Когда я учился в десятом классе, редактор районной газеты показал мне украдкой стихотворение Ивана Алексеевича Бунина.
Я к ней вошёл в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В её окно, – и одеяла
Струился спущенный атлас.
Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, –
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь её во сне.

– Каково? – восхищённо прошептал редактор, косясь на закрытую дверь. – Только ты это, Вовка, никому, даже родителям. Ну, ты меня понял?

Понятнее некуда. Я уже знал, что Иван Бунин – писатель-эмигрант, нобелевский лауреат, премию ему вручили за книжку «Тёмные аллеи», а ещё он написал такую антисоветчину, как «Окаянные дни». Недавно перечитал эти книги – чувственный сгусток боли. Правда, даже советские учителя не называли Бунина бездарью, говорили, мол, талант, только запутался, утонул в ностальгии по старой царской России. В общем, одарённый человек, но не наш.

Конечно, я живо представил: крадущейся походкой вхожу в комнату, осиянную лунным светом, и на расхристанной кровати вижу… М-м-м, у кого в нашем классе самые красивые сиськи? У Регинки, у Людмилы? У Регинки, пожалуй, будут получше.

Итак, я вхожу в комнату, а Регинка спит, «нагие раздвоивши груди», которые торчат и никак не хотят валиться набок. Медленно подхожу, наклоняюсь – и чмок-чмок! А дальше будь что будет. Готов на оплеуху и выговор по комсомольской линии.

Редактор районки – умнейший человек с двумя высшими образованиями, а ещё диссидент и тайный эротоман. В белорусской глубинке даже в демократические времена брежневского застоя это означало быть вне закона и морали. Сколько, говорят, верёвочке ни виться… Редактор осмелился публично осудить ввод наших войск в Афганистан, у него срочно провели обыск и изъяли вырезку из польского журнала «Кобета и жиче» («Женщина и жизнь»).

На журнальном фото красовалась тётка с огромной голой грудью, олицетворение славянской плодовитости. То, что модель была в трусах, редактора не спасло. Его арестовали и предложили на выбор – тюремный срок или «немножко подлечиться». Редактор предпочёл лечение, что устраивало и КГБ, получил направление в психиатрическую больничку со смешным названием Гайцюнишки, откуда вышел через полгода тихим зашуганным человечком.

Непонятно, на какие средства он потом жил, потому как нигде не работал и ни с кем из коллег и соседей не общался. А слава у него к тому времени в районном масштабе была покруче, чем у Ивана Алексеевича Бунина.

Ещё с лунным светом у меня намертво ассоциировался внезапный ранний роман с девушкой-медсестрой, маминой коллегой. Девушку звали Нелли. Мой отец часто мотался по командировкам, и, когда мама дежурила в ночь, она просила Нелли переночевать у нас дома – проследить, сделал ли я уроки, накормить ужином, уложить, ну и отправить поутру в школу.

Забравшись под одеяло, я ждал, когда Нелли погасит свет и начнёт раздеваться. Каждый раз перед тем, как надеть ночную сорочку, девушка задумчиво стояла у окна. Видеть её обнажённой, с распущенными по плечам тёмными волнистыми волосами, стало моим сладчайшим ритуалом. В ту ночь её осветила полная луна – и меня зазнобило, да так, что перепуганная Нелли взяла меня к себе в постель погреться. И бледно-голубая планета, владычица женского подсознания, взяла нас в плен.

То, что произошло, нынешняя молодежь порой и за секс не считает. Почему же тогда лунные ночи с Нелли не забываются? Почему я до сих пор стою в больничных кустах мокрой сирени, уткнувшись лицом в её красивую грудь, а она шепчет на ушко:
– Ну, Вовочка, ну миленький! Понимаешь, нет у нас с тобой будущего. Тебе всего четырнадцать, а мне уже целых двадцать два. Нет!

Вскоре она вышла замуж за проезжего офицера и отправилась с ним на Дальний Восток. В одном из рассказов я так и написал: «В те годы в провинции девушка могла изменить судьбу, только уехав с офицером». Иногда кажется, Нелли уехала, чтобы я никогда её не забыл.

Может быть, поэтому я и выбрал карьеру военного?

Что потом? Лунные дорожки в Чёрном море с бредущими в прибой стройными девичьими силуэтами. Каждая могла стать судьбой, но жизнь, подсвеченная звёздами и луной, желала новых и новых декораций.

– Мой юный друг, – задумчиво произнёс Любимый Профессор, по обыкновению взвешивая на ладони тяжёлый стакан со скотчем.

Профессор только что выслушал мою исповедь и выносит краткое резюме:
– Мой юный друг, охотничий кобель дичь не ест, он её давит, давит и давит – впрок. И в этом его не остановить.

Мне в тот момент почти шестьдесят, но быть «юным другом» этого мудрого человека почётно вплоть до остановки дыхания и сердечного ритма.

…Самой лунной среди моих девушек была петербурженка Юлька – стройненькая, вздорная двадцатипятилетняя аспирантка. В полнолуние Юлька буквально сходила с ума, а спустя неделю повинно шептала мне в ухо:
– Ну прости же, прости, прости. Ты ведь видишь, я типичная лунная психопатка.

Чтобы спасти отношения, мы перестали встречаться в дни полной луны. Но и это не помогло. При этом каждый по-своему, как мог, откладывал разрыв.

Как-то раз, после недельной размолвки и при тощей луне, Юлька заявилась с повинной:
– Хочу признаться. Отдаю себе отчёт, что после этого ты не захочешь меня видеть, но… Помнишь, в последнюю встречу при полной луне я была невыносимой, цеплялась ко всему. В постели не смогла поймать оргазм и обвинила в этом тебя. А на обратном пути отдалась таксисту уже во дворе своего дома. И поймала! Потом рыдала всю ночь и грызла подушку. Ты хочешь знать, симпатичный ли был тот таксист? Страшный и вонючий, как будто неделю сидел за рулём. А теперь выгони меня вон, ну, пожалуйста, выгони!

Сегодня Юльке тридцать восемь. Она по-прежнему одна и признаётся по телефону, что я был самым-самым терпеливым из всех её парней.

Много лет спустя из уст одной поп-звезды я услышал: женщина придумывает свои ярчайшие переживания задолго до встречи с конкретным мужчиной, и уж если она это «нарисовала», то потом ей остаётся лишь убедить себя в том, что этот человек и есть тот самый, единственный и неповторимый.

В ту ночь в купе скорого поезда, мчавшегося из Крыма в Ленинград, мы оказались вдвоём: старший лейтенант двадцати шести лет и женщина, чуточку постарше и намного искушённее. Погасив свет, мы сидели друг напротив друга за купейным столиком, пили чай, говорили о разном, думая об одном и том же.

Самая женская из планет светила в окно, казалось, поезд отчаянно хочет убежать от полнолуния, и всякий раз луна его догоняет. А потом мы перестали говорить, только думали и смотрели друг другу в глаза, правда, иногда мой взор соскальзывал ниже – по её красивой длинной шее, в глубокий разрез халатика, и тогда она улыбалась уголками тонких губ. Да, тонкие умные женские губы в ту пору вошли в моду.

Теперь я понимаю – мы были «лётчиками, идущими на таран», и столкновение, подсвеченное полной луной, казалось катастрофически неизбежным. Впрочем, казалось, ещё не поздно отвернуть… Странно, но это сделал именно я, лёг спать, сославшись на ужасную усталость. Истинной же причиной была молодая красивая жена, к которой я ехал из Севастополя.

«Вот если бы ты ехал от жены, то не отвернул бы, стопроцентно не отвернул!» – хохотнул приятель, которому я поведал эту историю.

А утром, и снова за чаем, попутчица, неожиданно перейдя на «ты», рассказала, что потом ещё долго смотрела в подсвеченное полной луной моё спящее лицо.

– Ты походил на нежного милого ребёнка, и я буквально умилялась детской перетяжечкой на шее. В полнолуние я излишне эмоциональна и так подвержена искушениям.

В тот же миг я почувствовал, что сожалею. Захотелось прочесть ей то самое стихотворение Бунина, но тут открылась дверь и проводник подселил к нам супружескую пару с авоськами и картонными чемоданами. В купе остро запахло чесноком.

Ах да, тогда, в юности, прочитав стихотворение Бунина, я взял и нарисовал картину: летняя ночь, полная луна сияет в распахнутое в сад окно, по смятой постели разметалась в неизлечимом приступе бессонницы (именно разметалась, а не возлежала) красивая огненноволосая девушка. Это была чуточку медсестра Нелли, а чуточку – модель из того же польского журнала «Кобета и жиче». Журнальная полька, как и полагалось, была полуодетой, но я уже знал, что таится под лифчиком и тонкой полоской сатина. А огненные волосы и жаркий костерок в паху я подсмотрел сквозь протёртое монеткой отверстие в закрашенном окне женской бани. Пазл сложился.

Картинка долго хранилась на письменном столе в книге о путешественнике Марко Поло, а потом вдруг пропала. Безрезультатные поиски сменились глубоким недоумением.

Год спустя отец признался, что эту картинку у меня позаимствовал он – уж больно хороша. Я устроил ему разнос. На шум прибежала с кухни мама с мокрым полотенцем через плечо. Естественно, мы с папой помирились и ей ничего не сказали.

Для отца так и осталось непонятным, откуда я в семнадцать лет столь хорошо знал женскую обнажённую натуру. Он повторял этот вопрос, и всякий раз я отвечал, что девушку на лунной постели придумал. Отец восхищённо-отрицательно мотал головой. А ведь я её действительно придумал.