Из двоих, спящих рядом, первым просыпается тот, кто любит сильнее. Избыток нежности и страсти не даёт полноценно забыться, порождает желание подсознательных касаний, синхронного дыхания, побуждает согревать, охранять, замедлять и даже тормозить время. У хорошего советского поэта Константина Ваншенкина однажды прочёл:


Есть ещё старинный романс на стихи Фета: «На заре ты её не буди: на заре она сладко так спит…» Так было у прабабушек и пра-пра, так было всегда.

Девушки любят поспать подольше. Красивые девушки любят беззаветно дрыхнуть, потому что у них бурная, сочная ночная жизнь. Это я усвоил на Юге.

…Она безмятежно, самозабвенно спит. Сейчас она не в моей квартире, не со мной и даже не в Крыму, куда приехала купаться, загорать и куролесить на дискотеках. Сейчас она – во Вселенной, на мерцающей, подсвеченной звёздной пылью простынке Млечного Пути.

Вчера были ночные купания под августовской луной, мы вывалились в море прямо из дымившегося коноплёй кратера культовой дискотеки «Уругвайский лётчик». Мы творили что хотели, не стесняясь десятков обнимавшихся в море таких же счастливых пар.

На берегу выяснилось, что кто-то спёр её трусики. Да нет, не спёр, а позаимствовал или надел по ошибке, кому нужны – даже в святые девяностые – бывшие в употреблении девичьи стринги? Или всё-таки спёр, ведь в ином случае рядом должны валяться чьи-нибудь другие. А лифчик она не носила. Зачем он нужен, лифчик, в двадцать лет, в Крыму, в 35-градусную жару.

Потом летели домой на такси, поочерёдно пили из горлышка шампанское. Слава богу, мы разыскали её сарафан – коротенький, полупрозрачный, белый в пронзительно-синий горошек. Иначе пришлось бы увозить её с побережья нагой.

Она была чуточку пьяна, но не захотела сидеть голыми прелестями на чужом сиденье, капризно пожелала, чтобы я «подложил ладошку». И я понял, что способно сделать из мужчины с высшим образованием счастливого идиота. Боже, как это просто – всего лишь подложить ладонь! И я был счастлив, и она таинственно улыбалась уголками губ, а таксист поглядывал на нас в зеркало и тоже улыбался.

Дома мы скинули одежду, я поливал её из ковшика в ванной, потому что вода в Севастополе была строго по графику, потом она поливала меня – оказалось, для счастья не нужен даже водопровод. Потом мы распахнули окна и выстрелили пробкой из очередной бутылки балаклавского брюта.

Она была неистовой. Я любовался ею и понимал: мир устроен так, что красивая юная женщина должна пожирать жизнь, как пожирает мороженое ребёнок, дорвавшийся до запретного эскимо. Какие мама с папой? Какие гланды, тонзиллит, ЛОР-врач? Какое завтра, если сейчас, сегодня и ещё целая ночь впереди? Юная женщина – мотылёк-однодневка, она имеет на это священное право, она имеет право абсолютно на всё, пока существуют мужчины, желающие угождать её прихотям.

До тех пор пока мы не иссякли, она успела пообещать: завтра проснёмся в половине шестого утра и поедем на мыс Фиолент, где безмятежное штилевое изумрудно-прозрачное море, а в маленькой укромной бухточке будем только я и она. Мы наныряемся до звона в ушах, будем есть адыгейский сыр, запивая совиньоном, смешанным с родниковой водой (я говорил ей, что это чертовски вкусно). И выспимся прямо на скалах, завернувшись в мохнатые полотенца, когда оранжевые обрывы отбросят на прибрежную полосу прохладные спасительные тени.

Она с готовностью пообещала мне всё это, а потом пожелала ещё шампанского. Когда я вернулся с запотевшей бутылкой, она спала, бесстыже распластав на смятых простынях красивое загорелое тело, приоткрыв чувственный ротик и даже полуоткрыв зелёные глаза, не желавшие никого и ничего видеть. Я тщетно пытался всё же заглянуть в них, потом покрыл её поцелуями и уснул рядом.

Когда проснулся, она спала с полуулыбкой и её глаза были закрыты. Спящая красавица, спящая царевна, спящая принцесса – доминируют в сказках всех народов и всех времён с единым мелодраматическим сюжетом: попробуй разбуди! Я тоже попробовал. Поцелуями. Там, там… И даже там. Бесполезно.

Прекрасен «Наутилус», велик Бутусов:


И понял я, что ни на какое сказочное море, ни на какой мыс Фиолент мы сегодня не поедем. Может быть, сварить крепкий-крепкий, пахучий-пахучий кофе, и тогда она проснётся? Сварил, но она не проснулась.

Сторожу её бесстыжий сон и думаю. Мне тридцать семь, я в возрасте убиенного Пушкина. Подполковник, кандидат наук, квартира в Крыму. Возможно, напишу несколько хороших книг и стану известен, или одну великую книгу и стану знаменит. И куплю себе красивую машину и дом где-нибудь в крымском Партените, буду купаться круглый год по утрам, летать на далёкие океанские побережья и есть с маститыми латиноамериканскими писателями сырых морских ежей, запивая их совиньоном, как это делал Евгений Евтушенко. И любить красивых мулаток под вздохи дикой фауны, доносящиеся из ночной и влажной сельвы Амазонии.

Но чтобы добиться всего этого, мне надо долго и много трудиться, пахать. И не факт, что я вообще стану знаменит, или стану посмертно, и тогда мне будут уже глубоко до лампы все эти машины, дома, ежи и мулатки. А ещё страшнее то, что случается неизбежно со многими мужчинами.

«Страшен в ярости, несокрушим в бунте, неотразим в нежности», – говорили о Джеке Николсоне. Сейчас Джеку 85 лет, он не выходит из дома, его сокрушил Альцгеймер. Нет, правда, лучше сразу умереть.

Жан-Поль Бельмондо на своём шестидесятилетии исполнил стриптиз, и все поразились его тренированному телу. А двадцать лет спустя тоже перестал выходить из дома. Одно из последних фото – великий актёр сидит на скамейке с улыбкой всепрощения. На ногах незашнурованные ботинки. Несвежие, явно дорогие и несомненно французские брюки смяты в гармошку. Зачем их стирать, гладить, для кого? Впереди последний этап – а зачем вообще брюки?

Ален Делон недавно попросил докторов об эвтаназии. И даже сменил гражданство, потому что во Франции ему откажут. На вопрос «почему?» ответил просто: «Жизнь перестала приносить удовольствие».

А девушка спит. Стыдно признаться, но я забыл, как её зовут. Теперь-то знаю, её звали Полина.

Так вот. Она, Полина, запросто может добиться и виллы, и машины, и Крыма, и океана с морскими ежами. Или Мальдивов с Сейшелами. Может уже сейчас, потому что у неё есть это загорелое великолепие, разметавшееся в ласковых рассветных лучах по моим простыням. Для этого ей не надо учиться и работать. Надо всего лишь оказаться в нужное время в нужном месте, с хохотом прыгнуть в ночной лимузин, и чтобы оказавшийся рядом – тот самый нужный счастливый идиот – подложил на сиденье ладошку, и от тактильного урагана у него напрочь снесёт даже самую талантливую, самую умную крышу. И ведь снесёт!

В комнате Полины на пороге нерешительно мнётся рассвет,
Утро Полины продолжается сто миллиардов лет…

И я жду. Жду сто миллиардов лет. Почему не ощущаю течения времени? Потому что сейчас передо мною во сне разметалось то самое, ради чего мужчины не спят ночами, страдают, дерутся на дуэлях, кончают жизнь самоубийством, начинают кровавые и бессмысленные войны, обманывают, крадут и даже убивают, в лучшем случае – упорно учатся всю жизнь и карабкаются по карьерным лестницам. А у меня это рядом. Здесь и сейчас.

Полина открыла глаза, изумлённо поглядела на меня, медленно и долго вспоминая всё, что было вчера. Вспомнила и стыдливо прикрыла ладошкой пах.

– Вовчик? Доброе утро, Вовчик! Де-е-ень? А который час? Море? Какое море? Прости, маленькая просьба, давай съездим на вещевой рынок. Ты подаришь мне новые трусики? Самые простые, из хлопка. Что-то стринги мне разонравились. И не смотри на меня так. Ты похож на моего папу, когда вот так смотришь.

У Роберта Рождественского есть стихотворение о натурщицах – «Кем они были в жизни – величественные Венеры? Надменные Афродиты – кем в жизни были они?». Кем была та самая, настоящая, живая Полина? Бутусов говорит, что для него это собирательный образ. У автора строк, поэта Кормильцева, уже не спросишь.

Стремительно терявшему слух Бетховену отказали в телесной радости героини его бессмертных произведений. Некоторые исследователи сомневаются, а были ли они вообще. И так ли всё было между гением и земными женщинами. Но какая теперь разница? «К Элизе», Лунная соната и сам Людвиг ван Бетховен были, есть и остаются.

А Полине – спасибо. И кто мы вообще, и куда же мы без них?