встречи имеют глубокий смысл. Даже встречи с теми людьми, которых мы видим всего пару минут. Мужик попросил дать закурить на железнодорожной станции, а ты не отказал, и вы потом разговорились, перебросились ничего не значащими словами. Вредная тётка в очереди, которая завелась как пила. И даже молчаливая девушка, что едет в троллейбусе, прислонив голову к оконному стеклу, и думает о своём, погружает тебя в прохладный сумрак памяти. Только зачем они нам встречаются, какие знаки подают?

Какие знаки подавали мальчишки и девчонки, которые учились со мной в первых классах всего несколько месяцев, а потом исчезали где-то в пустоте вместе с родителями, переезжавшими на новое место жительства? Кто были все эти Пети Ерохины, Миши Поспеловы, Оли Ефимовы и странный второклассник, от которого осталось лишь таинственное «А. Григорьев»? Зачем они сохранились на школьных групповых фотографиях? И самое странное – почему-то я до сих пор их помню? Ведь они мне даже время от времени снятся. Что уж тогда говорить о людях случайных, незнакомых, но попадающихся гораздо чаще?

Тот мужик был совсем неприметным – точно таким же, как десятки других водителей пазиков, снующих по городским улицам. Если бы не номера маршрутов, можно было бы подумать, что некая секретная биолаборатория выпускает водителей под копирку – чуть седоватые, немногословные, с вековой печалью в глазах и плохо скрываемой обидой на весь мир. Я даже не замечал, что в его кабине, в отличие от других шоферюг, висел православный календарь, а не какая-нибудь роскошная красавица или очередной китайский зверь года. Но однажды мне пришлось обратить на него внимание, как и другим пассажирам в салоне.

Мы ехали как обычно, пазик трясся от остановки к остановке, и вдруг в салон вошла женщина. Она небрежно кинула мелочь к кучке монет, лежавших около водительского сиденья. Водила взглядом пересчитал сумму и флегматично заметил:
– Не хватает маненько. У нас проезд четырнадцать рублей.

Я уже очень давно не слышал слова «маненько», да и прежде оно звучало разве что из уст какой-нибудь бабушки на рынке. Возможно, он родом из деревни, но так в нашем городе уже давно никто не говорил.

Женщина усмехнулась, добавила пару рублей.

– Надо же, «маненько»… Русский язык сначала подучи! В двадцать первом веке живём, а он – «маненько».
– Блин, кто нас только не возит! – поддержал какой-то пассажир.

Стоявшие рядом пассажирки прыснули, но водитель не проронил ни слова, лишь отвернулся. Его лица я не видел, но чувствовал, что мужику обидно. Другой его собрат в подобной ситуации не полез бы за словом в карман и сразу поставил хамку на место, но этот мужик терпеливо снёс оскорбление. Мне было жаль шофёра.

С тех пор я часто становился пассажиром пазика терпеливого водилы и вскоре понял, что его молчаливая реакция на несправедливость – вовсе не случайность и не следствие усталости. Шофёр действительно разительно отличался от коллег. Он никогда не матерился и вообще редко открывал рот. В его кабине никогда не играли привычные «Авторадио» или «Радио Шансон», а царила тишина. Да и на дороге он вёл себя иначе, чем прочие работники автобусного парка.

Водителей других пазиков редко волновали такие мелочи, как расписание и безопасность пассажиров. Они могли подъехать к остановке и стоять с открытыми дверями минут десять, а то и больше, дожидаясь, пока в салон не набьётся как можно больше пассажиров. Иные и вовсе выскакивали из кабины в ближайшее кафе за стаканчиком кофе и выпечкой, оставляя людей безропотно ждать. А если какая-нибудь пенсионерка начинала возмущаться, почему так долго стоим, с ухмылкой возражали: «Движемся в пределах расписания», «У меня сегодня весь день перерыва не было», «Ваши жалобы мне по барабану. Хозяин сам за руль не сядет». А потом нехотя всё же трогались с места, всем видом показывая, что делают пассажирам огромное одолжение. Мол, так уж и быть, биомасса, сейчас довезу.

Некоторые водители в час пик устраивали на остановках настоящие гонки с конкурирующими маршрутами. Тогда у них срабатывал противоположный инстинкт – быстрее забить людьми салон и успеть к следующей остановке, опередив соперника. Нередко такие водилы подсекали друг друга при выезде, поливая конкурента отборной руганью. В эти моменты они напоминали голодных щук.

Молчаливый же водитель никогда так не поступал – трогался с места в срок и в ралли с «щуками» не участвовал. Сравнивая его с другими, я думал, что, наверное, тяжко ему живётся в таких условиях, когда более нахрапистые коллеги-рвачи собирают всю выручку, а он добирает, что осталось. «Увы, на то и щука в море, чтобы карась не дремал», – жалел я мужика. И про себя прозвал его Карасиком.

Однажды я стал свидетелем такой сцены. Старая бабулька пыталась забраться в автобус, но безнадёжно застряла на подножке. Точнее говоря, застряла громоздкая тележка, которую бабка безуспешно пыталась втащить внутрь. Автобус был не полон, но люди занимали почти весь проход. Я находился в середине салона, и поначалу бабушку было не видно. Наконец, кто-то сообразил прийти ей на помощь. Народ немного рассосался, и тут я увидел, как людям, которые пытались затащить старушку и тележку, с улицы помогал наш Карасик! Я никогда раньше не видел, чтобы шофёры покидали кабину и помогали гражданам войти.

Впрочем, эти наблюдения я делал скорее по ходу, не особо размышляя о них. Просто было немного странно видеть участливого водителя, приятно ехать именно на его маршруте. Но однажды произошло событие, которое немного изменило мой взгляд на Карасика.

Холодным зимним утром в церкви ещё царил полумрак, лишь редкие свечи поблёскивали в глубине тёмного притвора. Служба ещё не началась, но народ уже собрался на исповедь. Пришло много людей, все стояли довольно плотно, практически спина к спине.

Шло время, двое священников у аналоев принимали «очередников» одного за другим, и вдруг я узнал в одном из исповедующихся Карасика. Оказывается, он стоял впереди всего через пару человек от меня, но я, читая молитвослов, поначалу его не заметил. Странно видеть его здесь, но, с другой стороны, кому ещё из водил, как не Карасику, тут быть?

Наконец подошла и его очередь. Те, кто бывал в таких скоплениях исповедующихся, хорошо знают, что иногда до тебя доносятся слова кающегося человека, и ты с этим ничего поделать не можешь – стоишь и ждёшь, когда придёт твой черёд. Развернуться и уйти нельзя, попросить исповедоваться тише – совсем невежливо. И уши не заткнёшь. Так и приходится волей-неволей выслушивать то, что говорит кающийся грешник батюшке. Именно в такую ситуацию попал и я.

Мне были слышны далеко не все слова Карасика, но по обрывкам фраз я понял, что он находится, видимо, на грани развода. «Не могу… А она… Уйду, терпеть больше нет сил…» – долетало до моих ушей, а батюшка, как мог, утешал мужчину. Наконец, он накрыл Карасика епитрахилью, и водитель пазика согнулся перед аналоем.

Больше в церкви Карасика я никогда не встречал, хотя иногда выискивал его взглядом во время воскресной литургии. Но почти уверен, что он приходил в храм не раз, может, в будни или на субботнюю службу, поэтому мы и не пересекались. Отчего-то мне хотелось думать именно так – подобные люди должны приходить на службы ещё и ещё.

А потом Карасик исчез. Я не знал, что произошло, но его автобус теперь вёл моложавый рыжий парень – с такой же ухмылкой, как у остальных водил. Сначала я думал, что Карасик перевёлся на другой маршрут или подался в таксисты. Но шли годы, а я больше его не видел. И понял, что добрый шофёр, скорее всего, уволился с концами. А может, случилось и кое-что пострашней. Я знал истории, когда у мужиков за рулём городских автобусов случался сердечный приступ. Умирали и пассажиры. Один знакомый всю жизнь, ещё с советских времён, добирался на работу на задрипанных пазиках. Так и умер по пути на службу утром – на сиденье автобуса. До сих пор думаю: что же чувствовал водитель того маршрута? Не мог же он не пропускать всё это через своё сердце, даже заскорузлое от страстей. Потому что в том мёртвом мужчине он не мог не увидеть и свою судьбу, самого себя.

Шло время, и я постепенно забывал о Карасике. В конце концов, жизнь наша, как ряска пруда, быстро затягивается мелкими зелёными крапинками после попадания в воду камня. Лишь иногда в голову приходило запоздалое сожаление – а ведь я даже имени Карасика не знаю, не за кого поставить свечку. И спросить не у кого – вряд ли батюшка вспомнит редкого прихожанина, у него каждую неделю перед глазами проходят сотни, а порой и тысячи людей.

Тем утром я ехал к отцу чинить забор. Знакомая «четвёрка», карасиковский маршрут. Автобус вёл очередной ухарь, а в кресле контролёра сидел его знакомый или коллега. Так теперь часто бывает, ведь должность контролёров у нас давно упразднили ради экономии.

– Ты Серёгу помнишь? – неожиданно спросил шофёра приятель. – Ну, этого, который уволился тогда? Недавно Мишка рассказывал – с ним списывался. Он, оказывается, развёлся со своей ведьмой. Прикинь, да? Говорит, потом школьную любовь встретил – она сама к нему приехала, ждала его всю жизнь. Прямо Санта-Барбара какая-то! Вроде в Посад подался с новой любовью. Ну, совет им да любовь, как говорится. Он всегда такой был, чудной…

Не знаю, говорили ли они про Карасика, но я вдруг понял каким-то шестым чувством, что разговор шёл именно о нём. Даже если тот уволившийся Серёга был совсем другим человеком. Потому что все встречи в нашей жизни – это не простые случайности. Не бывает, чтобы светлячок чьей-то жизни просто так вспыхнул ни для кого. И, может, даже внутри этих прожжённых водил, в сущности, не совсем плохих мужиков, этот свет однажды отразится.

Они смотрят на эту безнадёгу каждый день, сажая себе сердце дешёвым растворимым кофе. Смотрят на свои опостылевшие маршруты, свернувшиеся в знак бесконечности. Не может, чтобы не пробился хотя бы маленький лучик в их жизни. Вот и эти мужики вспомнили о Карасике. Значит, свет фар его пазика светит чуть дальше, чем обычно.

Счастья тебе, неведомый Карасик. А Сергей ты, Павлик или Мишка – всё равно. Только теперь, вспоминая тебя, я понимаю, как же это невыносимо трудно – жить маленькой жизнью, но жить просто и честно. Дай бог, чтобы та, кого ты нашёл, стала для тебя золотой рыбкой.