Одолжи у Жоры денег
10.08.2012 00:00
Никто никогда не видел Жору Голиафа без трусов.

Одолжи у Жоры денегЯ долго думал о том, с чего начать этот рассказ, и решил именно так. Если бы речь шла о каком-то там филфаке, политехе, технологическом вузе, то нагота Жорина ровным счётом ничего бы не значила. Но в военной системе! В казарме, где мы невольно по нескольку раз на дню лицезрели друг друга голыми! В жёсткой спартанской среде!

Наивный гражданский доцент, непонятным образом попавший на наши «военные» посиделки, недоумённо спросил: «Почему вы, военные, так поддерживаете друг друга? Почему до гробовой доски сохраняете верность курсантскому братству?»

Ответ последовал незамедлительно: потому что у нас с курса молодого бойца никогда не было никаких тайн друг от друга, ни душевных, ни телесных. И если кто-то был «не такой», «атипичный», «чужой», он либо изгонялся из нашей среды, либо уходил сам. Это закон любого закрытого однополого коллектива. А вот Жора… Жора умудрился проучиться с нами шесть лет и ни разу ни перед кем не раскрыть душу.

«Истинный ариец. Характер нордический, выдержанный», – это стопроцентно о Жоре. Говорят, что настоящий Голиаф был ростом 2 метра 87 сантиметров и таскал на себе медные доспехи весом 57 килограммов. Наш Жора, неутомимый биологический механизм, квадрат из мускулатуры, ни разу за шесть лет учёбы не проявил никаких чувств. Какие трусы? Никто никогда не лицезрел Жору ни в гневе, ни в печали, ни в радости. Трёхкилометровые кроссы Жора бегал, как стометровки, без малейших намёков на одышку. Жора мог бесконечно долго накручивать подъёмы переворотом на турнике. Жора учился стабильно на тройки-четверки, не проявляя при этом ни тупости, ни остроумия. Однажды кто-то из профессоров упрекнул Жору в том, что тот «не начитан». Буквально со следующего дня Жора начал читать: брал полное собрание сочинений (например, Вальтера Скотта) и читал подряд с первого по последний том. Заканчивался Скотт – Жора брал Толстого, или Голсуорси, или Ремарка.

Но главная тайна Жоры Голиафа заключалась в его полной асексуальности. За все шесть лет учёбы никто никогда не видел Жору с девушкой.

Жора не ходил на дискотеки, ни с кем не гулял у Невы, никого никуда не провожал. Жора избегал даже разговоров о женщинах, а если вдруг в его присутствии такой разговор заходил, улыбался так, будто знал об «этом» больше всего человечества, и жалел нас, тратящих время и энергию на совершенно бесполезное занятие.

На младших курсах (первом, втором и третьем) нас водили строем в общественные бани, где Жора непременно мылся в траурных «военных» труселях.

«Чего ему прятать, здоровому мускулистому парню? – недоумевали однокурсники. – Может, ему достоинство откусили? Или он гермафродит? Или инопланетянин? Но ведь он прошёл медкомиссию при поступлении!» Доморощенный этнограф рассказал, что в украинской глубинке существуют деревни, где мужики моются в бане, не снимая штанов. Говорили, что Жора был родом из таких мест.

В конце концов его оставили в покое, тем более что на четвёртом курсе «казарма» кончилась, Голиаф снял комнату в городе и поселился там в одиночестве.

На выпускном банкете он едва пригубил фужер с шампанским и незаметно исчез. Распределили Жору на Тихоокеанский флот. Ни на одной из наших юбилейных курсовых встреч Жора Голиаф так и не появился.

Спустя десять лет после выпуска мы «расслоились»: кто-то ещё служил на флотах, ходил в моря, ездил «на войнушки», а кто-то успел закончить клиническую ординатуру и даже адъюнктуру. «Везунчики» примеряли на себя профессорские лавры, вживались в перспективный кафедральный и госпитальный быт… Некоторым показалось странным, что в числе баловней судьбы вдруг оказался Жора Голиаф – «середнячок», «человек в футляре» и без связей, человек, которого никто никогда не видел без трусов.

А по мне так и неудивительно: Жора не тратил драгоценную жизненную энергию на всякие пустяки, не топал субботним вечером по таёжным сопкам на дискотеку за десять километров от корабельного причала, не лез по скользкому водостоку в женскую общагу, не рыдал от неразделённой любви, не мучался похмельем, не думал о том, куда поселить беременную жену и чем кормить семью в роковые девяностые… Его футляр оказался кризисостойким и непроницаемым для человеческих страстей.

Кто-то из нас стал хирургом, кто-то терапевтом, кто-то «кожником» или «глазником», кто-то – медицинским организатором или теоретиком. Жора Голиаф поразил всех тем, что стал не просто терапевтом, а терапевтической элитой. Жора стал кардиологом!

– Что такое настоящий кардиолог? – патетически восклицал много лет спустя бывший Жорин начальник, талантливый клиницист. – В моём понимании кардиолог – это поэт от медицины, молниеносный аналитик, а если угодно, то и авантюрист, расп…дяй в хорошем смысле слова. Кардиолог – это разведчик и сапёр! Двух одинаковых больных не бывает! В кардиологии тем более! В моём понимании каждый «сердечник» заминирован какой-то своей особенной коварной миной, которую надо уметь распознать и обезвредить, а порой сделать это молниеносно! Одному поможет дефибриллятор, другому – адреналин внутрисердечно, а кому-то надо в нужный момент и кулаком по грудине вдарить! А кому-то надо составить такой внутривенный коктейль, который только этому больному и годится! А Жора! Жора сделает всё медленно, правильно, сделает всё по инструкции и так же спокойно спровадит в морг, да так, что никакой патологоанатом не подкопается. Больной будет мёртв! Жора будет прав!

Жорин босс приложил все усилия, чтобы убрать Голиафа из кардиологии, и… потерпел фиаско. К Жоре было абсолютно не за что придраться. Одинокий Голиаф приходил на работу на полчаса раньше, а уходил из отделения позже своего шефа. Жоре попробовали создать невыносимые условия, но он спокойно вёл двойную и даже тройную норму больных. На Жору навесили мыслимые и немыслимые общественные нагрузки – он тащил их безропотно, как молодой мул. Жору невозможно было «прихватить» за пьянку и за баб. Голиаф не поддавался на чувственные провокации, не участвовал в интригах, не прогуливал, не болел… Жора был совершенным механизмом с заурядной, но неубиваемой жизненной программой, и всё, что удалось сделать его холерично-талантливому шефу, – это оградить от Жоры тяжёлых больных. Впрочем, Жора до поры и не рвался таких больных врачевать. До поры, потому что ещё через десять лет шеф ушёл на пенсию и Голиаф с безукоризненным послужным списком пересел в его кресло.

К этому времени Жора Голиаф стал ещё одной флотской легендой. Оказалось, что Жору абсолютно невозможно женить. Когда молодые сестрички и врачихи устали добиваться расположения молодого офицера, они стали заключать пари на то, чтобы с Жорой переспать, хотя бы из интереса. Учредили даже солидный по тем временам денежный приз «За победу над Голиафом». Однако приз так и остался невостребованным.

К тому времени, когда Жора уселся в кресло ненавистника-шефа, у молодых врачих госпиталя появилось неожиданное развлечение – брать у Жоры деньги в долг. Выглядело это так: сидит Жора в кабинете, раздаётся стук в дверь и входит ординаторша Анечка из неврологии:
– Георгий Михайлович, миленький! Так получилось, что купила новый пуховик и осталась без копейки. Умоляю, одолжите до получки!

Голиаф с непроницаемым лицом клал авторучку «Паркер» на письменный стол, поворачивался на кресле-вертушке к сейфу, открывал массивную дверь, доставал оттуда толстую пачку денег, поворачивался в исходное положение, открывал еженедельник, снова брал «Паркер» и записывал: «Иванова… Восьмое февраля… Когда вернёте? Двадцать пятого?.. Так, Иванова… Двадцать пятого февраля…»
– Георгий Михайлович, солнышко, спасибо! Вы меня спасли! – восклицала счастливая Анечка и исчезала за дверью.

Минут пять спустя в кабинет стучалось Женечка.
– Георгий Михайлович! Выручайте! Не хватило денег закончить ремонт. Совсем малость!.. С получки верну! Умоляю!

Непроницаемый Жора поворачивался к сейфу, снова доставал пачку денег, поворачивался к еженедельнику, писал: «Так… Петрова… Восьмое февраля… Когда вернете?..»

После Женечки в кабинет заходили Валюша, Наташенька, Оленька… И все они просили, и Жора выдавал деньги, как банкомат, не задаваясь вопросом, почему все берут у него в один день одну и ту же сумму.

Самое смешное происходило после обеда. Как раз в это время Голиаф обожал дремать уютном кресле. Не тут-то было!

Открывалась дверь кабинета и входила Анечка Иванова.
– Георгий Михайлович, миленький! Спасибо вам! У меня изменились обстоятельства и появились деньги. И я хочу вернуть долг!

Жора невозмутимо брал у Анечки купюру, писал в еженедельнике: «Иванова… Возвратила… Восьмого февраля…» Потом поворачивался к сейфу, открывал дверь и клал деньги на место.

А потом в кабинет входила Петрова, а потом Михайлова, а потом…

Говорят, таким образом молодые врачихи мстили Жоре Голиафу за мужское равнодушие, а ещё их забавляло то, что Жора не находил никаких причинно-следственных связей в этой клоунаде.

К более успешным однокашникам Жора Голиаф обращался только по званию и на «вы». К равным и младшим – просто на «вы».
– Жора, дорогой, здравствуй! – приветливо восклицал Коля Кольцов, прибывший к нам во главе столичной инспекции.
– Здравия желаю, товарищ полковник! – отвечал Голиаф.
– Жора, да брось ты! Сколько лет, сколько зим!
– Здравия желаю, товарищ полковник! – повторял биоробот Жора.
– Жора, брось! Расскажи, как служишь, как живёшь?
– Товарищ полковник! Жалоб и заявлений не имею!

Удивительно, но только ко мне Жора обращался по имени, только со мной был на «ты». Я долго не мог понять: поступал так Жора из особого уважения или считал меня е…анашкой не от мира сего?

Приезд Коли Кольцова мы решили отметить в бане, собрав всех здешних однокурсников. Таких у нас на флоте осталось шесть человек, включая Жору и меня. Баньку выбрали жаркую, знатную, с подсвеченным бассейном и каминным залом, разыскали эвкалиптовые веники, тщательно подобрали меню и, разумеется, договорились прийти «без галстуков».

В форме пришёл только Коля Кольцов – он, понятное дело, в командировке. Неожиданно в форме заявился и Жора, в гостиной заявил, что раздеваться не будет и вообще в баню не пойдёт. Жора снял с себя только куртку с погонами, галстук и заявил, что будет топить камин и сервировать стол.
– На фига он вообще в баню припёрся? – недоумевали мы.

После третьего захода я выскочил из парилки чуть раньше. Голиаф сидел в кресле и мучительно пялился в камин, но, увидев меня, оживился:
– Володя! У меня к тебе просьба! Попроси Николая Васильевича, чтобы он принял меня по личному вопросу.
– Ради бога, – сказал я и вернулся в парилку.

Николая Васильевича лупили там сразу двумя вениками.
– Колюня, слышь… Тут Жора просит, чтобы ты принял его по личному вопросу.
– Прямо сейчас?! – изумился Колюня. Он сел на лавке, разглядывая распаренные телеса с прилипшими эвкалиптовыми листьями, и сокрушённо вздохнул: – В таком-то виде? И по личному?

На всякий случай мы переждали процедуру приёма в парной, а когда, ошалев от зноя, выскочили в гостиную, увидели, как одетый и застёгнутый на все пуговицы Колюня сидит за столом, а Жора Голиаф, тоже по полной форме, стоит перед ним навытяжку.

Потом, не прощаясь с нами, Жора ушёл.
– Мужики! – воскликнул Колюня. – Представляете, он отказался ко мне обратиться, пока я не оденусь по форме! Мужики, налейте мне полный стакан водки, а то я сейчас прямо в форме и в бассейн…

Колюня так и не сказал нам, о чём попросил его Жора Голиаф.

Через полгода я оставил службу и переехал жить в Петербург. Иногда от былых сослуживцев узнавал о судьбе Жоры. Сначала он получил квартиру, и я был этому искренне рад (Жору как холостяка мариновали с этим вопросом много лет). Мне рассказали, что однажды Жору оставили за начальника госпиталя, и вот тут Жора целый месяц поцарствовал, всласть поцарствовал!

А потом его уволили в запас и «подвинули» с должности.

Жора сдулся, располнел, но быстро успокоился. И ещё рассказали, что молодые ординаторши Жоры уже не домогаются, но зато по-прежнему играют с ним в игру, которая называется «Одолжи у Жоры денег».

Прошлым летом, неожиданно для себя самого, я навестил Жору Голиафа. Располневший и какой-то потерянный, он удивлённо воззрился на мою пляжную бейсболку, футболку с надписью «Стёкл как трезвышко» и весёлые амстердамские бриджи.

Тем не менее, Жора радушно угостил меня зелёным чаем, дождался, пока я допью чашку до дна, и значительно, с расстановочкой, спросил:
– Ну а теперь, дорогой товарищ, расскажи-ка мне, кто ты сейчас по должности, кто ты по званию?

И в этот миг я всё понял. Для Жоры чрезвычайно важно, чтобы человек был непременно куда-то встроен, являлся шестерёнкой или винтиком какого-то механизма, и чем важнее эти винтик и шестерёнка, тем весомее, значительней человек.

Он упрямо повторил вопрос. И тогда я решил схохмить:
– Видишь ли, Жора… Каждый из нас стремился к чему-то своему… Я вот добился того, что теперь я просто Вова Гуд. Без должности, без звания.

В его глазах на мгновение замкнулись ноль и фаза, и едва успела догореть последняя искра этой катастрофической вспышки, Жора спросил, много ли мне платят за то, что я – это я.

По его взгляду удильщика, готового тащить кита из глубины напролом, я понял, что отмолчаться не удастся, и назвал сумму… в несколько раз меньшую… В конце концов, лучше остаться в его глазах ни к чему не приспособленным нищим идиотом.

Жора встал, подошёл к зеркалу и зачем-то застегнул на рубашке верхнюю пуговицу. Мы выпили ещё по чашке чая, но говорить было не о чем.

Прощаясь, он назвал меня по имени, отчеству и на «вы», а на рукопожатие ответил лишь после того, как я первым протянул руку.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург