Семафор
26.01.2022 14:18
СемафорПo ночам Алексей Иванович Бобров бывает раздражён. Он обычно просыпается среди ночи и не спит до рассвета, просиживая томительные часы у окна.

Мороз сжал землю в тиски, и она, казалось, уменьшилась до размеров улицы, двора и дома, где живёт Бобров. Когда он глядит в окно, ему думается, что ночь никогда не кончится, что от холода Земля перестала крутиться и навсегда отвернулась от Солнца. И, словно подтверждая это, деревья опушились таким густым инеем, что ничего не видно вокруг. И как что-то страшно далёкое представляется застывшая, заваленная снегом железнодорожная станция, откуда доносятся сиплые гудки тепловозов и маневровых «кукушек».

Сегодня его раздражают и гудки, и сама станция, и почта возле станции, куда надо опять идти. Месяц назад он отправил в Москву письмо с сигналом о недостатках на железнодорожной станции и теперь ждёт ответа. «Полы не метут, – сигнализировал старик, – а печи на морозе еле теплятся, нет, как говорится, давления в котлах. Дрова и торфяной брикет, выделяемые на топку, сотрудники станции растаскивают по домам. Примите меры».

Тем временем на улице появляются первые прохожие. Они идут с фонариками, и кружок света бежит перед ними по снегу, перемещаясь на деревья, которые искрятся и переливаются, словно оживают, а то вдруг взлетает в небо и растворяется в пустоте.

С восходом солнца всё вокруг дымит. Дымят с холодным блеском деревья, дымят печные трубы, поднимается пар изо рта прохожих, и оттого, что солнце встало, гудки тепловозов со станции слышатся звонче и веселее.

С восходом меняется и настроение Боброва. Сейчас он убеждён, что такая ясная погода обязательно к добру, ответ придёт сегодня, и старается не думать, что и вчера, и позавчера тоже было ясно и солнечно.

Через час он уже стоит на почте. Почта, как внутри сугроба, вся залита белым ласковым светом, идущим через замёрзшие окошки. В углу топится печь-голландка, и с одного бока ему жарко, с другого, обращённого к входной двери, – холодно, словно он находится посредине между экватором и Северным полюсом.

– Нет вам письма из Москвы, дядя Лёша, – говорит, перебирая почту, девушка Лиля. – Ни из Москвы, ни откуда ещё.
– Посмотри получше, дочка, должно быть, месяц прошёл, – просит Бобров, уже не веря в удачу, а скорее соблюдая привычный ритуал общения.

Как ни странно, отсутствие письма его не сильно огорчает. Куда приятнее смотреть на Лилю, на её полупрозрачное на свету лицо, точно и оно из снега. И вся она – как речная чайка, чистенькая, крепкая, небольшая, пёрышко к пёрышку, и в своей юности, в своём порыве кажется готовой сорваться с места и пугливо улететь.

– Ладно, посмотрю, – соглашается Лиля, соблюдая тот же ритуал. – Только лучше всё-таки завтра прийти.

Перебирая почту, она откладывает в сторону какую-то открытку, старик смотрит, как уменьшается пачка, и сейчас Лиля вспорхнёт и улетит по другим делам и забудет о нём.

– Вы на Кузнецкой живёте, дядя Лёша? Тут на вашу улицу всего одно отправление, не занесёте по дороге? – взглянув ещё раз на адрес, она протягивает отложенную открытку. – Марфа Долгова. Знаете такую?
– А то, соседка моя.

Алексей Иванович выходит на улицу, и мороз сразу сжимает его в тиски, не давая вздохнуть. Глаза слезятся, от чего предметы вокруг кажутся размытыми и лучатся во все стороны. И солнце, и сверкающие деревья, и сугробы, и мороз по-прежнему вселяют уверенность, что сегодня его ждёт удача: сорвалось в одном месте, но обязательно подвернётся в другом. И он уже знает, в каком.

Старик стоит в раздумье, куда идти: на станцию, домой или опять на почту, взглянуть ещё раз на Лилю. Лилю он сравнил с чайкой, потому что однажды прочитал в журнале статью о птицах. Там говорилось, что все люди, если присмотреться, похожи на птиц. И, прочитав, понял, что всегда подспудно это знал, надо было только подтолкнуть его к знанию. С тех пор у него вошло в привычку внимательно присматриваться к разным людям. Это даже стало его тайной страстью. Кто был похож на ворону, кто на галку, женщины в основном на суетливых и занятых собой голубей, Лиля вот на чайку, готовую улететь. И когда он находил это сходство, всякий раз про себя ликовал, и казалось, что ему открылись все тайны мира.

Сейчас он увидел идущую к станции девушку в маленькой дублёнке и короткой юбке, мелькающую длинными ногами, которые от холода, верно, совсем окоченели, вот-вот отвалятся, и неодобрительно подумал: «Ишь вырядилась, цапля!»

На перрон вышел дежурный, одетый поверх шинели в шубу, в фуражке с красным околышем, с красным лицом, похожий на нахохлившегося на морозе снегиря. Дежурный подозрительно посмотрел на Алексея Ивановича и отвернулся. «Верно, уже слышал про сигнал-то, – насмешливо думает старик. Он знал, что на станции его за эти сигналы прозвали Семафором. – Ничего, приедет из Москвы комиссия, тогда попляшете».

С тех пор как старик Бобров стал писать свои сигналы, а сигналил он в разные московские министерства и комитеты, торговые и экологические, он почувствовал себя важным человеком. Знакомые, встречая его на улице, говорили:
– Ты, Алексей Иванович, теперь человек важный. Мы слышали, с министрами переписку ведёшь. Написал бы про наши недостатки.

– Можно написать, – соглашался старик, невольно принимая значительный и занятой вид.

Постояв немного, он решает возвращаться домой. Дорога огибала Люлинское озеро с низкими берегами, и до самого леса тянулась ровная снежная равнина, ничем, даже маленьким бугорком, не обозначая противоположного озёрного края. Через дорогу от столбов и деревьев лежали перекладинами тени, и, когда дорога шла в гору, запыхавшемуся старику казалось, что он поднимается по лестнице. «Отходили мои ноженьки, требуют покоя», – вздыхал он.

Но и печальные вздохи не мешали бодрому настроению. Не кому-нибудь другому, а ему доверили отнести по адресу почтовое отправление. Значит, доверяют. Другой, доведись ему, забрёл бы по дороге в кабак и не донёс открытку, а он, Алексей Иванович, всё выполнит в точности.

У деревянного, похожего на обычную избу магазина он сделал остановку, собираясь зайти погреться. У него замёрзли руки и ноги, но холоду и этого показалось мало, он проник внутрь, и было такое ощущение, что в желудке лежит и не тает комок снега. Зайти в магазин можно, но лучше всё-таки сразу добраться до Марфы. Тут его, скорее всего, и поджидает удача. Старуха живёт от него по-соседски через четыре дома, и она наверняка в благодарность за доставленную депешу напоит чаем, к чаю добавит чего покрепче, а потом, за разговором, добавит ещё, и он решил перетерпеть холод.

Теперь он думал о Mapфe, кого она ему напоминает. У неё всегда испуганное и растерянное лицо, словно, в ожидании беды, она собиралась заплакать или уже отплакалась, и этим женщина, скорее всего, похожа на чибисиху, которые летают низко над полями, вскрикивая так жалобно и пронзительно, словно действительно плачут.

Марфа встретила его встревоженно. Видно, не ждала гостей, забыла даже, как они выглядят.

– Давненько не заходил, сосед. У меня с утра ножики два раза на пол падали – к мужику. А я не верила. Присаживайся, сейчас чай пить будем.
– Я не один, – он полез в карман пальто и достал непослушными пальцами открытку. – Вот, депеша тебе, Mapфa. Наверное, от сестры из Сибири. Почтарка Лиля говорит: отнеси, мол, Алексей Иванович, а то, говорит, на почтальона надежды мало… Откуда открытка-то?
– От сестры, от сестры из Сибири. Только почерк чего-то незнакомый.

Старик в ожидании угощения присаживается к столу, а Марфа уходит в спальню за очками. Эти очки всегда теряются в нужную минуту. Нет их на буфете, нет и в ящиках буфета, нет под кроватью и на подоконнике. «Куплю себе новые, с золочёными дужками, – говорит она запропастившимся очкам, а вы себе валяйтесь где придётся». Хитрость действует, и очки сразу отыскиваются на тумбочке под газетой.

Старик с рассеянной улыбкой слушает, как Марфа ходит, выдвигает ящики, бормочет что-то себе под нос, а затем, после тишины, вдруг раздаётся какой-то крик, переходящий в вой и плач. Бобров удивлённо приподнимается с места, не зная, что подумать, смотрит на дверь спальни. Старуха выходит оттуда в слезах, размазывая их, как ребёнок, ладошкой по щекам. В другой руке она держит перед собой на отлёте только что принесённую открытку.

– Татьяна… сестра старшая из Сибири… умерла, – говорит она, выталкивая слова рывками, и, не видя ничего от слёз, протягивает Боброву злосчастную открытку, словно предлагая разделить её горе.

Теперь, когда всё выяснилось, старик приходит в себя.

– Вот несчастье так несчастье. Что же делать? Надо на похороны ехать, Mapфа. Слышишь, сейчас это самое главное.

И, говоря так, он сомневается, сможет ли она на самом деле доехать до Сибири. Он представляет её, одинокую, растерянную, в толпе пассажиров, эту вокзальную суету, когда все срываются с места и куда-то бегут. Оглушённая горем, она тоже будет бегать на пересадках, не понимая, в какой кассе купить билет, в какой поезд и вагон садиться.

– Марфа, ты что сама-то думаешь?

Но старуха, кажется, не слышит. Плач становится тише. Она стоит у заснеженного окна и мыслями своими далеко – наверное, в Сибири. Стоит долго.

– Какие похороны, Алексей… Её две недели как похоронили, – неожиданно откликается она.
– Как же так? – Алексей Иванович только сейчас соображает, что известие пришло не с телеграммой, а на простой открытке, которая идёт из Сибири долго. – Почему же тебя раньше не вызвали? – спрашивает он у Марфы. – Всё равно надо ехать, хоть могилку оплачешь.
Но старуха опять не слышит вопроса. Так они и разговаривают: Марфа сначала долго молчит, глубоко затаиваясь в себе, и лишь когда до неё доходит смысл слов, спохватываясь, с опозданием, отвечает:
– На какие шиши ехать, Алексей, подумай! Денег всё равно нет, – она с всхлипом вздыхает. – Соседи потому телеграмму не отбили, чтобы я не шебуршилась понапрасну. Знали, видно, что мне надо три месяца ни исть, ни пить, чтобы собрать на дорогу. Соседи и похоронили. Татьяна, как и я, жила одна. Ох, Таня-Танюша. На чужой сторонке, у чужих людей.

Ей бы сейчас найти опору, зацепиться за какое-нибудь неотложное дело, чтобы забыться. Но какие у неё неотложные дела? Даже живности в хозяйстве нет, один кот испуганно выглядывает из-под стола. Она с надеждой смотрит на топчущегося Боброва, будто он найдёт какой-нибудь выход. Марфе хочется, чтобы её пожалели, как в детстве. Старшая, Танюша, всегда её жалела, маленькую, вытирала слёзы и нос, нашёптывала ласковые слова, а теперь её нет. И защитить Марфу от беды некому.

– Я бы помог с деньгами, но сам того – без гроша. Может, власти какое пособие на дорогу выделят? – подаёт надежду старик.
– Власти… – снова после долгого молчания откликается Марфа. – Где они, твои власти? Как же, получишь от них. Это надо же, три месяца ни исть, ни пить, – видно, мысль про три месяца, весомый срок, крепко засела у неё в голове. – Страна большая, а всё равно что чужая, сидим по норам, ни выйти, ни поехать куда. Власти…

Старик рад, что Марфа переключилась на другую тему, хотя сама тема ему не нравится.

– Ты власти-то не ругай, – с мягким укором говорит он. Он не любит, когда ругают власти, и даже сигналит, требуя наведения порядка, не затем, чтобы ругать, а помочь ей. – Власть свыше дана, её надо уважать. Какая-никакая, а власть.
– «Какая-никакая, какая-никакая», – передразнивая, на этот раз быстро откликается Mарфа. Лицо у неё краснеет, озлобляется, словно вся боль, все обиды перетекают в эту злость. – Вот именно – какая-никакая. Раньше, при советском строе, хоть какая-то была, а сейчас вообще никакой, старый ты пень.

После этих слов, успокоившаяся было, она повторно срывается в слёзы, заходится в плаче, таком громком и безутешном, что окончательно становится похожей на чибисиху, потерявшую своих птенцов.

Бобров не знает, что тут делать, нужные слова не находятся, да и не помочь словами. Он топчется, не решаясь сразу уйти, понемногу преодолевая расстояние к двери. Уход его похож на отступление. У дверей он долго стоит, надевая рукавицы, шапку, застёгивает на все пуговицы пальто, ещё надеясь найти утешение для плачущей Mapфы, и только затем тихонько прикрывает за собой дверь.

Дома он рассказывает жене о случившемся. Жена, по-утиному домашняя, уютная, хозяйственная, почти не знала Татьяну, но отозвалась на беду, поохала и тоже сказала про власть.

– И ты туда же, – рассердился старик. – Вам бы, бабам, только критиковать.

Сам он помнил сестру Марфы смутно, она была старше года на три, и однажды в Доме культуры он решился пригласить её на танец. Ошеломлённый собственной смелостью, он, подросток, танцевал как во сне, ничего не видя перед собой, кроме округлившейся под кофточкой груди, а Татьяна поглядывала сверху со снисходительной улыбкой и, освободив руку, даже погладила его по голове. Вскоре она вышла замуж и уехала в Сибирь.

Ночью Алексей Иванович просыпается, не зажигая света, садится у окна. К окну сразу же слетаются лучистые звёзды, и видно, что мороз им нипочём.

Он знает, что теперь не заснуть и до самого утра в голову будут лезть разные мысли. Он думает о птицах, о том, что говорилось в той журнальной статье. А говорилось, что раньше в России люди сплошь и рядом напоминали певчих и хищных птиц, певцов и героев – соловьёв, щеглов, жаворонков, соколов и орлов, а в сегодняшних русских лицах всё чаще проступают черты воронов, сорок и куриц.

«Наверное, сегодня поэты и герои не нужны», – решает Бобров, поражаясь своей мысли, потому что она вроде как против нынешней власти.

Потом вспоминает о своём оставшемся без ответа сигнале, о Москве, о несчастной Марфе, которой уже никогда не оплакать могилку сестры. Он пытается разглядеть сквозь деревья и заборы, не горят ли огни в доме соседки, но мороз ещё крепче сжал землю, и ничего не видно. Трудно представить застывшую, заваленную снегом железнодорожную станцию, и уж совсем невозможно – Москву.

А над Москвой тем временем нескончаемо полыхает зарево. Горят огни фонарей, окна и вывески ночных магазинов, клубов, ресторанов, кабаков, проносятся по улицам огоньки автомобилей, и все вместе они сливаются в яркий столб, упорно бьющий в небо. Порой автомобили останавливаются, и из них выходят, попадая в полосу света ресторанов и клубов, готовые праздновать нескончаемый праздник мужчины, похожие на воронов и воронят поменьше, в повороте головы которых, в манере держаться есть нечто резкое, безжалостно-торжествующее; следом появляются прячущие в меха свои сорочьи и куриные лица женщины.

И никому нет дела, что над Москвой давно зависла чёрная, огромная, пугающая ночь, уже поглотившая все сёла и деревни, все города, и если бы не блеск неисчислимых огней, погасивших на небе звёзды, накрыла бы сонным покоем и Москву. Но никому в этом бесконечном празднике нет дела ни до ночи, ни до звёзд, ни до сигналов Алексея Ивановича, ни до Марфы, ни до самой Сибири, куда, чтобы доехать, Марфе надо «три месяца ни исть, ни пить».

Владимир КЛЕВЦОВ,
г. Псков
Фото: Depositphotos/PhotoXPress.ru

Опубликовано в №3, январь 2022 года